Ивиш говорила о знаменитых покойниках в такой манере, которая его немного шокировала: у нее не проглядывало никакой связи между великими художниками и их творениями; картины были предметами, прекрасными чувственными предметами, которыми ей хотелось обладать; ей казалось, что они существовали всегда; художники же были просто людьми, такими же, как все остальные: она не ставила им в заслугу их произведений и не уважала их. Она спрашивала, были ли они веселыми, привлекательными, имели ли любовниц; однажды Матье поинтересовался, нравятся ли ей полотна Тулуз-Лотрека, и она ответила: "Какой ужас, он был таким уродом!" Матье воспринял это как личное оскорбление.
– Да. Он был красив, – убеждённо повторила Ивиш.
Матье пожал плечами. Студентов Сорбонны, ничтожных и свеженьких, как девицы, Ивиш могла пожирать глазами сколько хотела. Матье даже счел ее однажды очаровательной, когда она долго рассматривала молодого воспитанника сиротского приюта, сопровождаемого двумя монахинями, а затем сказала с немного озабоченной серьезностью: "Мне кажется, я склонна к гомосексуализму". Женщины ей тоже могли казаться красивыми. Но не Гоген. Не этот пожилой человек, создавший для нее картины, которые она любила.
– Правда, – сказал он, – но я не считаю его симпатичным.
Ивиш состроила презрительную гримаску и замолчала.
– Что с вами, Ивиш, – вскинулся Матье, – вам не нравится, что я не считаю его симпатичным?
– Нет, но мне любопытно, почему вы это сказали.
– Просто так. Потому что таково мое впечатление: из-за заносчивого вида у него глаза вареной рыбы.
Ивиш снова принялась теребить локон, вид у нее был упрямый и глуповатый.
– У него благородная внешность, – безразлично сказала она.
– Да, – в том же тоне откликнулся Матье, – в нем есть некая спесь, если вы это имеете в виду.
– Естественно, – усмехнулась Ивиш.
– Почему вы говорите "естественно"?
– Потому что я была уверена, что вы это назовете спесью.
Матье мягко сказал:
– Но я не хотел сказать о нем ничего плохого. Вы знаете, я люблю высокомерных людей.
Наступило продолжительное молчание. Потом Ивиш процедила с видом вздорным и замкнутым:
– Французы не любят все, что благородно. Ивиш охотно и всегда с этим глупым видом говорила о французском характере, когда злилась. Она добавила уже добродушнее:
– А я это свойство понимаю. Пусть извне оно и кажется ненатуральным.
Матье не ответил: отец Ивиш был дворянином. Не будь 1917 года, Ивиш воспитывалась бы в московском пансионе благородных девиц; она была бы представлена ко двору, вышла бы замуж за какого-нибудь рослого и красивого кавалергарда с узким лбом и безжизненным взглядом. Месье Сергин теперь владел механической лесопилкой в Лаоне. А Ивиш жила в Париже и гуляла по городу с Матье, французским буржуа, который не жаловал дворянства.
– Это он... уехал? – вдруг спросила Ивиш.
– Да, – с готовностью ответил Матье, – хотите, расскажу вам его историю?
– Думаю, что я ее знаю: у него была жена, дети, так ведь?
– Да, он работал в банке. По воскресеньям отправлялся в пригород с мольбертом и красками. Таких у нас называют воскресными художниками.
– Воскресными художниками?
– Да; сначала он был как раз таким, то есть любителем, малюющим картины, как другие ловят удочкой рыбу. Это он делал отчасти ради здоровья, потому что пейзажи рисуют на природе и дышат при этом свежим воздухом.
Ивиш засмеялась, но совсем не так, как ожидал Матье.
– Вас забавляет, что он начинал воскресным художником? – с беспокойством спросил Матье.
– Я думала о другом.
– О чем же?
– Я подумала: а существуют ли воскресные писатели? Воскресные писатели, обыватели, которые каждый год пишут по новелле или по пять-шесть стихотворений, дабы внести немного романтики в свою жизнь. Здоровья ради. Матье вздрогнул.
– Вы хотите сказать, что я один из них? – шутливо спросил он. – Но видите, к чему это приводит? В один прекрасный день, может, и я махну куда-нибудь на Таити.
Ивиш повернулась и посмотрела ему прямо в лицо. Она выглядела сконфуженной: должно быть, она сама поразилась собственной дерзости.
– Меня бы это удивило, – проронила она почти беззвучно.
– А почему бы и нет? – сказал Матье. – Ну, если не на Таити, то хотя бы в Нью-Йорк. Я не прочь съездить в Америку.
Ивиш с ожесточением теребила локоны.
– Да, – сказала она, – разве что в командировку...вместе с другими преподавателями.
Матье молча смотрел на нее, она продолжала:
– Может, я и ошибаюсь... Но я могу вас представить читающим лекцию американским студентам в одном из университетов, а не на палубе парохода среди других эмигрантов. Наверно, потому, что вы француз.
– Вы считаете, что мне нужна каюта "люкс"? – спросил он, краснея.
– Нет, – коротко ответила Ивиш, – второго класса. Он с некоторым усилием проглотил слюну... "Хотел бы я на нее посмотреть на палубе парохода среди эмигрантов, она бы там в два счета подохла".
– Право же, – заключил он, – по-моему, странно, что вы решили, будто я не смогу уехать. Но вы ошибаетесь, когда-то я частенько об этом подумывал. Потом прошло, уж слишком глупо. Все это тем более комично, что пришло вам на ум в связи с Гогеном, который до сорока лет оставался канцелярской крысой.
Ивиш разразилась ироническим смехом.
– Разве не правда? – спросил Матье.
– Раз вы так говорите, то правда. Но достаточно посмотреть на его картины...
– Ну и что?
– Полагаю, что таких канцелярских крыс немного. У него такой... потерянный вид.
Матье представил себе тяжелое лицо с огромным подбородком. Гоген потерял человеческое достоинство, он смирился с его потерей.
– Вы правы, – сказал Матье. – Вы имеете в виду – на том большом полотне в глубине зала? Он в это время был тяжко болен.
Ивиш презрительно усмехнулась.
– Нет, я говорю о маленьком автопортрете, на котором он еще молод: у него вид человека, способного на все что угодно.
Она смотрела в пустоту со слегка растерянным видом, и Матье во второй раз почувствовал укол ревности.
– Если я вас правильно понял, меня вы не считаете потерянным человеком?
– Да нет же!
– Не вижу, однако, почему это достойное качество, – сказал он, – или я не вполне вас понимаю.
– Ладно, не будем об этом.
– Хорошо, не будем. Но вы любите завуалированно упрекать меня, а потом отказываетесь объяснить, в чем суть ваших упреков, – вы хорошо устроились.
– Я никого не упрекаю, – равнодушно сказала она. Матье остановился и поглядел на нее. Ивиш недовольно остановилась. Она переступала с ноги на ногу и избегала его глаз.
– Ивиш! Вы мне сейчас же скажете, что вы имели в виду.
– О чем вы?
– О "потерянном человеке".
– Мы, кажется, закрыли эту тему?
– Пусть это глупо, – настаивал Матье, – но я хочу знать, что вы под этим подразумеваете.
Ивиш затеребила волосы: это приводило ее в отчаяние.
– Но я не подразумевала ничего особенного, просто это слово пришло мне на ум.
Она остановилась и как будто призадумалась. Время от времени она открывала рот, и Матье думал, что она сейчас заговорит, но она молчала. Потом все же проговорила:
– Мне безразлично, такой человек или какой-то другой.
Ивиш обернула локон вокруг пальца и дернула, как бы желая вырвать его с корнем. И вдруг быстро добавила, уставившись на носки своих туфель:
– Вы недурно устроены и ничем не поступитесь даже за все золото мира.
– Вот оно что! – воскликнул Матье. – А что вы об этом знаете?
– Таково мое впечатление: ваша жизнь определилась, и ваши идеи тоже. Вы протягиваете руку к вещам, если считаете, что они в пределах вашей досягаемости, но с места не сдвинетесь, чтобы взять их.
– Что вы об этом знаете? – повторил Матье. Он не находил ничего другого: он считал, что она права.
– По-моему, – устало сказала Ивиш, – вы не хотите ничем рисковать, вы для этого слишком умны. – Она фальшиво добавила: – Но раз вы полагаете, что вы другой...
Матье внезапно подумал о Марсель, и ему стало стыдно.
– Нет, – сказал он тихо, – я такой, как вы думаете.
– Ага! – победно вскричала Ивиш.
– Вы... вы находите это достойным презрения?
– Наоборот, – снисходительно уронила Ивиш. – Я считаю, что так лучше. С Гогеном жизнь была бы невозможной.
Она добавила без малейшей иронии:
– С вами чувствуешь себя в безопасности, никогда не боишься непредвиденного.
– Действительно, – сухо сказал Матье. – Если вы хотите сказать, что я не позволю себе никаких фокусов... Знаете, я способен на них не меньше других, но считаю это отвратительным.
– Знаю, все, что вы делаете, всегда так... методично...
Матье почувствовал, что бледнеет.
– Что вы имеете в виду?
– Все, – неопределенно сказала Ивиш.
– Нет, вы имеете в виду что-то конкретное. Она пробормотала, не глядя на него:
– Раз в неделю вы являетесь с выпуском "Смен а Пари" и составляете недельный план...
– Ивиш, – возмутился Матье, – это же для вас!
– Знаю, – вежливо отпарировала Ивиш, – я вам очень признательна.
Матье был больше удивлен, чем обижен.
– Не понимаю, Ивиш. Разве вы не любите слушать концерты, ходить на выставки?
– Люблю.
– Как вяло вы это говорите.
– Нет, правда, люблю... Но я терпеть не могу, – до бавила она с внезапной страстью, – когда мою любовь превращают в обязанность.
– Вот оно что!.. Значит, на самом деле ничего вы не любите, – взорвался Матье.
Ивиш подняла голову, откинула волосы назад, ее широкое бледное лицо открылось, глаза заблестели. Матье был ошеломлен: он смотрел на тонкие и безвольные губы Ивиш и не мог понять, как он смог их поцеловать.
– Будь вы со мной откровенны, – жалобно заключил он, – я бы вас никогда не принуждал.
Он водил ее на концерты, выставки, рассказывал о картинах, а в это время она его ненавидела.
– Что мне до этих картин, – сказала она, не слушая его, – если я не могу их взять себе. Каждый раз я лопаюсь от бешенства и желания их унести, но к ним нельзя даже притронуться. А рядом вы, такой спокойный и почтительный, как будто пришли на мессу.
Они замолчали. Ивиш хмурилась. У Матье внезапно сжалось сердце.
– Ивиш, прошу вас, простите меня за то, что случилось утром.
– Утром? – удивилась Ивиш. – Но я об этом и не вспоминала. Я думала о Гогене.
– Это больше не повторится, – сказал Матье, – сам не знаю, как это произошло.
Он говорил для очистки совести: он понимал, что дело его проиграно. Ивиш не отвечала, и Матье с усилием продолжал:
– А еще эти музеи и концерты... Если бы вы знали, как я сожалею! Я поневоле заблуждался... Но вы никогда ничего не говорили.
Он никак не мог остановиться. Что-то внутри двигало его языком, заставляло его говорить, говорить. Говорил он с отвращением к себе, с легкими спазмами.
– Я постараюсь измениться.
"Как я отвратителен", – подумал он. Ярость воспламенила его щеки. Ивиш покачала головой.
– Изменить себя нельзя, – сказала она. Ее слова звучали рассудительно. В эту минуту Матье искренне ее ненавидел. Они шли молча, бок о бок, они были залиты светом и ненавидели друг друга. Но в то же время Матье видел себя глазами Ивиш и ужасался самому себе. Она поднесла руки ко лбу, сжала виски пальцами.
– Еще далеко?
– Четверть часа. Вы устали?
– Еще как. Извините, это из-за картин. – Она топнула ножкой и потерянно посмотрела на Матье. – Полотна уже ускользают от меня, расплываются, перемешиваются. Каждый раз одно и то же.
– Вы хотите вернуться домой? – спросил Матье с чувством, близким к облегчению.
– Думаю, что так будет лучше.
Матье подозвал такси. Теперь он торопился остаться один.
– До свиданья, – сказала Ивиш, не глядя на него.
Матье подумал: "А "Суматра"? Идти мне туда потом или нет?"
Но ему больше не хотелось видеть ее.
Такси отъехало, несколько мгновений Матье с волнением провожал его глазами. Затем в нем опустился какой-то шлюз, и он стал думать о Марсель.
VII
Голый по пояс Даниель брился перед зеркальным шкафом. "Сегодня к полудню все будет кончено". Это был непростой план: событие было уже здесь, в электрическом свете, в легком скрежетание бритвы; его нельзя было ни отсрочить, ни приблизить, ни сделать так, чтобы все побыстрее закончилось, все это нужно просто прожить. Едва пробило десять часов, но полдень уже присутствовал в комнате, круглый и пристальный, как глаз. Следом за ним было всего лишь расплывчатое послеполуденное время, извивающееся, словно червяк. Глаза у Даниеля болели, так как он не выспался, под губой у него был прыщ, совсем маленькое покраснение с белой головкой: теперь так случалось каждый раз после того, как он напивался. Даниель прислушался: нет, это шум на улице. Он посмотрел на прыщ, красный и воспаленный, вокруг глаз были голубоватые полукружья, и подумал: "Я себя разрушаю". Он старался осторожно водить бритвой вокруг прыща, чтобы не задеть его; останется маленький пучок щетины, ну и пусть: Даниель страшно боялся порезов. Время от времени он прислушивался; дверь комнаты была приоткрыта, чтоб он мог лучше слышать, он говорил себе: "Теперь-то я ее не прозеваю".
Почуяв еле слышный, почти неуловимый шорох, Даниель подскочил к порогу с бритвой в руке и резко открыл входную дверь. Но было уже поздно, девчонка его опередила: она удрала и, видимо, затаилась с колотящимся сердцем, сдерживая дыхание, где-нибудь в углу лестничной площадки. Даниель увидел на соломенном коврике подле ног букетик гвоздик. "Поганая сучка", – громко сказал он. Это дочь консьержки, он был в этом уверен. Достаточно посмотреть на ее глаза жареной рыбы, когда она с ним здоровалась. Это безобразие длилось уже две недели; каждый день, возвращаясь из школы, она клала цветы у двери Даниеля. Пинком он отшвырнул цветы в лестничный пролет. "Нужно быть начеку, в прихожей, только так я ее поймаю". Он появится голый по пояс и испепелит ее суровым взглядом. Он подумал: "Она любит мое лицо. Мое лицо и плечи, видимо, я подхожу под ее идеал. Для нее будет ударом, когда она увидит мою волосатую грудь". Он вернулся в комнату и возобновил бритье. В зеркале он видел мрачное и благородное лицо с голубоватыми щеками; он подумал с некоторой досадой: "Именно это их возбуждает". Лицо архангела; Марсель называла его своим бесценным архангелом, а теперь приходится терпеть еще и взгляды этой маленькой потаскушки, распираемой гормонами. "Шлюхи!" – с раздражением подумал он. Даниель слегка нагнулся и ловким движением бритвы срезал прыщ. Неплохая шутка – изуродовать лицо, которое они так любят. "Но куда там! Лицо со шрамом остается тем же лицом, оно всегда что-то означает: от этого я еще быстрее устану". Он приблизился к зеркалу и недовольно посмотрелся в него; он сказал себе: "И все-таки мне нравится быть красивым". Вид у него был утомленный. Он ущипнул себя за бедра: "Нужно бы сбросить килограммчик". Семь порций виски выпиты вчера вечером в одиночестве в "Джонни". До трех часов ночи он никак не мог вернуться домой, потому что ему было страшно положить голову на подушку и почувствовать, как проваливаешься в темноту с мыслью, что наступит завтра. Даниель подумал о собаках из Константинополя: за ними гонялись по улицам и бросали в мешки, засовывали в корзины, а потом свозили на пустынный остров, где они друг друга пожирали; ветер в открытом море доносил иногда их завыванье до моряков: "Не собак бы нужно было там оставлять". Даниель не любил собак. Он надел кремовую рубашку и серые фланелевые брюки, тщательно выбрал галстук: сегодня это будет зеленый в полоску, поскольку у него был скверный цвет лица. Затем он открыл окно, и утро вошло в комнату, тяжелое, удушливое и предопределенное. Секунду Даниель помедлил в стоячей жаре, потом осмотрелся: он любил свою комнату, потому что она была безликой и не выдавала его, она казалась гостиничным номером. Четыре голых стены, два кресла, стул, шкаф, кровать. У Даниеля не было памятных вещиц. Он увидел большую ивовую корзинку, стоявшую открытой посреди комнаты, и отвернулся: она приготовлена для сегодняшнего дня.
Часы Даниеля показывали двадцать пять минут одиннадцатого. Он приоткрыл дверь кухни и свистнул. Сципион появился первым: белый с рыжими подпалинами и куцей бородкой. Он строго посмотрел на Даниеля и кровожадно зевнул, выгнув спину дугой. Даниель тихо стал на колени и начал ласково гладить его мордочку. Кот, полузакрыв глаза, легко бил его лапкой по рукаву. Немного погодя Даниель взял его за загривок и посадил в корзину; Сципион остался там, не двигаясь, расплющенный и безмятежный. Затем пришла Малявина; Даниель любил ее меньше двух других, поскольку она была раболепной притворщицей. Когда она была уверена, что он ее видит, то издалека начинала мурлыкать и умилительно изгибаться: она терлась головой о створку двери. Даниель коснулся пальцем ее толстой шеи, и она перевернулась на спину, вытянув лапки; он щекотал ее соски под черной шерсткой. "Ха, ха, – произнес он певуче и размеренно, – ха, ха!", а она переворачивалась с боку на бок, грациозно поводя головой. "Подожди немного, – подумал он, – подожди только до полудня". Он поймал ее за лапы и положил рядом со Сципионом. У Мальвины был немного удивленный вид, но она свернулась в клубок и, поразмыслив, принялась мурлыкать.
– Поппея! – позвал Даниель. – Поппея, Поппея!
Поппея почти никогда не откликалась на зов; Даниель вынужден был пойти за ней на кухню. Едва она его увидела, как с яростным рычанием прыгнула на газовую плитку. Поппея была полудикой кошкой с большим шрамом, пересекавшим левый бок. Даниель нашел ее зимним вечером в Люксембургском саду незадолго до его закрытия и унес к себе. Она была злая, властная и часто кусала Мальвину: Даниель любил ее. Он взял ее на руки, она откинула голову назад, прижав уши и вздыбив загривок: вид у нее был возмущенный. Он погладил ее по мордочке, и она стала покусывать кончик его пальца, злясь и забавляясь; тогда он ущипнул ее за шею, и она подняла упрямую голову. Она не мурлыкала – Поппея никогда не мурлыкала, – но смотрела ему прямо в лицо, и Даниель по привычке подумал: "Редко, чтобы кошка смотрела прямо в глаза". В то же самое время он почувствовал, как невыносимая тревога охватила его, и ему пришлось отвести взгляд. "Сюда, сюда, – сказал он, – сюда, моя королева!" – и улыбнулся, не глядя на нее. Двое других лежали бок о бок ошалелые и мурлыкающие, можно было подумать, что это пение цикад. Даниель смотрел на них со злорадным облегчением: "Фрикассе из кролика". Он думал о розовых сосцах Мальвины. Но засунуть Поппею в корзину было не так-то просто: он вынужден был заталкивать ее за задние лапы, она обернулась и, зашипев, царапнула его. "Ах, так!" – сказал Даниель. Он схватил ее за шкирку и за крестец и насильно согнул, ивовые прутья заскрипели под когтями Поппеи. Кошка на мгновение оцепенела, и Даниель воспользовался этим: он быстро захлопнул крышку и запер ее на два висячих замка. "Уф!" – произнес он. Руку немного жгла сухая слабая боль, почти щекотанье. Он встал и с ироническим удовлетворением посмотрел на корзину. "Попались!" На тыльной стороне ладони было три царапины, а внутри его самого – тоже какое-то щекотанье; странное щекотанье, которое могло плохо кончиться. Даниель взял на столе моток шпагата и положил его в карман брюк.