Он вышел из кабины. Проходя через кафе, он еще слышал сухой тон Марсель: "Я тревожусь". "Она сердита на меня. Однако я делаю, что могу. "В унизительном положении". Разве я держу ее в унизительном положении? А если..." Он резко остановился посреди тротуара. А если она хочет ребенка? Тогда все к черту, достаточно подумать об этом на секунду, и все принимает другой смысл, это совсем другая история, и сам он меняется с головы до пят, он не продолжает себя обманывать, он законченный подонок. "К счастью, это неправда, не могло быть правдой, я часто слышал, как она потешалась над замужними подругами, когда они были брюхаты: священные сосуды, так она их называла, она говорила: "Они лопаются от гордости, потому что скоро снесутся". Когда говорят такое, то уже не имеют права тайком изменить точку зрения, это был бы прямой обман. А Марсель была на него неспособна, она бы мне об этом сказала, почему бы ей мне этого не сказать – до сих пор мы говорили друг другу все; нет, хватит, хватит!" Он устал кружиться в запуганных дебрях, Марсель, Ивиш, деньги, деньги Ивиш, Марсель. "Я сделаю все, что нужно, но я не хочу больше об этом думать. Господи, я хочу думать о другом". Он подумал о Брюне, но это было еще печальнее: умершая дружба; он нервничал и заранее тосковал, потому что скоро они встретятся. Он увидел газетный киоск и подошел к нему: "Пари-Миди", пожалуйста".
Этой газеты уже не было, и он взял другую наугад: это оказался "Эксельсиор". Матье заплатил десять су и пошел дальше. "Эксельсиор" был безобидной газетой на серой бумаге, скучной и бархатистой, как тапиока. Ей не удавалось вызвать у читателя гнев, она просто отнимала вкус к жизни. Матъе прочел: "Бомбардировка Валенсии", он поднял голову с неясным раздражением: улица Реомюр была как из почерневшей меди. Два часа – время дня, когда жара наиболее тягостна, она извивается и потрескивает посреди мостовой, как длинная электрическая искра. "Сорок самолетов кружат в течение часа над центром города и сбрасывают сто пятьдесят бомб. Точное количество убитых и раненых неизвестно". Уголком глаза он увидел под заголовком зловещий маленький сжатый текст курсивом, который казался чрезмерно болтливым и излишне документированным: "От нашего специального корреспондента", и приводились цифры. Матье перевернул страницу, ему не хотелось этого знать. Речь господина Фландена в Бар-ле-Дюк. Франция, затаившаяся за линией Мажино. Стоковский заявляет: я никогда не женюсь на Грете Гарбо. Снова дело Вейдманна. Визит короля Англии: когда Париж ждет своего Прекрасного принца. Все французы... Матье вздрогнул и подумал: "Все французы негодяи". Так Гомес ему однажды написал из Мадрида. Он свернул газету и начал читать на первой странице сообщение специального корреспондента. Уже насчитывалось пятьдесят убитых и триста раненых, и это было еще не все, под руинами, безусловно, были трупы. Нет самолетов, нет ПВО. Матье чувствовал себя смутно виноватым. Пятьдесят убитых и триста раненых, что это в действительности означает? Полный госпиталь? Нечто вроде большой железнодорожной аварии. Пятьдесят убитых. Во Франции были тысячи людей, которые не могли прочесть сегодня утром газету без комка в горле, тысячи людей, которые сжимали кулаки, шептали: "Сволочи!" Матье сжал кулаки, прошептал: "Сволочи!" – и почувствовал себя еще более виноватым. Если бы по крайней мере он ощутил хоть какое-то живое волнение, пусть и сознающее свои пределы. Но нет: он был пуст, перед ним был великий гнев, отчаянный гнев, он его видел, но был не в состоянии его коснуться. Этот гнев взывал к нему, Матье, он ожидал, чтобы тот предоставил ему себя, свое тело и душу. Это был гнев других. "Сволочи!" Матье сжал кулаки, широко шагал, но это не приходило, гнев оставался где-то извне. "Я был в Валенсии в 34-м году, я видел там фиесту и большую корриду с Ортегой и Эль Эстудианте". Его мысль витала кругами над городом, ища какую-нибудь церковь, улицу, фасад дома, о которых он мог бы сказать: "Я видел это, теперь это разрушили, этого больше не существует". Вот оно! Мысль его приземлилась на темную улицу, отягощенную массивными монументами. "Я это видел", он гулял там утром, задыхался в пылающей тени, небо пламенело очень высоко над головами. Вот оно! Бомбы упали на эту улицу, на большие серые памятники, улица стала непомерно широкой, она теперь доходит до внутренней части домов, на улице больше нет тени, расплавленное небо стекло на мостовую, и солнце падает на развалины. Нечто готово было родиться, робкая зарница гнева. Вот оно! Но все тут же опало, расплющилось, он был снова пуст, он шел размеренным шагом с благопристойностью участника похоронной процессии в Париже, а не в Валенсии, в Париже, обуреваемый одним лишь призраком гнева. Стекла пылали, автомобили бежали по мостовой, он шел среди людей, одетых в светлые ткани, среди французов, которые не смотрели на небо, которые не боялись неба. И все же там это было явью, где-то там, под тем же небом, это было явью, автомобили замерли, стекла вылетели, женщины, оторопелые и безмолвные, сидели на корточках с видом уснувших куриц у всамделишных трупов, женщины время от времени смотрели на небо, на ядовитое небо, все французы негодяи. Матье было жарко, пекло было невыносимым и реальным. Он провел платком по лбу и подумал: "Нельзя страдать из-за того, из-за чего хочешь". Там происходило величественное и трагическое событие, которое требовало, чтобы из-за него страдали... "Я не могу, я не там, я в Париже среди примет моей реальности, Жак за письменным столом, говорящий "нет", ухмыляющийся Даниель, Марсель в своей розовой комнате, Ивиш, которую я поцеловал сегодня утром. Такова моя тошнотворная реальность, подлинная уже потому, что она действительно существует. У каждого свой мир, у меня это клиника с беременной Марсель в ней и этот еврей, который требует четыре тысячи франков. Есть другие миры. Гомес. Он был причастен, он уехал, таков его жребий. И вчерашний верзила. Правда, он не уехал; наверное, он бродит по улицам, как и я. Только, если он подберет газету и прочтет: "Бомбардировка Валенсии", ему не нужно будет насиловать себя, он будет страдать там, в городе, превращенном в руины. Почему я нахожусь в этом омерзительном мире выклянчивания денег, хирургических приспособлений, тайного лапанья в такси, в этом мире без Испании? Почему я не вместе с Гомесом, с Брюне? Почему я не хочу идти сражаться? Разве мне по силам выбрать другой мир? Разве я еще свободен? Я могу идти, куда хочу, я не встречаю сопротивления, но это даже хуже: я в клетке без решеток, я отделен от Испании... ничем, и тем не менее это непреодолимо". Он посмотрел на последнюю страницу "Эксельсиора": фотографии специального корреспондента. На тротуаре вдоль стен – распластанные тела. Посреди мостовой толстая женщина, лежащая на спине с задранной на ляжках юбкой, у нее нет головы. Матье сложил газету и бросил ее в сточную канаву.
Борис подстерегал его у входа в дом. Заметив Матье, он напустил на себя холодный и чопорный вид: это был его излюбленный вид, вид сумасшедшего.
– Только что я позвонил вам в дверь, – сказал он, – но, помоему, вас нет дома.
– А точно ли меня нет дома? – в том же дурашливом тоне спросил Матье.
– Не знаю, – сказал Борис, – одно очевидно – вы мне не открыли.
Матье в замешательстве посмотрел на него. Было около двух часов, так или иначе Брюне придет не раньше, чем через полчаса.
– Пойдемте, – сказал он, – сейчас все выясним. Они поднялись. На лестнице Борис спросил:
– Наша встреча сегодня вечером в "Суматре" не отменяется?
Матье отвернулся и сделал вид, будто ищет в кармане ключи.
– Не знаю, приду ли я, – сказал он. – Я подумал... возможно, Лола предпочла бы побыть с вами наедине.
– Возможно, – согласился Борис, – ну и что из того? Во всяком случае, она будет любезна. И потом, как бы то ни было, мы будем не одни: к нам присоединится Ивиш.
– Вы виделись с Ивиш? – спросил Матье, открывая дверь.
– Только что с ней расстался, – ответил Борис.
– Проходите, – посторонясь, пригласил Матье. Борис прошел первым и с непринужденной фамильярностью направился к письменному столу. Матье недружелюбно посмотрел на его сухощавую спину: "Он видел Ивиш".
– Так вы придете? – спросил Борис.
Он обернулся и поглядел на Матье лукаво и сердечно.
– Ивиш... ничего вам не говорила о своих планах на вечер? – спросил Матье.
– На вечер?
– Да. Я сомневался, придет ли она: она была очень озабочена своим экзаменом.
– Совершенно точно придет, – заверил его Борис. – Ока сказала, что было бы забавно встретиться вчетвером.
– Вчетвером? – переспросил Матье. – Она так и сказала?
– Ну да, – простодушно ответил Борис, – ведь будет еще и Лола.
– Значит, Ивиш рассчитывает, что я приду?
– Естественно, – удивленно подтвердил Борис.
Наступило молчание. Борис слегка перегнулся через перила балкона и посмотрел на улицу. Матье присоединился к нему, ткнув его кулаком в спину.
– Мне нравится ваша улица, – сказал Борис, – но со временем это должно надоесть. Меня всегда удивляет, что вы живете в квартире.
– Почему?
– Не знаю. Такой свободный человек, как вы, должен был бы распродать всю мебель и поселиться в гостинице. Разве нет? Помоему, вам надо поселиться на Монмартре, месяц – в Фобур Тампль, месяц – на улице Муфтар...
– Бросьте, – раздраженно фыркнул Матье, – это не имеет никакого значения.
– Да, – сказал Борис после долгого раздумья, – это не имеет никакого значения. Звонят, – раздосадовано добавил он.
Матье пошел открывать: это был Брюне.
– Привет, – сказал Матье, – ты... ты пришел раньше, чем обещал.
– Да, – улыбаясь, сказал Брюне, – это тебя огорчает?
– Совсем нет...
– Кто это? – спросил Брюне.
– Борис Сергин, – ответил Матье.
– А! Славный последователь, – съязвил Брюне. – Я с ним незнаком.
Борис холодно поклонился и отступил в глубь комнаты. Матье стоял перед Брюне, опустив руки.
– Он терпеть не может, когда его называют моим последователем.
– Понял, – бесстрастно буркнул Брюне. Он, безразличный и основательный, крутил между пальцами сигарету под неприязненным взглядом Бориса.
– Садись, – сказал Матье, – садись в кресло.
Брюне сел на стул.
– Нет, – сказал он, улыбаясь, – твои кресла действуют развращающе... – Он добавил:
– Итак, социал-предатель, тебя, чтобы увидеть, нужно застигнуть в твоем логове.
– Я не виноват, – сказал Матье, – я часто пытался тебя повидать, но ты неуловим.
– Это правда, – подтвердил Брюне. – Я стал кем-то вроде коммивояжера. Меня заставляют столько бегать, что бывают дни, когда я сам себя с трудом нахожу.
Он с симпатией продолжил:
– Вот когда я тебя вижу, то наилучшим образом обретаю себя, мне кажется, что я оставался у тебя на хранение.
Матье признательно ему улыбнулся.
– Я много раз думал, – проговорил он, – что мы должны почаще видеться. Мне иногда кажется, что если мы будем время от времени встречаться втроем, то не так быстро будем стареть.
Брюне удивленно посмотрел на него.
– Втроем?
– Ну да. Даниель, ты и я.
– Действительно, Даниель! – изумился Брюне. – Еще ведь есть и этот наш приятель. Ты иногда его видишь?
Радость Матье угасла: когда Брюне встречал Портала или Буррелье, он, должно быть, говорил таким же скучающим тоном: "Матье? Он преподает в лицее Бюффон, я с ним изредка вижусь".
– Представь себе, да, я его еще вижу, – с горечью сказал Матье.
Наступило молчание. Брюне положил ладони на колени. Он был здесь, тяжелый и массивный, он сидел на стуле Матье и с упрямым видом наклонял лицо к пламени спички, комната была заполнена его присутствием, дымом его сигареты, его медленными движениями. Матье посмотрел на его большие крестьянские руки и подумал: "Брюне пришел". Он почувствовал, что доверие и радость вновь робко шевельнулись в его сердце.
– Ну, – спросил Брюне, – и что же ты поделываешь?
Матье смутился: фактически он не делал ничего особенного.
– Ничего, – признался он.
– Легко себе представляю: четырнадцать часов занятий в неделю и путешествие за границу во время летних каникул.
– Да, так и есть, – смеясь, согласился Матье. Он избегал смотреть на Бориса.
– А твой брат? Все еще в "Боевых крестах"?
– Нет, – ответил Матье, – теперь он предпочитает нюансы. Он считает, что "Боевые кресты" недостаточно динамичны.
– Значит, теперь он дичь для Дорио , – заключил Брюне.
– Да, так поговаривают... Слушай, я только что разругался с ним, – не думая добавил Матье. Брюне метнул на него острый взгляд.
– Почему?
– Все потому же: я его прошу об услуге, а он отвечает нотацией.
– И только тогда ты его ругаешь. Смешно, – с иронией заметил Брюне.
Они с минуту помолчали, и Матье грустно подумал: "Обстановка накаляется". Если б только Борису пришла в голову мысль уйти! Но он, казалось, об этом и не думал; нахохлившись, он сидел в углу с видом занемогшей борзой. Брюне оседлал стул, он тоже давил на Бориса своим тяжелым взглядом. "Он хочет, чтоб Борис ушел", – с удовлетворением подумал Матье. Он стал пристально глядеть Борису в переносицу: может, он, наконец, догадается под прицелом этих сопряженных взглядов.
Но тот сидел не шевелясь. Брюне кашлянул.
– Молодой человек, вы все еще занимаетесь философией? – спросил он.
Борис утвердительно кивнул.
– И на какой вы стадии?
– Я заканчиваю лиценциат, – сухо ответил Борис.
– Лиценциат, – задумчиво повторил Брюне, – лиценциат, ну что ж, в добрый час... И быстро добавил:
– Вы не рассердитесь, если я ненадолго отниму у вас Матье? Вам везет, вы видите его каждый день, а я... Прогуляешься со мной? – спросил он у Матье.
Борис стремительно подошел к Брюне.
– Я вас понял, – сказал он. – Оставайтесь, оставайтесь: я ухожу.
И Борис слегка поклонился: он был уязвлен. Матье проводил его до дверей и тепло сказал ему:
– До вечера, не так ли? Я буду там в одиннадцать.
Борис удрученно улыбнулся ему:
– До вечера.
Матье закрыл дверь и вернулся к Брюне.
– Так, – сказал он, потирая руки, – ты его выпроводил!
Они засмеялись. Брюне спросил:
– Может, я и перестарался. Ты не в претензии?
– Наоборот, – смеясь сказал Матье. – Он привык, и потом я рад повидаться с тобой с глазу на глаз. Брюне деловито сказал:
– Я его поторопил, так как в моем распоряжении только пятнадцать минут. Смех Матье осекся.
– Пятнадцать минут! – Он живо добавил: – Знаю, знаю, ты не распоряжаешься своим временем. Молодец, что ты вообще зашел.
– По правде говоря, я сегодня занят весь день. Но утром, когда я увидел твою физиономию, подумал: непременно нужно с ним потолковать.
– У меня была неважная физиономия?
– Да, бедолага, да. Желтоватая, малость отечная, с нервным тиком на веках и в уголках губ. Он с чувством добавил:
– Я себе сказал: не хочу, чтоб его доконали.
Матье кашлянул.
– Не думал, что у меня столь выразительное лицо... Я дурно спал, – с усилием добавил он. – У меня неприятности... знаешь, как у всех: обычные денежные затруднения.
Брюне явно не поверил.
– Если только это, тем лучше, – сказал он. – Ты непременно выпутаешься. Но у тебя скорее вид человека, обнаружившего, что он жил идеями, которые себя не оправдали.
– А, эти идеи... – сказал Матье, неопределенно махнув рукой. Он посмотрел на Брюне с покорной благодарностью и подумал: "Вот почему он пришел. У него был занятый день, уйма важных встреч, а он нашел время прийти мне на помощь". Но все-таки было бы лучше, если бы Брюне просто захотел его повидать.
– Послушай, – сказал Брюне, – буду говорить напрямик, я пришел предложить тебе: хочешь вступить в партию? Если ты согласен, я тебя увожу с собой, и за двадцать минут все будет сделано...
Матье вздрогнул.
– В коммунистическую партию? – спросил он. Брюне засмеялся, веки его сощурились, он показал ослепительные зубы.
– Конечно, – сказал он, – ты что, хочешь, чтобы я заставлял тебя вступать в "Боевые кресты" де ля Рока?
Наступило молчание.
– Брюне, – мягко спросил Матье, – почему ты так хочешь, чтобы я стал коммунистом? Для моего блага или для блага партии?
– Для твоего блага, – ответил Брюне, – и не надо меня подозревать в том, что я стал вербовщиком коммунистической партии. Пойми: партия в тебе не нуждается. Ты представляешь для нее не более чем некоторую интеллектуальную ценность, а таких интеллектуалов у нас пруд пруди. Это ты нуждаешься в партии.
– Стало быть, это для моего блага, – повторил Матье. – Для моего блага... Послушай, – резко сказал он, – я не ждал твоего... твоего предложения, ты меня застал врасплох, но... но я хочу знать твою точку зрения. Ты понимаешь, что я живу в окружении юнцов, которые заняты только собой и восхищаются мной из принципа? Никто никогда не говорит со мной обо мне; мне и самому порой трудно себя найти. Итак? Ты думаешь, что мне необходимо активно включиться?
– Да, – уверенно сказал Брюне. – Да, тебе необходимо активно включиться. Разве ты сам этого не чувствуешь?
Матье грустно улыбнулся: он думал об Испании.
– Ты шел своей дорогой, – продолжал Брюне. – Ты сын буржуа, ты не мог прийти к нам просто так. Тебе нужно было освободиться. Но для чего свобода, как не для того, чтобы активно включиться? Ты положил тридцать пять лет на то, чтобы очистить себя, а результат – пустота. Ты странный человек, – заметил он с дружеской улыбкой. – Ты живешь в воздухе, ты обрубил свои буржуазные корни, у тебя никакой связи с пролетариатом, ты паришь, ты абстрактность, вечно отсутствуешь. Но это не может нравиться тебе постоянно.
– Да, – сказал Матье, – это нравится недолго. Он подошел к Брюне и потряс его за плечи, он сильно его любил.
– Ах ты, чертов зазывала, – сказал он ему, – проститутка ты этакая. Мне доставляет удовольствие, что ты мне все это говоришь.
Брюне рассеянно ему улыбнулся: он продолжил свою мысль:
–Ты отказался от всего, чтобы быть свободным. Сделай еще один шаг, откажись от самой своей свободы – и все тебе воздается сторицей.
– Ты говоришь, как поп, – смеясь, сказал Матье. – Нет, но серьезно, старик, это не было бы с моей стороны жертвой. Поверь, мне хорошо известно, что я обрету все: плоть, кровь, подлинные страсти. Знаешь, Брюне, я кончил тем, что потерял чувство реальности: ничто мне не кажется абсолютно подлинным.
Брюне не ответил: он размышлял. У него было тяжелое, обрюзгшее лицо кирпичного цвета, рыжие ресницы, очень светлые и очень длинные. Он был похож на пруссака. Каждый раз, видя его, Матье испытывал нечто вроде беспокойного любопытства, сосредоточившегося в ноздрях, он осторожно втягивал воздух, ожидая ощутить острый звериный запах. Но у Брюне не было запаха.
– Вот ты реален, – сказал Матье. – То, к чему ты прикасаешься, имеет подлинный вид. С тех пор, как ты у меня в комнате, она мне кажется вполне реальной и вызывает отвращение.
Он быстро добавил:
– Ты человек.
– Человек? – удивленно переспросил Брюне. – Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?