Семья Анхелы не только не приняла предложения всерьёз, но даже стала насмехаться. За исключением Пурисимы Викарио, которая поставила Байардо Сан-Роману условием удостоверить свою личность. До тех пор о нём ничего не было известно. Для нас его история начиналась с момента, когда он сошёл с парохода, разряженный как актёр; а он был так скрытен во всём, что касалось его происхождения, что самые дикие предположения не казались невероятными. Заговорили о том, что он был главарём банды, разорявшей селенья и сеявшей ужас в Касанаре; что он беглый каторжник из Кайенны, и что его видели в Фернамбуко, где он зарабатывал на жизнь трюками пары дрессированных медведей; что он нашёл остатки испанского галиона, гружённого золотом, в Проливе Ветров. Байардо Сан-Роман положил конец домыслам самым простым способом: привёз свою семью в полном составе.
Семья была из четырёх человек: отца, матери и двух заполошных сестёр. Они прибыли на "Форде" модели "Т" с правительственными номерами, чей клаксон взбудоражил улицы городка в одиннадцать утра. Мать, Альберта Симонс, громадная мулатка с Кюрасао, всё ещё мешала кастильскую речь с папьяменто; в молодости она была объявлена первой из двухсот лучших красавиц Антильских островов. Перезрелые сёстры напоминали двух беспокойных кобылиц. Но главным козырем был отец: генерал Петронио Сан-Роман, герой гражданских войн минувшего века, один из славнейших деятелей консервативного режима, обративший в бегство полковника Аурелиано Буэндию в сражении при Тукуринке. Моя мать была единственной, кто не пошёл с ним поздороваться, узнав, кто он. "Мне казалось, что это очень хорошо, что они женятся. Но это одно дело, а другое дело – подать руку человеку, который велел стрелять в спину Херинельдо Маркесу", – объясняла она. Как только генерал высунулся в окно автомобиля, чтобы помахать горожанам своей белой шляпой, его узнали, благодаря портретам. На нём был льняной костюм соломенного цвета, сафьянные ботинки со шнурками крест-накрест и двойной лорнет, державшийся на переносице золотыми зажимами, прикреплёнными к часовой цепочке, продетой в петлицу жилета. На лацкане полковник носил медаль за храбрость и опирался на трость с набалдашником, украшенным государственным гербом. Он первым вышел из автомобиля, с ног до головы покрытый горячей пылью наших скверных дорог, и стоило лишь ему появиться из кабины, как все сообразили, что Байардо Сан-Роман женится на ком пожелает.
Дело было лишь в том, что Анхела Викарио не хотела идти за него. "Он казался слишком уж благородным для меня", – сказала она мне годы спустя. Кроме прочего, Байардо даже не попытался добиться благосклонности Анхелы, притом, что очаровал её семью своим богатством и обаянием. Анхела Викарио так и не смогла забыть ужаса той ночи, когда родители и старшие сёстры с мужьями, собравшись в гостиной, силой навязали ей обязательство выйти замуж за человека, которого она едва успела разглядеть. Близнецы держались в стороне. "Мы решили, что это всё дела женские". Решающим доводом родителей стало то, что известная скромностью и смирением семья не имеет права отвергать такой подарок судьбы.
Анхела Викарио едва осмелилась намекнуть на неполноту счастья без любви, но мать оборвала её единственной фразой: "Стерпится – слюбится".
В противоположность тогдашним помолвкам, длинным и церемонным, помолвка Анхелы длилась лишь четыре месяца, из-за спешки, проявленной Байардо Сан-Романом. Она не стала ещё короче, поскольку Пурисима Викарио настояла, чтобы дождались окончания семейного траура. "Однажды вечером он спросил меня, какой дом мне больше всего нравится, – рассказала мне Анхела Викарио. – Я ответила, не зная, зачем он спросил, что самый красивый дом в городе – кинта вдовца де Сиуса". Я бы сказал то же самое. Этот дом стоял на холме, открытом ветрам, с террасы виднелись бескрайние райские просторы, покрытые фиолетовыми анемонами, а в ясные дни можно было разглядеть сияющий карибский горизонт и океанские лайнеры, везущие туристов из Картахены. В тот же вечер Байардо Сан-Роман пришёл в городской клуб и подсел за стол к вдовцу де Сиусу, чтобы сыграть партию домино.
– Де Сиус, – обратился к партнёру Байардо, – я куплю ваш дом.
– Дом не продаётся.
– Я куплю со всем, что внутри.
Вдовец де Сиус объяснил со старомодной учтивостью, что обстановка дома приобреталась им в течение долгих лет для супруги, из-за чего всю жизнь он пребывал в стеснённых обстоятельствах, и что вещи эти для него неотделимы от образа покойной. "Он говорил от чистого сердца, – рассказывал мне доктор Дионисио Игуаран, игравший с ними в тот вечер. – Я был уверен, что де Сиус скорее умрёт, чем продаст дом, где был счастлив более тридцати лет". Байардо Сан-Роман тоже понял соображения де Сиуса.
– Хорошо, – сказал он. – Тогда продайте мне дом без вещей.
Но вдовец защищался до самого конца партии. Через два дня, приготовившись получше, Байардо Сан-Роман вернулся за стол домино.
– Вдовец, – снова начал он. – Сколько стоит дом?
– Он не имеет цены.
– Назовите любую.
– Сожалею, Байардо, но вам, молодым, не понять, что значит память сердца, – отвечал де Сиус.
Байардо Сан-Роман не думал ни секунды.
– Скажем, пять тысяч песо.
– Ну зачем же вы так… Этот дом не стоит столько.
– Десять тысяч. Немедленно, двумя чеками.
Вдовец посмотрел на него глазами, полными слёз. "Он плакал от гнева, – говорил мне доктор Дионисио Игуаран, который был человеком сведущим не только в медицине. – Представь себе: такая сумма на расстоянии вытянутой руки, и ты должен отказаться из какой-то сентиментальной слабости". Голос де Сиуса пресёкся, но он без колебаний покачал головой.
"Тогда окажите мне последнюю любезность, – сказал Байардо Сан-Роман. – Подождите здесь пять минут".
И действительно, через пять минут он возвратился в клуб со своими седельными сумками, набитыми деньгами, и выложил на стол десять пачек тысячных билетов, запечатанных лентами со знаками государственного банка. Вдовец де Сиус умер два года спустя. "Он от этого и умер, – говорил доктор Дионисио Игуаран. – Он был здоровей нас с вами, но если бы вы послушали его сердце, то почувствовали бы, что у него внутри закипают слёзы".
Кончилось тем, что де Сиус не только продал дом со всем, что было внутри, но ещё и попросил Байардо Сан-Романа выплачивать деньги понемногу, ведь у него самого не осталось даже дедовского сундука для рухляди, чтобы уместить такую сумму.
Никто не мог подумать, не то что сказать, что Анхела Викарио не была девушкой. Никто не знал, чтобы у неё раньше был ухажёр, выросла она вместе с сёстрами под суровым надзором своей железной матери. Даже когда до свадьбы оставалось лишь два месяца, Пурисима Викарио не позволила Анхеле одной поехать с Байардо Сан-Романом осмотреть будущий дом, и отправилась её сопровождать, прихватив слепого мужа, чтобы блюсти честь дочери. "Единственное, о чём я молила Бога, – чтобы мне хватило духу покончить с собой, – рассказывала Анхела, – Но Господь не услышал". Она дошла до такого отчаяния, что решилась рассказать правду матери, чтобы избавиться от мучений, но две наперсницы, вместе с которыми она мастерила цветы у окошка, убедили её отказаться от этого благого намерения. "Я слепо послушалась их, потому что они заставили меня поверить, что знают всё о мужчинах". Её уверили в том, что почти все женщины теряют девственность ещё в детстве из-за шалостей и несчастных случаев. Наперсницы утверждали, что даже самые привередливые мужья готовы смириться с чем угодно, лишь бы никто не узнал. Её убедили, в конце концов, что большинство мужчин к брачной ночи успевают так перетрусить, что бывают не в состоянии что-либо сделать без помощи женщины, и в самый важный момент не могут отвечать за собственные действия. "Они верят лишь тому, что видят на простыне", – говорили ей. И её научили хитростям повивальных бабок, изобретённым для изображения утраченной невинности, чтобы наутро после первой брачной ночи Анхела могла вывесить на солнце в патио льняную простыню с пятном, знаменующим её чистоту.
Она венчалась с этой иллюзией. Со своей стороны, Байардо Сан-Роман, должно быть, женился с иллюзией того, что может купить счастье ценой своего невероятного влияния и удачи: чем обширнее становились планы, касавшиеся устройства праздника, тем больше безумных идей о том, как сделать его ещё грандиознее, приходило Байардо в голову. Он хотел было отложить свадьбу до дня, на который было намечено прибытие епископа, чтобы тот их повенчал, но Анхела Викарио воспротивилась. "На самом деле, – сказала она мне, – я просто не хотела, чтобы меня благословлял человек, который брал на суп лишь петушиные гребешки, а всё остальное выбрасывал в мусор". Однако и без епископского благословения праздник приобрёл такой размах, что даже Байардо Сан-Роман упустил поводья из рук, и свадьба в конечном итоге превратилась в народное гулянье.
На этот раз генерал Петронио Сан-Роман и его семья прибыли на правительственном пароходе, который до конца праздника был причален к молу. С ними приехало немало знаменитостей, на которых, однако, никто не обратил внимания среди вереницы новых лиц. Привезли столько подарков, что пришлось приспособить заброшенное здание старой электростанции, чтобы выставить для всеобщего обозрения хотя бы самые удивительные из них. Остальные отвезли в дом де Сиуса, подготовленный к приёму молодожёнов. Жениху подарили автомобиль со складным верхом, с именем владельца, выгравированным готическими буквами под фабричной эмблемой. Невесте преподнесли сервиз из чистого золота на двадцать четыре персоны. Пароходом привезли также балетную труппу и два оркестра, которые играли вальсы, перебивая немудрёную музыку местных музыкантов с их дудками и аккордеонами, которые собрались, привлечённые праздничной суетой.
Семья Викарио жила в скромном кирпичном доме под пальмовой крышей с двумя слуховыми окнами, куда в январе залетали ласточки, чтобы свить гнёзда. Перед домом была терраса, почти полностью занятая цветочными горшками, обширный двор, где росли фруктовые деревья и бродили куры. В глубине двора близнецы устроили загон для свиней, поставили плаху для забоя и разделочный стол, ставший верным источником семейного дохода с тех пор как Понсио Викарио лишился зрения. Дело затеял Педро Викарио, когда же он ушёл на военную службу, его брат-близнец тоже освоил ремесло мясника.
Обстановка дома была такой скудной, что её едва хватало для повседневных нужд. Поэтому старшие сёстры, уяснив себе масштабы предстоящего праздника, стали упрашивать родителей снять дом. "Представь себе, – говорила мне Анхела Викарио, – они хотели снять дом Пласиды Линеро, счастье, что родители им запретили со своей вечной песней о том, что их дочери выйдут замуж в нашем хлеву или не выйдут вообще". Дом выкрасили в первоначальный жёлтый цвет, поправили двери, заделали щели в полах, приведя всё в порядок, насколько было возможно, ради такой грандиозной свадьбы. Близнецы перегнали свиней в другое место и вычистили загон негашёной известью, но даже так было видно, что места не хватит. Наконец, по указанию Байардо Сан-Романа, снесли забор вокруг двора, попросили соседей сдать для танцев комнаты и поставили деревянные павильоны, чтобы угощаться под сенью тамариндов.
Неожиданный переполох вызвал жених, который явился за Анхелой Викарио с двухчасовым опозданием, а она отказывалась надевать подвенечное платье, пока он не войдёт в дом. "Представь себе, – говорила она, – я ведь обрадовалась бы даже, не приди он совсем, но только не в случае, если бы я уже оделась". Её осторожность казалась естественной, потому что нет худшего позора для женщины, чем быть брошенной в подвенечном платье. То, что Анхела Викарио осмелилась надеть фату и померанцевый венок, не будучи девушкой, воспринималось как глумление над символами чистоты. Моя мать была единственной, кто счёл проявлением мужества то, что Анхела до последнего не сдавала своих краплёных карт. "В те времена, – объясняла она мне, – Господь понимал такие вещи". И напротив, никто так и не узнал, какие карты были на руках у Байардо Сан-Романа. С того момента как он, наконец, явился во фраке и цилиндре и до мгновения, когда увёл с торжества свою злосчастную невесту, Байардо являл собой образец счастливого жениха.
И, тем более, никто так и не узнал, какими картами играл Сантьяго Назар. Я всё время был рядом с ним и в церкви и на гулянье вместе с Кристо Бедойей и моим братом Луисом-Энрике, и никто из нас не заметил ни малейшей перемены в его поведении. Мне пришлось повторять это множество раз, ведь мы четверо выросли вместе, вместе ходили в школу, одной ватагой играли во время каникул, и никто не мог поверить, что у нас была тайна, которой мы не поделились бы друг с другом, тем более такая серьёзная.
Сантьяго Назар обожал праздники, и самое большое удовольствие ему довелось испытать в канун собственной смерти за подсчётом свадебных расходов. Он заметил, что церковь была украшена цветами на сумму, которой хватило бы на четырнадцать похорон по первому классу. Это уточнение преследовало меня долгие годы, ведь Сантьяго Назар ещё раньше говорил мне, что запах срезанных цветов для него непосредственно связан со смертью, и в тот день повторил мне то же самое, входя в храм. "Не хочу, чтобы меня хоронили с цветами", – сказал он, никак не думая, что на следующий день мне придётся позаботиться об этом. На пути из церкви к дому Викарио он подсчитывал стоимость цветных гирлянд, украшавших улицы, сумму, отданную музыкантам, за фейерверки и даже за рис, которым осыпали гостей на празднике. Мы стали большими приятелями с Байардо Сан-Романом, "друзья не разлей вино", как тогда говорили, и ему, казалось, очень нравилось сидеть с нами за одним столом. Анхела Викарио, без венка и фаты, в атласном платье, пропитавшемся потом, мгновенно усвоила повадки замужней женщины. Сантьяго Назар подсчитывал расходы и сказал Байардо Сан-Роману, что свадьба уже обошлась тысяч в девять песо. Было заметно, что новобрачная восприняла его подсчёты как наглую выходку. "Мать учила, что никогда нельзя говорить о деньгах при посторонних", – рассказывала мне Анхела. Байардо Сан-Роман, напротив, отнёсся к этим подсчётам благосклонно и даже похвастался:
– Почти верно, но мы едва начали. Под конец выйдет самое малое вдвое дороже.
Сантьяго Назар задался целью подсчитать всё до последнего гроша и лишь это и успел сделать до своей смерти. И в самом деле, вместе с цифрами, которые назвал ему Кристо Бедойя на следующий день в порту за 45 минут до убийства, получилось, что прогноз Байардо Сан-Романа был точен.
У меня сохранялись лишь смутные воспоминания о празднике, пока я не решил восстановить их по кусочкам, обращаясь к чужой памяти. Многие годы в нашем доме говорили о том, что отец играл в честь новобрачных на скрипке, чего не делал с юности, что моя сестра-монахиня танцевала меренгу в своей рясе сестры-привратницы, и что доктор Дионисио Игуаран, двоюродный брат моей матери, добился, чтобы его отправили на правительственном пароходе, не желая оставаться в городе на следующий день, день прибытия епископа. Разыскивая материалы для этой хроники, я собрал множество мимолётных воспоминаний, между ними забавное – о сёстрах Байардо Сан-Романа, чьи бархатные платья с огромными цветными крыльями как у бабочек, прикреплёнными за спиной золотыми прищепками, привлекли больше внимания, чем плюмаж и каскад военных медалей их отца. Многие помнили, что в праздничном беспамятстве я предложил руку и сердце Мерседес Барча, едва окончившей начальную школу, о чём и она напомнила мне четырнадцать лет спустя, в день нашей свадьбы. Самый чёткий образ, навсегда оставшийся в моей памяти с того сумасшедшего воскресенья, был Понсио Викарио, сидящий на табурете в центре двора. Его посадили туда, наверное, как на почётное место, и приглашённые натыкались на него, путали его с другими людьми и отодвигали, чтобы не мешал. Он вертел убелённой сединами головой во все стороны с неуверенным выражением лишь недавно ослепшего человека, отвечая на вопросы, которые задавались не ему, возвращая мимолётные приветствия, которые не к нему были обращены, счастливый за окружавшей его стеной забвения, в рубашке жёсткой от крахмала, с гуайякановой тростью, купленной ему ради праздника.
Торжественная часть закончилась в шесть вечера, когда отбыли почётные гости. Пароход уплыл с зажжёнными огнями, оставляя за собой отзвук вальсов из пианолы, и мы мгновение дрейфовали над бездной неопределённости, пока снова не стали узнавать друг друга и не ринулись снова в самую гущу праздника. Вскоре в открытом автомобиле, с трудом прокладывавшем себе дорогу среди уличной кутерьмы, появились новобрачные. Байардо Сан-Роман запускал шутихи, прикладывался к бутылкам с ромом, которые ему протягивали из толпы, и даже вышел вместе с Анхелой Викарио из автомобиля, чтобы пройтись хороводом в кумбиямбе. Наконец он распорядился продолжать танцы без него, покуда хватит сил, и увёз охваченную ужасом жену в дом своей мечты, где некогда был счастлив вдовец де Сиус.
Народное гулянье к полуночи утихло, распавшись на отдельные компании, открытым оставалось лишь заведение Клотильды Армента сбоку от площади. Мы с Сантьяго Назаром, мой брат Луис-Энрике и Кристо Бедойя отправились в дом терпимости Марии-Алехандрины Сервантес. Туда же пошли в числе многих других и братья Викарио, которые пили вместе с нами и пели с Сантьяго Назаром, за пять часов до того, как убили его. Должно быть, ещё не угасли последние рассеянные угли праздничного костра, потому что со всех сторон до нас долетали отзвуки музыки и отдалённых перебранок; последние – всё печальнее и печальнее – затихли лишь незадолго до того, как раздался гудок епископского парохода.
Пурисима Викарио рассказывала моей матери, что легла спать в одиннадцать вечера, успев немного прибраться после свадьбы с помощью старших дочерей. Она рассказывала, что в десять, когда во дворе ещё пели пьяные гости, Анхела прислала за чемоданчиком с личными вещами, лежавшим в платяном шкафу её спальни. Пурисима хотела послать ей ещё и чемодан с повседневной одеждой, но посыльный торопился. Пурисима уже заснула, когда в дверь постучали. "Это были три медленных удара, – рассказывала она моей матери, – таких, за какими обычно следуют дурные вести". Она открыла дверь, не зажигая света, чтобы никого не разбудить, и увидела в отсвете уличного фонаря Байардо Сан-Романа в расстёгнутой шёлковой сорочке и штанах с подтяжками от фрачной пары.
"Он был зелёного цвета, словно сонное видение", – говорила Пурисима Викарио. Пурисима заметила Анхелу, стоявшую в тени, лишь после того, как Байардо Сан-Роман схватил её за плечо и вытащил на свет. Анхела была в изодранном атласном наряде и до пояса завёрнута в полотенце. Пурисима решила, что автомобиль перевернулся, и они лежат мёртвыми на дне пропасти.
– Смилуйся, Пречистая Дева. Если вы ещё на этом свете, отвечайте мне, – воскликнула она в ужасе.
Байардо Сан-Роман не вошёл, лишь мягко подтолкнул свою жену внутрь дома, не говоря ни слова. Затем поцеловал в щёку Пурисиму Викарио и сказал ей голосом, полным глубокой горечи, но с нежностью:
– Спасибо вам за всё, матушка. Вы настоящая святая.
Только Пурисима Викарио знала, что она делала два следующих часа, и тайну свою унесла в могилу. "Единственное, я помню, как она держала меня за волосы одной рукой, нанося другой такие неистовые удары, что я подумала – убьёт, не иначе", – рассказывала мне Анхела Викарио. Но даже это Пурисима делала так скрытно, что её муж и старшие дочери, спавшие в других комнатах, ничего не узнали, пока не свершилось несчастье.