Его рост достигал полных семи футов, и его лицо было безупречно. Оно было точной копией картины "Молодой св. Иоанн" Андреа дель Сарто. Его глаза были огромны, темны и казались полными какой-то печали. Его бледное лицо патриция и особенный вид человека "haut monde" раз и навсегда поставили на нем печать потомка многих поколений аристократов.
Он был одет в костюм модного покроя, но я заметила, что он был босой и что по обеим сторонам его рта тянулись тонкие темно-коричневые струйки табачного сока. На голове у него было громадное мексиканское сомбреро. Он не носил верхней рубашки, но его костюм, распахнутый на широкой груди, обнаруживал громадный сверкающий бриллиант, привязанный скрученной вдвое веревкой к петлям его шелковой нижней сорочки.
- Мой сын Обри, мисс Кук, - томно сказала миссис Де Вере.
Мистер Де Вере вынул кусок табаку изо рта и швырнул его за пианино.
- Вы леди, которая любезно согласилась взять на себя наши школьные дела, я полагаю, - сказал он низким музыкальным голосом.
Я наклонила голову.
- Я знаю ваших земляков, - сказал он с мрачной усмешкой, пробежавшей по его красивому лицу. - Они все еще идут ощупью среди темных традиций, предубеждений и предрассудков. Что вы думаете о Джефферсоне Дэвисе?
Я посмотрела прямо в его блестящие глаза, не уступая.
- Он был предателем, - сказала я.
Мистер Де Вере рассмеялся и, нагнувшись, вынул занозу из пальца ноги. Затем он подошел к своей матери и приветствовал ее с тем рыцарским почтением и вежливостью, которые еще сохранились среди сынов Юга.
- Что у нас будет на ужин, мамми? - спросил он.
- Все, что захочешь, черт возьми… - ответила миссис Де Вере.
Обри Де Вере протянул руку и схватил одного из цыплят, устроившихся на пианино. Он свернул ему шею и бросил трепещущую птицу на дорогой брюссельский ковер. Он сделал большой шаг и стоял передо мной, возвышаясь, как мстящее божество, подняв руку и указывая другой на птицу, бьющуюся в смертельной агонии.
- Это - Юг, - крикнул он грозным голосом. - Юг, истекающий кровью и умирающий после Геттисбурга! Сегодня вечером вы будете пировать над его телом, как ваши сородичи делали это последние тридцать лет!
Он швырнул мне в лицо голову цыпленка с ужасным ругательством, потом внезапно опустился на одно колено и склонил свою царственную голову.
- Простите меня, мисс Кук, - сказал он, - я не хотел оскорбить вас. Двадцать восемь лет тому назад мой отец был убит в бою под Шилоо…
Когда прозвонил гонг к ужину, я была приглашена в длинную, высокую комнату, отделанную панелями из темного дуба и освещенную парафиновыми свечами. Обри Де Вери сидел в конце стола и разрезал мясо. Он снял пиджак, и расстегнутая сорочка обнажала каждый мускул его торса, великолепного как торс "Умирающего гладиатора" в Ватикане, в Риме. Ужин был действительно "южный". На одном конце стола лежал громадный, скалящий зубы опоссум со сладким картофелем, стол был уставлен блюдами с капустой, жареными цыплятами, фруктовыми пирогами, хурмой, горячими оладьями, жареной "морской кошкой", кленовым сиропом, мамалыгой, мороженым, колбасой, бананами, сухарями, ананасами, фруктовыми соками, диким виноградом и яблочными пирогами. Пит, негр, прислуживал нам за столом, и как-то случилось, что, передавая мистеру Де Вере подливку, он пролил немного подливки на скатерть. С диким воплем, как тигр, Обри Де Вере вскочил на ноги и вонзил нож, которым он резал мясо, в грудь Пита по самую рукоятку. Бедный негр упал на пол, я подбежала к нему и подняла его голову.
- Прощайте, мисс! - прошептал он. - Я слышу, как поют ангелы, и вижу благословенного Авраама Линкума, который улыбается мне с большого белого трона. Прощайте, мисс! Старый Пит отправился домой…
Я встала и подошла к мистеру Де Вере.
- Бесчеловечное чудовище! - крикнула я. - Вы убили его!
Он позвонил в серебряный звонок, и появился другой слуга.
- Уберите это тело и принесите мне чистый нож, - приказал он. - Займите ваше место, мисс Кук. Как все ваши земляки, вы ясно выказываете склонность к черному мясу. Мамми, дорогая, можно мне дать вам чудный кусочек опоссума?
На следующий день я увидела четырех детей Де Вере и нашла их очень неглупыми и славными - двух мальчиков и двух девочек в возрасте от десяти до шестнадцати лет. Маленький школьный домик находился в полумиле от виллы, дорога шла через прекрасный луг с густой травой, пестревшей цветами.
У меня в школе было пятнадцать учеников, и, если бы не некоторые мелочи, моя жизнь в Веретоне напоминала бы рай. За первый месяц я скопила сорок два доллара. Мое жалованье было сорок долларов, а два доллара я заработала, давая взаймы время от времени мелкие суммы моим ученикам на несколько дней, за это они платили мне от десяти до двадцати пяти процентов. Я с интересом и любопытством изучала характер Обри Де Вере. Он был одной из самых благородных и величественных натур, которые я когда-либо знала, но так глубоко укоренились традиции и нравы народа, с которым он жил, что в нем от его хороших качеств оставался лишь смутный след. Он получил блестящее образование в университете штата Виргиния, был вполне законченным оратором, музыкантом и художником, но с самого раннего детства ему позволяли давать волю каждому своему импульсу и желанию, и в его возмужалости досадно чувствовалось отсутствие какого-либо контроля над собой.
В один из вечеров я сидела в музыкальном салоне, во втором этаже палаццо Де Вере, играя лучшую из шубертовских вещей - "Слушай, слушай жаворонка", когда вошел Обри Де Вере. За последнее время, по какой-то странной причуде, он стал более тщательно одеваться. В этот вечер на нем была рубашка, расстегнутая у ворота, обнажавшая его мощную шею, и черная бархатная куртка, отделанная золотой тесьмой. Его руки были в белых лайковых перчатках, и я заметила, что его ноги, которые он решительно отказывался обувать, были недавно вымыты у колодца.
У него было насмешливое и желчное настроение, которому он часто предавался, и он разразился уничтожающе едкой тирадой по адресу Гранта, Линкольна, Джорджа Фрэнсиса Трэйна и других героев Соединенных Штатов. Он сел за стол, стоявший в середине салона, и начал чесать лодыжку одной ноги большим пальцем другой ноги - манера, которая, он знал, больше всего раздражает меня. Твердо решив не давать воли гневу, я продолжала играть. Внезапно он сказал:
- Простите меня, мисс Кук, но вы взяли неверную ноту, делая пассаж в этом септаккорде.
- Не думаю, - ответила я.
- Вы - лгунья! - возразил он. - Вы взяли чистую ноту, в то время как это должен был быть диез. Вот нота, которую вам следовало играть! - Я услышала, как что-то просвистело в воздухе. С того места, где он сидел у стола, он сумел попасть, с поразительной точностью струйкой табачного сока, пропущенной через зубы, прямо в черную ноту до-диез. Я поднялась со стула, слегка раздраженная, но улыбающаяся.
- Вы оскорблены? - оказал он саркастически. - Вам не нравятся наши южные нравы. Вы думаете обо мне как о mauvais sujet. Вы думаете, нам не хватает уверенности и sanoir vivre. Вы, с вашей бостонской культурой, думаете, что можете обнаружить фальшивую нотку в нашей вежливости и некоторый недостаток тонкости и рафинированности в наших манерах? Не отрицайте этого!
- Мистер Де Вере, - сказала я холодно. - Ваши насмешки на меня не действуют. Я нахожусь здесь для выполнения моих обязанностей. В вашем собственном доме вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. Не подвинете ли вы вашу ногу так, чтобы я могла пройти?
Мистер Де Вере внезапно вскочил из-за стола и с жаром обнял меня.
- Пенелопа, - закричал он ужасным голосом, - я люблю вас! Вы - бедная, маленькая, подсушенная, вымытая, белоглазая, бледнолицая, церемонная, угловатая янки. Я полюбил вас с того момента, когда мой взгляд упал на вас. Выйдете за меня замуж?!
Я боролась с ним, пытаясь освободиться.
- Пустите меня! - кричала я. - О, если бы только Сайрус был здесь!
- Сайрус! - загремел мистер Де Вере. - Кто этот Сайрус? Клянусь, Сайрус никогда не получит вас!
Он поднял меня одной рукой над головой и швырнул меня через окно вниз, во двор. Затем вслед за мной он стал швырять обстановку, вещь за вещью; последним полетело пианино. Потом я услышала, как он сбегает по лестнице, и через момент почувствовала, как струя какой-то жидкости стекает по обломкам мебели. Я узнала острый запах керосина и услышала треск зажигаемой спички и дикий скрежет пламени, почувствовала внезапную опаляющую жару - и больше ничего не помнила.
Когда я пришла в сознание, я лежала в своей постели, и миссис Де Вере сидела около меня, обмахивая меня веером. Я попыталась встать, но была слишком слаба.
- Вы должны лежать спокойно, - нежно сказала миссис Де Вере. - У вас была горячка, вот уже две недели. Вы должны извинить моего сына, - боюсь, что он напугал вас. Он очень вас любит, но он такой порывистый…
- Где он? - спросила я.
- Он уехал, чтобы привезти Сайруса, уже время ему вернуться…
- Как я выбралась из этого ужасного пожара?
- Обри спас вас. Когда этот припадок прошел, он раскидал горящую мебель и принес вас сюда, наверх.
Через несколько минут я услышала шум шагов, и, подняв голову, я увидела Обри Де Вере и Сайруса Поттса, стоящих у моей кровати.
- Сайрус! - вскричала я.
- Здравствуйте, Пенелопа! - сказал Сайрус.
Прежде чем я смогла ответить, снаружи послышались громкие и враждебные голоса. Дверь была сорвана с петель, и дюжина замаскированных молодцов ворвалась в комнату.
- Мы узнали, что здесь находится проклятый янки! - кричали они. - Линчевать его!
Обри Де Вере схватил стол за ножку и убил, одного за другим, всех участников банды, собравшихся линчевать Сайруса.
- Сайрус Поттс, - закричал он, - поцелуйте эту школьную мамзель, или я выпущу вам мозги, так же как я сделал с этими ребятами!
Сайрус холодно чмокнул меня.
Неделю спустя Сайрус и я уезжали в Бостон. Его жалованье дошло до двадцати пяти долларов в месяц, а я скопила двести десять долларов. Обри Де Вере провожал нас до поезда. Под мышкой он нес бочонок с порохом. Когда наш поезд тронулся, он сел на этот бочонок и поднес к нему зажженную спичку. Один из пальцев его ноги упал в окно вагона, прямо мне на колени.
Сайрус не ревнивец, и я держу теперь этот палец в бутылке со спиртом на моем письменном столе.
Мы уже поженились, и я никогда больше не поеду на Юг.
Южане слишком порывисты.
Всё из-за виски
Перевод Л. Каневского.
Один филантроп с торжественным видом стоял вчера на углу площади Маркет-хауз и мысленно вычислял, как долго человеку нужно копить деньги, выделяемые на пиво, чтобы построить храм Соломона. Когда он размышлял над такой задачкой, небольшого роста, довольно хилый полицейский с горящими глазами тащил за руку громадного негра, верзилу раза в два крупнее его.
Полицейский остановился на минутку на ступеньках, чтобы передохнуть, а филантроп, бросив на негра сочувственный взгляд, осведомился у него:
- Мой цветной брат, какова причина, приведшая тебя в такое жалкое состояние? Чем объяснишь ты свое падение, в результате которого оказался в клешнях неумолимого закона?
- Все дело в виски, босс, - ответил негр, выкатывая свои дикие глаза на копа.
- Ах, я так и думал, - сказал филантроп, вытаскивая свою записную книжку. - Я сделаю для себя памятку о вашем случае, чтобы помочь другим таким же несчастным, как ты, которые ведут борьбу с этим демоном. Каким же образом виски довело тебя до такого состояния?
- Это произошло следующим образом, - ответил негр, отшатнувшись от полицейского, который поднял руку, чтобы отогнать назойливую муху от своего носа. - Я один из самых плохих ниггеров в этом городе, но ни у одного полицейского не хватает духа, чтобы схватить меня и отправить в каталажку на пару лет. И вот этот высохший сморчок, чтобы привести меня в участок, для храбрости с утра надрался виски, вероятно, не осознавая, какую опасность представляет собой этот горячительный напиток. И вот он схватил меня. Этому замухрышке с оловянными пуговицами на мундире никогда бы не взять меня, если бы он не напился в стельку. Да, во всем виновато виски, босс, сами понимаете.
Филантроп засунул записную книжку в карман и пошел прочь, а полицейский пару раз огрел дубинкой негра по голове и потащил его дальше по ступенькам, приговаривая:
- Идем, идем, ты, черная крыса, мерзавец. Страж закона на сей раз сильнее тебя, так что и не рыпайся!
Ничто не ново под солнцем
Перевод Л. Каневского.
Сильный ветер срывал кровельную дранку с чердака, к которому вели семь лестничных пролетов. Кристаллы смерзшегося снега, гонимые разыгравшейся бурей, проникали с дробным стуком вместе с холодом через щели и падали на убогую кровать. После каждого яростного порыва ветра ставни за окнами хлопали и трещали, а снежные облака, несущиеся к югу, превращали голубоватую звезду в яркий, блестящий глаз, уставившийся сверху на этот мир.
Через трещину в крыше чердака только эта звезда видела то, что было заметно в эту ночь. На голом полу - кое-какая шаткая мебель, посередине комнаты - стол, на котором лежат листки бумаги, ручки, чернильница, а рядом с ней - зажженная свеча.
Человек, сидевший на деревянном стуле, положив локти на крышку стола и уперев кулак в подбородок, не чувствовал жгучего холода, хотя и дрожал всем телом. Он отбросил свои спутанные волосы назад с высокого лба, а в глазах его горел огонь, знакомый этой звезде, которая сверху посылала ему братское приветствие. Гении рождаются на небесах, а луч гениальности возникает на той же высоте, где находится источник солнечного излучения.
Вдруг человек, схватив ручку, принялся что-то лихорадочно записывать. Он склонился над листком, над которым рука его с пером просто летала. Он не слышал завывающего ветра, не чувствовал смертоносного снежного тумана, который окутывал его. Он все писал и писал. Пробили часы, через час пробили еще раз, и тогда он, отбросив в сторону перо, вскочил на ноги и вскинул руку вверх жестом победителя. Это был вполне естественный жест, ведь никто его не видел, кроме звезды.
- Боже мой! - говорил он сквозь зубы. - Я победил, я теперь первый в этой области. Мысль принадлежит мне и только мне одному. Она бессмертна. Ничего подобного не было в литературе. Но почему, почему мне пришлось так долго идти по кочкообразным, трудным, утомительным тропинкам, чтобы она вдруг с такой легкостью осенила меня, словно из оперенья орла выпало при линьке перышко?
Он снова сел, стал читать то, что написал. Потом с удовольствием положил исписанные листочки на стол. В них он не поправил ни одной фразы, не вычеркнул ни одного слова. Он знал, что все написанное им - совершенство и говорит само за себя, ибо истинному гению не требуется ложная скромность.
Взгляд его смягчился. Огонек пропал из глаз, оставив лишь теплое свечение, на которое звезда не отвечала. На его тонких губах играла долгая улыбка, и в ней отражались его полудовольство и полупрезрение к себе. Он художник в той мере, чтобы понять: он родил оригинальную мысль и ему известна ее истинно высокая цена.
Его сосредоточенный на чем-то вдалеке взор потеплел: боже, любовь, удовольствия, вино, хрусталь, веселье, живая красота - все эти вещи, которых он так страстно желал, словно голодный волк, теперь лишь усиливали его презрение к тому, что когда-то терзало его оголодавшую душу.
Но вдруг возле его уха щелкнул бич реального, и холод стал пробирать его до мозга костей, требовать, чтобы он что-то предпринял, стал действовать. Он встал, надел рваное пальто, вышел за дверь и спустился с семи лестничных пролетов. Вскоре он вернулся. Хлеб с сыром в его руках были завернуты в газету. Он снова сел за стол и стал жадно проглатывать большими кусками пищу, которая сейчас ему казалась нектаром богов. Звезда смотрела на него через трещину на крыше и подмигивала ему, выражая свою небесную симпатию: ведь этот человек вел долгую, утомительную, трудную борьбу ради того, чтобы теперь поглощать эти кусочки сыра, не замечая, как снежинки через щели падают ему на плечи. Впервые за многие годы на его лице появилось выражение человека, одержавшего успех.
* * *
Он добился всего за час того, к чему другие безуспешно стремились всю свою жизнь. Человек ел, лениво поглядывая на старую газету, в которую была завернута его еда. Звезда увидела, как он вдруг лихорадочно схватил обеими руками газету, пробежал горящими глазами строчки, уложенные в колонки, и вдруг, выкрикнув грубое ругательство, закачался на ногах, его стало вертеть, и он упал на голый пол.