Вместе с тем можно представить себе читателя или читательницу, для которых (как, например, для большинства современных россиян) институт помолвки не является столь уж ценным и серьезным предметом. Представитель иной культуры, каковым в конце концов оказалась-таки для Уинтерборна Дэзи, способен истолковать встречу в Колизее иначе и увидеть в ней не подтверждение наихудших подозрений, как это сделал герой, но лишнее указание на естественность героини, ее нежелание следовать навязанным правилам, ее невинность и чистоту.
Миссис Уокер из друга юной Дэзи Миллер за считаные минуты превращается в ее злейшего врага. Переход от "спасти" к "утопить" основан на взаимном непонимании, ведь Дэзи воспринимает предложение сесть в карету как посягательство на свою свободу, ею управляет "бес противоречия", если воспользоваться названием знаменитого рассказа Эдгара По. В этой ситуации мы видим, что позиция миссис Уокер сугубо догматична. Она "не слышит" Дэзи. Судить о людях по себе - одна из самых распространенных ошибок, совершаемых нами ежечасно. Мы делим окружающих на "своих" и "чужих", на тех, кто соответствует нашим собственным понятиям о норме, и тех, кто такую норму нарушает. При этом понять явление означает для нас отнести его к заранее известному классу:
"Считать мисс Дэзи вполне благовоспитанной было невозможно, для этого ей не хватало известной тонкости. Все было бы гораздо проще, если бы Уинтерборн мог увидеть в ней одну из тех особ, которые именуются в романах подходящим объектом для "низменной страсти". Прояви она желание отделаться от него, это помогло бы ему отнестись к ней с бо́льшим легкомыслием, а отнесись он к ней с бо́льшим легкомыслием, исчезла бы загадочность этой девушки".
Действительно, "было бы гораздо проще". Сформированные романами представления о жизни (в этом отношении прав английский эстет Оскар Уайльд, утверждавший, что искусство служит образцом для жизни, а не наоборот) неадекватны сложности бытия, проистекающей из многообразия индивидуальных восприятий мира. Обратим внимание на то, какова логика героя: между возможным поступком Дэзи (попыткой "отделаться от него" в пользу соперника) и разрешением загадки (безнравственна Дэзи или нет) лежит его же, Уинтерборна, собственное мнение ("отнесись он к ней с большим легкомыслием"), а не "объективные" факты. То есть она будет для него легкомысленной не потому, что действительно легкомысленна, а в том случае, если он так к ней отнесется. И это - общий механизм: оценки, которые мы предлагаем действительности, коренятся в нас, они, как правило, априорны, и в этой априорности наших суждений - причина их ошибочности. Никакой объективности не существует; в основе той или иной интерпретации лежат не свойства интерпретируемого объекта, а некие готовые установки субъекта восприятия. Самая сильная сторона личности Уинтерборна, таким образом, заключается в его способности сомневаться. На страницах повести он - единственный, кто обладает этой способностью. И все же он "не мог не ошибиться". Присущая любому из нас внутренняя несвобода от привычных догм - предмет критики Джеймса в "Дэзи Миллер". Признавая правоту тетушки в заключительной реплике, Уинтерборн на деле осуждает не только себя, но и тех "мудрецов", которые, подобно миссис Костелло, были так уверены в своей правоте - и так несправедливы к Дэзи Миллер.
Однажды в Венеции Генри Джеймсу довелось стать свидетелем разговора двух леди, со стороны взиравших на пару молодых американок. Воспользовавшись широко известным образом, одна из дам назвала девушек "очередными дэзи миллер". Далее автору было предъявлено обвинение в том, что в жизни эти "дэзи миллер" такие, как увиденные только что американки, и вовсе не похожи на "тип", "описанный" Джеймсом. Писатель с удовольствием признал, что его героиня - это "чистая поэзия", плод фантазии. И это прекрасно, так оно и должно быть.
"Окно", в которое смотрел читатель "Дэзи Миллер", называлось "Уинтерборн" (Winterbourne). Это зимнее окно, и узор на стекле (перефразируя название другого рассказа Джеймса - "Узор на ковре", "Узор ковра") помешал герою вовремя разгадать загадку Дэзи - "ромашки" (daisy), летнего полевого цветка. Финал повести оставляет и читателя с вопросом: уж не была ли Дэзи Миллер влюблена в Уинтерборна? И не поэзия ли несостоявшейся любви (тургеневская тема) создает неповторимый, едва уловимый аромат этого маленького шедевра великого художника?
(…)
Если вы, как говорил Хемингуэй, никогда не бывали в Швейцарии, Италии, Франции и Англии конца XIX века, сейчас у вас есть такая возможность. Многим из нас доводилось лазать в Европу через окна, прорубленные Петром I или, на худой конец, Биллом Гейтсом. Иногда это приходится делать в музее. Но экскурсия закончена. Пришла пора вспомнить о Генри Джеймсе и воспользоваться его окнами. Переверните страницу: Рим, Париж, Лондон и Венеция ждут вас.
Иван Делазари
Дэзи Миллер
Часть I
В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть одна особенно благоустроенная гостиница. Собственно говоря, гостиниц там много, ибо попечение о путешественниках - основное занятие этого городка, расположенного, как, вероятно, запомнилось многим, на берегу поражающего своей синевой озера - озера, которое следует повидать каждому. Вдоль его берега и тянутся сплошной цепью всевозможные заведения подобного рода, начиная с "гранд-отелей" новейшего образца с белоснежными фронтонами, бесчисленными балкончиками и с флагами на крышах, и кончая скромными швейцарскими пансионами более почтенного возраста с готическим шрифтом названий на их розовых или желтых стенах и довольно-таки нелепыми беседками в дальних уголках сада. Но одна из здешних гостиниц - гостиница знаменитая и, можно сказать, классическая - выгодно отличается от своих многочисленных выскочек-соседок присущей ей атмосферой солидности и роскоши. К июню американцы буквально наводняют Веве; безошибочно можно сказать, что в летние месяцы у этого городка появляются некоторые черты, роднящие его с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога. Повсюду снуют модные молодые девицы, слышится шелест батистовых воланов, в первую половину дня гремит танцевальная музыка, а резкие американские голоса раздаются здесь с утра и до ночи. Представление обо всем этом вы получите в прекрасной гостинице "Trois Couronnes" и невольно перенесетесь мыслью в какой-нибудь "Океан" или "Зал Конгресса". Следует добавить, впрочем, что гостинице "Trois Couronnes" присущи и другие черты, нарушающие это сходство: например, степенные немецкие официанты, похожие на секретарей дипломатических миссий, русские княгини, отдыхающие в саду, маленькие польские мальчики, прогуливающиеся за ручку со своими гувернерами, а также вид на озаренную солнцем вершину Dent du Midi и живописные башни Шильонского замка.
Не берусь судить, различие ли, сходство ли со знакомыми местами занимало молодого американца, который два-три года назад сидел в саду гостиницы "Trois Couronnes" и от нечего делать разглядывал упомянутые мною живописные картины. Было прекрасное летнее утро, и независимо от того, к каким выводам он приходил на основании своих наблюдении, все, что являлось здесь его взору, не могло не понравиться ему. Этот молодой американец приехал сюда накануне на маленьком пароходике из Женевы (где он жил не первый год), повидаться с теткой, которая остановилась в гостинице "Trois Couronnes". Но у тетушки разыгралась мигрень - его тетушка вечно страдала мигренями, - и теперь она нюхала камфарный спирт, запершись у себя в номере, следовательно, племянник был волен идти куда вздумается. Ему было двадцать семь - двадцать восемь лет. Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он "пополняет свое образование" в Женеве. Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось - он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых, они утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме - иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника. Насколько мне известно, мало кто, вернее, никто из американцев не видал этой дамы, хотя любопытных рассказов о ней ходило множество. Но Уинтерборн издавна любил маленькую столицу кальвинизма; он учился в тамошней школе, потом поступил в коллеж, вследствие чего у него было немало друзей в Женеве. С некоторыми из них он и до сих пор водил дружбу, что приносило ему большое удовлетворение.
Постучавшись к тетке и узнав, что она плохо себя чувствует, он отправился погулять по городу, а потом вернулся в отель позавтракать. Трапеза была уже закончена, и молодой человек сидел в саду за чашкой кофе, поданной ему на маленький столик официантом, похожим на атташе посольства. Допив кофе, он закурил сигарету. Вскоре на садовой дорожке появился мальчик - малыш лет девяти-десяти, щупленький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика. На нем были штанишки с напуском, красные чулки, обтягивающие его тонкие, журавлиные ноги, и ярко-красный галстук. Он держал в руке длинный альпеншток и тыкал им во все, что попадалось ему на пути: в клумбы, в садовые скамейки, в дамские шлейфы. Поравнявшись с Уинтерборном, мальчуган остановился и вперил в него свои проницательные, смышленые глазенки.
- А вы не дадите мне кусок сахара? - спросил он неблагозвучным, резким голосом, в котором, несмотря на ребячливость интонации, слышались какие-то недетские нотки.
Уинтерборн взглянул на столик, где стоял кофейный прибор, и увидел, что несколько кусков сахара там осталось.
- Что ж, один кусочек возьми, - ответил он, - хотя маленьким мальчикам это не так уж полезно.
Мальчуган шагнул к столу, деловито выбрал три куска соблазнительного лакомства, два из них спрятал в карман штанишек, а третий так же проворно отправил прямо в рот. Потом вонзил альпеншток, точно копье, в скамейку, на которой сидел Уинтерборн, и стиснул челюсти, пытаясь разгрызть сахар.
- Фу, черт! Ну и кр-репкий! - воскликнул он, не совсем обычно произнеся прилагательное.
Уинтерборн сразу понял, что имеет честь видеть перед собой соотечественника.
- Смотри, не сломай зубы, - отечески предостерег он мальчика.
- А у меня их почти нет - и ломать нечего. Выпадают один за другим. Сейчас осталось только семь. Вчера мама считала и не успела пересчитать, как еще один выпал. Она грозится отшлепать меня за это. А при чем тут я? Это противная Европа виновата. Здесь такой климат, зубы сами собой выпадают. В Америке, небось, не выпадали. Всему виной гостиницы.
Его слова рассмешили Уинтерборна.
- Если ты съешь три куска сахара подряд, мама тебя непременно отшлепает, - сказал он.
- Тогда пусть даст мне конфеты, - нашелся его юный собеседник. - Здесь конфет нигде не достанешь - американских конфет. Американские конфеты самые лучшие в мире.
- Американские мальчики тоже лучшие в мире? - спросил Уинтерборн.
- Не знаю. Я сам американский мальчик, - последовал ответ.
- Да, ты, видимо, из самых лучших, - со смехом проговорил Уинтерборн.
- А вы тоже американец? - продолжал этот разговорчивый мальчуган и, услышав утвердительный ответ, заявил: - Американские мужчины самые лучшие в мире.
Уинтерборн поблагодарил его за такой комплимент, и мальчик, оседлавший к этому времени свой альпеншток, стоял, поглядывая по сторонам, и разделывался со вторым куском сахара. Глядя на него, Уинтерборн думал, что, может, он сам тоже был такой, когда его привезли, примерно в этом же возрасте, в Европу.
- Вон моя сестра! - вдруг крикнул мальчик. - Вот уж кто настоящая американка!
Уинтерборн взглянул на дорожку и увидел, что по ней идет красивая девушка.
- Американские девушки самые лучшие в мире! - весело проговорил он.
- Моя сестра вовсе не самая лучшая, - заявил его собеседник. - Она только и знает, что бранит меня.
- Ну, уж это ты пеняй на себя, а не на сестру, - сказал Уинтерборн.
Тем временем девушка поравнялась со скамейкой. На ней было белое батистовое платье, все в оборочках, воланах и в бантах бледных тонов. Она гуляла без шляпы, но держала в руке большой, густо расшитый по кромке зонтик. Уинтерборн был поражен ее редкостной красотой. "Какие же они бывают прелестные, эти американочки!" - подумал он и выпрямился, словно готовясь подняться со скамьи.
Девушка остановилась рядом с ним, в двух шагах от садового парапета, за которым виднелось озеро. Ее братец тем временем успел превратить свой альпеншток в шест для прыжков и скакал взад и вперед по дорожке, взрывая каблуками гравий.
- Послушай, Рэндолф, - сказала девушка, - что ты делаешь?
- Поднимаюсь в Альпы! - крикнул Рэндолф. - Вот смотри! - и совершил такой прыжок, что камешки, взлетевшие у него из-под каблуков, полетели в Уинтерборна.
- Так спускаются с Альп, - сказал Уинтерборн.
- Он американец! - заявил Рэндолф своим резким голоском.
Молоденькая девушка презрела это сообщение, но пристально посмотрела на брата.
- Ты бы лучше помолчал, - спокойно сказала она.
Уинтерборн счел себя в какой-то мере представленным. Он встал со скамейки и, бросив сигарету, не спеша подошел к девушке.
- Мы с этим мальчуганом уже познакомились, - учтиво проговорил он.
В Женеве, как ему было хорошо известно, не допускалось, чтобы молодой человек заговаривал с незамужней женщиной, если только их не вынуждали к этому из ряда вон выходящие обстоятельства. Но здесь, в Веве, какие обстоятельства служили бы лучшим поводом для знакомства, если очаровательная американка, гуляя по саду, останавливается возле вас? Впрочем, очаровательная американка молча посмотрела на него, потом отвернулась и устремила взгляд на видневшиеся за парапетом горы и озеро. Уинтерборн усомнился, не слишком ли много он позволил себе, но решил все же, что лучше храбро продолжать наступление, чем бить отбой. Пока он раздумывал, что бы сказать еще, девушка снова обратилась к брату:
- Интересно, откуда у тебя эта палка?
- Я ее купил! - крикнул Рэндолф.
- И что же, ты собираешься везти ее в Италию?
- Да, собираюсь везти ее в Италию! - заявил мальчик.
Девушка оглядела корсаж своего платья и расправила банты на груди. Потом снова перевела глаза на открывающийся за парапетом вид.
- Брось ее лучше здесь, - сказала она после минутного молчания.
- Вы уезжаете в Италию? - почтительно осведомился Уинтерборн.
Девушка снова посмотрела ему в лицо.
- Да, сэр, - ответила она и больше ничего не добавила.
- И поедете через… э-э… через Симплон? - несколько смущенно продолжал Уинтерборн.
- Не знаю, - сказала она. - Да, через какую-то гору. Рэндолф, через какую гору мы поедем?
- Куда?
- В Италию, - пояснил Уинтерборн.
- Не знаю, - сказал Рэндолф. - Я не хочу ехать в Италию. Я хочу в Америку.
- Да ведь Италия такая красивая страна! - воскликнул молодой человек.
- А конфеты там продают? - громогласно осведомился Рэндолф.
- Надеюсь, что нет, - сказала его сестра. - Довольно тебе объедаться конфетами. И мама тоже так считает.
- Да когда я их ел в последний раз? Сто лет не ел! - возразил ей мальчик, продолжая прыгать.
Девушка снова оглядела свои воланы, расправила банты, и Уинтерборн отважился сказать несколько слов о красоте открывающегося перед ними вида. Убедившись, что девушка не испытывает ни малейшего смущения, он и сам перестал смущаться. В ее свежем личике не произошло ни малейшей перемены, следовательно, она не взволновалась, не почувствовала себя оскорбленной. Правда, она смотрела в сторону и словно не слушала его, но, очевидно, такое уж у нее было обыкновение. Но по мере того как Уинтерборн говорил, обращая внимание своей собеседницы на некоторые местные достопримечательности, о которых ей, как выяснилось, ничего не было известно, она все чаще и чаще удостаивала его взглядом, и он убедился, что взгляд у нее прямой, открытый. И не чувствовалось в нем ни малейшей нескромности, да разве мог быть нескромным смелый взгляд таких ясных, на редкость красивых глаз! Уинтерборну давно не приходилось видеть более очаровательные черты лица, чем у этой его соотечественницы - зубы, ушки, носик, нежная кожа. Уинтерборн был большим ценителем женской красоты и любил вникать в нее, разбираться в ней. Так и тут - приглядевшись к молоденькой девушке, он сделал кое-какие выводы. Это лицо никто не назвал бы незначительным, однако ему не хватало выразительности. Оно радовало глаз изяществом, тонкостью черт, но Уинтерборн отметил в нем, великодушно прощая этот недостаток, некоторую незаконченность. Сестра маленького Рэндолфа, по-видимому, кокетлива, думал он, и весьма своенравна, но в чертах ее милого, свежего и маловыразительного личика нельзя было подметить ни насмешливости, ни иронии. Вскоре не замедлила проявиться и ее разговорчивость. Она сообщила ему, что они, то есть ее мать, Рэндолф и она сама, хотят провести зимние месяцы в Риме. Потом спросила его, "настоящий ли он американец". Ей это не пришло бы в голову, он больше похож на немца, особенно… это было сказано после некоторого колебания… особенно когда говорит. Уинтерборн ответил со смехом, что ему попадались немцы, говорившие по-английски, как на родном языке, но он не помнит ни одного американца, который мог бы сойти за немца. Вслед за тем он предложил ей сесть на скамейку, на которой только что сидел сам, - так будет удобнее. Она ответила, что предпочитает стоять или ходить, и тут же последовала его совету. Потом сказала, что они живут в штате Нью-Йорк - "если вы представляете себе, где это". Еще больше сведений Уинтерборн почерпнул у ее непоседливого братца, которого он поймал за руку и удержал на несколько минут около себя.
- Ну-ка, дружок, скажи, как тебя зовут?
- Рэндолф К. Миллер, - отчеканил мальчуган. - И как ее зовут, тоже скажу. - При этом он показал альпенштоком на сестру.
- Не торопись, тебя об этом еще никто не спрашивал, - спокойно проговорила девушка.
- Мне бы очень хотелось узнать и ваше имя, - сказал Уинтерборн.
- Ее зовут Дэзи Миллер! - крикнул мальчик. - Но это не настоящее имя. На визитных карточках написано другое.
- Какая жалость, что ты не захватил с собой мою визитную карточку! - сказала мисс Миллер.
- По-настоящему ее зовут Энни П. Миллер, - не унимался мальчик.
- А теперь спроси, как зовут его. - И девушка показала на Уинтерборна.
Но до этого Рэндолфу не было никакого дела; он продолжал забрасывать Уинтерборна сведениями о своей семье.
- Моего отца зовут Эзра Б. Миллер. Мой отец не в Европе. Он в лучшем месте.
Уинтерборн подумал было, что такими словами мальчика научили сообщать о пребывании мистера Миллера в небесной обители. Но Рэндолф тут же добавил:
- Мой отец в Скенектеди. У него там большое дело. Он богатый-пребогатый.
- Ну, знаешь! - воскликнула мисс Миллер и, опустив зонтик, стала разглядывать расшитую кромку на нем.