- Да, тетя.
- Брак - это не шутка. Вы, молодежь…
Она умолкла, ибо забыла нужное место в тщательно подготовленной речи.
- Да, тетя? - спросил Освальд с наивным лукавством.
- Я хотела предостеречь тебя на основании собственного опыта, но, пожалуй, лучше положиться на твою чуткость.
- Да, тетя.
- Где твоя банковская книжка? - спросила она, резко переменив тон. Освальд порылся в ящике и вручил ей книжечку в кожаном переплете, с красивой надписью "М-р Освальд Карстерс". Вооружившись лорнетом, она внимательно просмотрела последние страницы.
- Гм. Я вижу, у тебя все еще перерасход в девяносто фунтов, несмотря на те деньги, что ты от нас получил, и на твои доходы. Чем ты можешь это объяснить?
- Тетя, дорогая! - взмолился Освальд. - Ведь надо же человеку жить, черт побери!
- Но жить по средствам, Освальд. В особенности же, когда он берет на себя ответственность за Любимое Существо.
Для английского джентльмена характерно, что чем дольше он чувствует, чем больше хотел бы сказать, тем вернее теряет дар речи. Освальд чувствовал и хотел бы сказать очень многое: что тетки сами его воспитали, а значит, в какой-то степени сформировали его характер; что не грех бы им часть тех денег, которые они, судя по их намекам, решили ему завещать, подарить ему теперь, чтобы он мог жить беззаботной жизнью холостяка - единственно ему приятной; что они, пользуясь его беспомощностью, нещадно им помыкают; что они заставили его лицемерно притвориться, будто ему нужна карьера; что тетя Урсула, попросту говоря, приказала ему взвалить на себя ответственность за Любимое Существо, с которым сама же его и свела. Все это и еще многое ему хотелось сказать, но, к величайшему своему стыду и досаде, он выдавил из себя только роковые покорные слова:
- Да, тетя.
- Так вот, Освальд, послушай, - и она почти угрожающе ткнула в него лорнетом. - Мы, то есть другие твои тетки и я, очень подробно это обсудили. При всей нашей любви к тебе мы не можем скрыть, что ты нас разочаровал. Когда мы соглашались на твою горячую просьбу разрешить тебе избрать карьеру писателя, мы никак не ожидали, что это согласие ты используешь как предлог для пустой траты времени. Но оставим это. Мы надеемся и верим, что теперь, полнее осознав свою ответственность, ты будешь добросовестно добиваться успеха на самим тобою избранном пути. Оставим это.
- Я… - с отчаянием выпалил Освальд… и осекся. Ему до смерти хотелось послать тетку ко всем чертям, крикнуть ей в лицо, что не нужно ему никакой карьеры, что он не хочет жениться, что от нее ему нужно одно - триста фунтов в год и свобода. Но, увы, - он понял, что дело зашло слишком далеко, возвращаться поздно, так уж лучше идти вперед. Опять же, если послать тетку ко всем чертям, это едва ли убедит ее дать ему триста фунтов годовых, хотя, возможно, и обеспечит ему небезопасную свободу - жить на перерасходы и убывающий ка питал.
Тетя Урсула подождала его ответа, но, видя, что он только ежится, потеет и молчит, она снова ткнула и него лорнетом и продолжала:
- Мы, то есть другие твои тетки и я, решили, что в денежных делах ты недостаточно серьезен и что мы не исполнили бы своего долга, если бы дали тебе при твоих расточительных вкусах и склонности к безделью довести себя и Джулию до полной нищеты. Прочитай вот это.
"Это" оказалось документом, который тетя Урсула достала из сумочки и протянула Освальду таким жестом, словно приставляла к его виску пистолет. Сердце у Освальда сжалось, когда он постепенно осознал, что документ этот - распоряжение управляющему банком выплачивать со счета Освальда пятьдесят фунтов стерлингов в год ему самому, а остальное, за вычетом подоходного налога, перечислять на текущий счет "моей жены Джулии Карстерс" до тех пор, пока этот брак будет длиться. Освальд почувствовал, что у него захватило дух, точно от сильного удара под ложечку. Откуда-то издалека до него доносился голос тетки.
- Джулия - разумная девушка, - говорила она, - и близко принимает к сердцу твои интересы и твою карьеру. Она возьмет на себя твои расходы и будет заботиться о том, чтобы ты жил прилично и ни в чем не нуждался. А у тебя остается фунт в неделю карманных денег и все, что ты заработаешь (а это, я надеюсь, будет немало). Если вы почему-нибудь расстанетесь - от чего сохрани бог, - это условие автоматически теряет свою силу.
- Но, тетя, - простонал Освальд, - почему я должен отдать Джулии весь свой доход?
- Я уже объяснила тебе, Освальд. Это единственный способ оградить тебя и Джулию от бедности и всякого риска. Ну вот, будь умником и подпиши. Поверь, мы все сделаем, как лучше. Подпиши, и я тотчас улажу дело с твоим перерасходом и внесу на твой счет триста фунтов. На них ты купишь Джулии свадебный подарок - новенький двухместный автомобиль. Ну, дорогой, не мешкай, времени у тебя осталось не так уж много.
- Но, тетя… - снова начал Освальд.
Тетя Урсула так свирепо ткнула в него лорнетом, что он весь сжался.
- Оставим глупости, Освальд. Не хочешь же ты, чтобы накануне свадьбы семья отказалась от тебя и обрекла тебя на нищету?
- Нет, тетя, - сказал Освальд, теперь уже окончательно укрощенный. Не может быть, подумал он, чтобы Джулия оказалась таким же тираном, как эти гарпии-тетки.
- Тогда возьми перо и подпиши.
И Освальд, негодуя, сердясь и все еще на что-то надеясь, подписал купчую и был продан в рабство.
III
После всех этих бурь, от которых впору было сойти с ума любому джентльмену смирного нрава, Освальд мечтал о супружестве, как о тихой пристани, где он отдохнет от унижений, где не будет ни теток, ни опостылевшей ему карьеры. С помощью всяких благовидных доводов он убеждал себя, что уж лучше быть на содержании и иметь пятьдесят фунтов карманных денег, нежели пользоваться свободой, сопряженной с риском перетрат и проистекающими из них ужасами, реальными и воображаемыми. Подобно герою Корнеля, Освальд "мечтал унизиться". И Джулия, во всяком случае на первых порах, была к нему очень добра. Восемьсот фунтов в год и собственный мужчина казались ей прочными благами в нашем неустойчивом мире. И еще ей нравилось развращать своего неуча мужа. Женское властолюбие (это наследие счастливого матриархального каменного века) проявляется не сразу и растет лишь по мере того, как падает престиж полоненного мужчины. Джулия, удовлетворенная и разнеженная, снисходительно улыбалась прихотям мужа, так что Освальд, можно сказать, пользовался привилегиями любимой из наложниц. Сплошь и рядом ему разрешали самому выбирать себе времяпрепровождение, и на несколько месяцев двор Людовика XV, елизаветинская драматургия и роман в манере Пруста были преданы забвению, что вызывало у Освальда чувство искренней благодарности.
Но в одном вопросе Джулия проявила твердость, и не будь Освальд так доверчив, он бы сразу заподозрил, что цепи карьеры ослаблены лишь на время. Джулия настояла на том, чтобы он продолжал заниматься литературной критикой.
- Но, радость моя, - сказал Освальд тоном любящего, рассудительного мужа, - ведь это просто смешно - тратить столько времени и труда за те жалкие гроши, что они платят.
- Ну сделай это для меня, - нежно пропела Джулия. - С этим связаны интересные знакомства, и мне лестно видеть наше имя в печати. А что касается платы, предоставь это мне.
У Освальда чуть не вырвалось "Да, тетя" - ведь в точности таким тоном тетя Урсула изводила его "для его же блага". Но Джулия, как и тетя Урсула, была практична и свои слова "предоставь это мне" подкрепила действиями. Она пригласила редактора на воскресенье в их загородный домик - Освальду такое и в голову бы не пришло, он терпеть не мог этого человека, видя в нем одно из орудий пытки карьерой. Она улещала редактора, она закармливала его так, что у Освальда глаза на лоб лезли, когда он сравнивал эту роскошь с обычной ее бережливостью; и она имела со своим гостем две долгие конфиденциальные беседы. Освальд не поверил своим ушам, когда узнал, что его еженедельная рецензия будет теперь цениться в две гинеи - больше восьмисот процентов прибавки! И он заслужил эту плату, - может быть, его писания и не стоило читать, но они мало чем отличались от других, за которые платили столько же. Внимание редактора было лестно, деньги - нужны до зарезу (ведь положение его было ненамного лучше, чем если бы он попал под опеку Канцлерского суда); однако Освальд так жаждал покоя, что охотно променял бы на него и славу и богатство. Он-то не был честолюбив. С каждой статейкой он возился почти неделю, напряженно думал о ней и наяву и во сне. И далеко не каждую он довел бы до конца, если бы не просвещенные советы Джулии и ее мягкий, но непрестанный нажим.
А нажим на него оказывали безусловно - не так по-родительски грубо, как тетя Урсула, но с более настойчивой лаской, с более целеустремленным честолюбием, с более продуманных позиций слабой, обиженной женщины. Освальд был чужд самообольщения. Он знал, что никогда не будет повинен в крови сограждан, никогда не вольет пламень восторга в живые струны, если на это потребуется больше получаса усидчивой работы. Данте поселил бы его в преддверии ада как ничтожное, бесцветное создание. Подобно многим эгоистам, он легко поддавался настроению окружающих его людей. Он не был наблюдателен; не обладал интуицией, позволяющей сразу угадать истинные мотивы и чувства под маской человеколюбия, которая часто обманывает и того, кто ее носит. Джулия быстро поняла, как с ним надо управляться. Чтобы порадовать его - либо в награду, либо для отвода глаз, либо перед очередной атакой, - достаточно было проявить заботу о том, чтобы он был сыт и ухожен, а в остальном предоставить ему, по выражению тети Урсулы, "терять время" как ему вздумается. Для того же, чтобы принудить его к чему-нибудь, у Джулии имелся целый арсенал разнообразного оружия. На его пылкость она отвечала равнодушием, повергая его этим в растерянность и печаль. Ссылаясь на соображения экономии, давала ему на обед холодную баранину, а Освальд ненавидел и холодную баранину, и экономию. Непрестанными напоминаниями о статье в еженедельнике она доводила его до несварения желудка и бессонницы. Но самым действенным из ее методов было дуться на Освальда за его провинности, большей частью воображаемые, до тех пор, пока ее угрюмое неодобрение и оскорбленная праведность не становились почти осязаемыми. Она умела, не произнося ни единого слова, заполнить самый воздух густым туманом укоризны и страдания. Освальд пытался противопоставить этому наигранную беззаботную веселость, но неизменно терпел позорное поражение и в конце концов спрашивал с трепетной робостью: "Что случилось, дорогая?", после чего ему тут же и притом не слишком ласково сообщали, что именно случилось.
Довольно скоро Джулия перестала ощущать ту "радость обладания", которая, судя по американской рекламе, всегда сопутствует покупке автомобиля новейшей марки и которую, как принято считать, испытывает темпераментная молодая женщина, приобретая красивого нового мужа. В общем, Освальд вел жизнь никчемного, но безобидного холостяка, у которого в доме завелась женщина. И Джулии это стало надоедать - сплошная тоска и никаких успехов в обществе. Где вожделенный дом на Итон-сквер, где толпы гостей, воздающих почести красоте и славе? Мечта эта казалась сейчас более несбыточной, чем в то время, когда они только поженились. Разочарованная Джулия скучала, а скука и разочарование породили злость. Избрав местом военных действий их загородный домик, она начала дуться еще с субботы, а в воскресенье к вечеру создала в доме такую атмосферу, что у Освальда поджилки тряслись от страха, как у венецианца, которому два незнакомца в маек" вежливо сообщают, что их превосходительства хотели бы с ним поговорить. За обедом - невкусным, холодным - он всеми силами старался оттянуть неизбежное "Что случилось, дорогая?". Не очень-то умея поддерживать разговор с враждебно настроенной аудиторией, он смешно помаргивал своими птичьими глазками, растерянно шевелил пальцами, пожелтевшими от табака, и ронял идиотские замечания.
- Голубые лупинусы разрослись просто на диво.
- Разве?
Джулия - воплощенная апатия и скорбь - обиженно ковыряла вилкой еду.
- Да. Посмотри, как они хороши рядом с теми большими красными маками.
- Разве? А я и не заметила.
Освальд чуть не спросил "Что случилось, дорогая?", но вовремя вонзил зубы в бутерброд с сыром. Пауза. Джулия вздохнула и скорбно поникла темной горделивой головой.
- А знаешь что? - Освальд попробовал нарушить неловкое молчание, прибегнув к жалкой лести. - Не повесить ли нам одну из твоих картин в комнате для гостей? Очень бы оживило… так подойдет…
- Перестань, Освальд. Ты знаешь, что мои картины - дрянь, и нечего притворяться, будто ты этого не знаешь.
- Ну что ты! Я же всегда уговаривал тебя не бросать живопись.
- Да, - быстро ввернула Джулия, - это тебе легче, чем самому поработать.
Уязвленный, Освальд отхлебнул сидра. Он не любил сидр, но ничего из более дорогих напитков ему не давали. Он вздохнул. Она вздохнула. Его вздох означал: "И чего эта женщина злится, черт бы ее побрал?" Ее вздох означал: "Почему этот мужчина, вместо того чтобы лелеять свою женушку, только терзает меня своим эгоизмом?" Освальд упрямо хранил молчание; нет, он не спросит "Что случилось, дорогая?". Он попробовал думать о приятном - корзины с фруктами, русский балет, изысканность Свана, бар в отеле Ритц… Его размышления грубо прервали:
- Освальд!
- Что? Прости, пожалуйста.
- Ничего особенного. Просто я вижу, что ты меня разлюбил.
- Ну что ты, Джулия! Ты же знаешь…
Джулия перебила его мягко, но с суровой решимостью.
- Я хочу серьезно поговорить, Освальд, а ты сидишь как воды в рот набрал. Это очень жестоко с твоей стороны, и я иногда думаю, что напрасно согласилась за тебя выйти. Такой мужчина, как ты, неспособен заботиться о своей жене.
Будь у Освальда столь же ясный ум и острый язык, как у его супруги, он тут же изничтожил бы содержащиеся и ее словах намеки и ложные предпосылки. Это он-то как коды в рот набрал? Это он просил, чтобы за него вышли замуж? И ему ли "заботиться" о жене, которая так явно заботится о нем, что шагу не дает ступить самостоятельно? Но язык отказался ему служить, как в тот день, когда тетка вырвала у него роковую подпись. Он только и смог, что простонать:
- Ну зачем ты так, Джулия?
- Я не собираюсь с тобой спорить, Освальд, - сказала Джулия кротко, но с достоинством. (Я только говорю вам, Оскар.) - Я просто считаю, что ты мог бы быть ко мне повнимательнее.
Освальд не устоял.
- Но что случилось, дорогая?
- Не мне бы это объяснять, - отвечала она уже более строго, - ведь это касается главным образом тебя, и если б не моя безрассудная любовь, мне это было бы глубоко безразлично.
- Но что я такого сделал? - вопросил Освальд со слабыми поползновениями на тон капризного ребенка.
- Ты ничего не сделал, в том-то и горе. А должен был сделать. Я хочу поговорить о твоей карьере.
("О господи! - подумал Освальд. - Вторая тетя Урсула!")
- Когда мы еще не были женаты, - продолжала Джулия печально, но твердо, - ты рисовал мне наше будущее в таких заманчивых красках, говорил, что будешь работать, не жалея сил, писать книги и создашь для нас обоих интересную жизнь.
- О! - вскричал Освальд. Он хотел добавить: "Лгунья ты этакая!", но из осторожности воздержался. Она пропустила его жалобный вопль мимо ушей.
- Я знаю, Освальд, у тебя есть талант, но ты ленив и равнодушен! Да, да! Я осуждаю себя - и твоя тетя Урсула меня осуждает - за то, что я потакаю твоей лени.
- Боже мой! - сказал Освальд, беспомощно уставившись на жену.
- Но теперь я решилась - я не погублю твою карьеру. И не допущу, чтобы ты сам причинил себе такое зло.
Освальд до того был ошарашен этой бессовестной под тасовкой фактов, что у него не хватило ни ума, ни мужества сказать, что лучше бы она решила, наоборот, погубить его карьеру и тем исключить возможность дальнейших разговоров на эту тему: вот тогда-то он но гроб жизни будет ее послушным, праздным рабом. Так или иначе, Джулия не дала ему раскрыть рот.
- Завтра, - изрекла она, - мы начинаем новую жизнь. Я посоветовалась с твоей тетей, и она согласна, что мой долг - работать с тобой и не дать заглохнуть твоему таланту. Ты не сможешь оправдываться тем, что жизнь твоя пошла прахом из-за меня. Я решила работать с тобой вместе, и завтра мы приступим, как только вернемся в город. Ну вот. Я свое сказала, все решено. Иди сюда, моя радость, поцелуй меня и скажи, что ты согласен.
И снова жизнь несчастного Освальда превратилась в сущий ад. Во всяком проявлении энергии Освальд усматривал смутную угрозу, но энергия, направленная на то, чтобы заставить его действовать, причиняла ему поистине адские муки. Из всех философов Освальду нравился один Эпикур - отнюдь не проповедуя буйных наслаждений, он, напротив, призывает нас бежать людской суеты, не гнаться за богатством и властью, а жить в спокойном, трезвом уединении. Освальд робко предложил жене почитать труды Эпикура, но она принадлежала к современной философской школе стяжателей и Эпикура с презрением отвергла. Да и сам Освальд не достиг того состояния атараксии, когда дух держит тело в повиновении и, даже будучи связан материальными узами, познает идеальную свободу. Как подумаешь, что угнетателям и грабителям часто достаются высокие награды, как вспомнишь, сколько ничтожнейших людей из чистого тщеславия домогаются известности, - право же, обидно становится, что Освальду не дали спокойно прозябать в невинном безделье. Лишиться душевного покоя по милости нескольких неугомонных женщин - какая это злая, но какая обычная участь!
Джулия взяла на себя роль музы и сотрудницы Освальда. Она все на свете приводила к одному знаменателю - "современности", другими словами, ничего, кроме злобы дня, для нее не существовало. Все, что не входило в круг ее непосредственных интересов (а входило в них очень немногое), именовалось у нее либо "хлам", либо "старье". Применяла она эти литературоведческие термины без особенного разбора, но какую-то разницу между ними все же усматривала, поскольку Эпикура называла "старье", и Пруста - "хлам". "Старьем" было на ее взгляд все, что имело хотя бы десятилетнюю давность, - за исключением извечных банальностей, которые существуют с тех пор, как на свете появились банальные люди, то есть очень, очень давно.