То же говорил и мой брат Луис-Энрике, которому довелось ночевать в тюрьме за стычку с музыкантами; городской голова из человеколюбия разрешил одной из мулаток составить ему компанию. Должно быть, то же подумали и братья Викарио, когда почувствовали себя в безопасности от арабов. В это мгновение им придавало духу сознание исполненного долга чести; единственным же, что беспокоило, был неисчезающий запах. Они попросили побольше воды, мыла и ветоши, отмыли руки и лица от крови, постирали рубахи, но их так и не отпустило. Педро Викарио попросил вдобавок свою обычную дозу слабительных и мочегонных и стерильный бинт, чтобы сменить перевязку, и за утро ему дважды удалось помочиться. Но по мере того, как разгорался день, жизнь осложнилась настолько, что запах отошёл на второе место. В два пополудни, когда их могло бы окутать сном жаркое марево, Педро чувствовал такую усталость, что был не в силах лежать на тюфяке, но из-за той же усталости не мог держаться и на ногах. Боль от паха распространилась до шеи, мочиться стало невозможно; Педро терзала пугающая уверенность в том, что он никогда в жизни больше не заснёт. "Я не мог спать одиннадцать месяцев", – говорил мне он, и я знал его достаточно хорошо, чтобы поверить в это. Есть Педро тоже не мог. В свою очередь, Пабло съел понемногу всего, что ему принесли, и через четверть часа у него открылся бурный, как при холере, понос. В шесть вечера, пока производилось вскрытие трупа Сантьяго Назара, срочно вызвали мэра, потому что Педро Викарио был уверен, что брата отравили. "Я чуть ли не тонул, – рассказывал Пабло, – и мы не могли избавиться от мысли, что всё это – козни арабов". К этому моменту параша успела два раза переполниться и остальные шесть раз караульный водил его в туалет мэрии. Там его и застал полковник Апонте, сидящим под прицелом караульного в кабинке без дверей с таким сильным поносом, что мысль о яде показалось не особенно нелепой. Но её немедленно отвергли, когда выяснилось, что Пабло пил только воду и ел лишь то, что прислала на обед Пурисима Викарио. Однако полковник Апонте так встревожился, что отвёл заключённых к себе домой, под особую опеку, пока судебный следователь, прибывший из Риоачи, не забрал их в тамошний застенок.
Страх близнецов отвечал общему настрою улицы. Мысль о мести со стороны арабов полностью не отвергалась, но никто кроме братьев Викарио не подумал о яде. Скорее предполагали, что мстители ждут ночи, чтобы влить через окошко бензину и поджечь заключённых в камере. Но это предположение было слишком уж легковесным. Арабы составляли мирную общину эмигрантов, расселившихся в начале века по карибским городкам, включая самые бедные и отдалённые, где они так и продолжали торговать рухлядью и ярмарочными поделками. Жили они дружно, исповедовали католичество и народом были трудолюбивым. Женились между собой, ввозили пшеницу для своих нужд, разводили во двориках баранов, растили баклажаны и майоран; единственной их пагубной привычкой были карточные игры. Старшие ещё говорили на деревенском арабском, привезённом с родины; он сохранялся и во втором поколении. Но внуки, за исключением Сантьяго Назара, на арабские вопросы родителей отвечали уже по-испански. Казалось невозможным, чтобы эти люди в одночасье изменили своим мирным привычкам и мстили за смерть, виновниками которой могли считаться мы все. В свою очередь, о мести со стороны семьи Пласиды Линеро никто даже не подумал, хотя это были люди храбрые и пользовались влиянием, пока их дела не пришли в упадок; из них двое – отчаянные головорезы, которых былая слава семьи хранила от расправы.
Полковник Апонте, обеспокоенный слухами, обошёл всех арабов, семью за семьёй, и хотя бы на этот раз сделал правильные выводы. Он нашёл их в печали и смятении, со знаками скорби на домашних алтарях, некоторые рыдали в голос, сидя на полу, но никто не строил планов мести. Утреннее возмущение было проявлено по горячим следам, и собственно преследователи убийц допускали, что они ни в коем случае не дошли бы до рукоприкладства. Более того: именно Сусема Абдалла, столетняя арабская матриархиня, посоветовала чудесную настойку из страстоцвета и полыни, благодаря которой прекратилась холерина у Пабло Викарио, и отворился источник у его брата. Педро Викарио как раз тогда впал в бессонницу, а его выздоровевший брат впервые вкусил сна, не тревожимого угрызениями совести.
Так их и нашла Пурисима Викарио, когда мэр привёл её попрощаться.
Уехала, по настоянию полковника Лазаро Апонте, вся семья, даже старшие дочери с мужьями. Они уехали незаметно, пользуясь всеобщей растерянностью, пока единственные очевидцы непоправимых событий предавали земле Сантьяго Назара. Викарио уезжали, по решению полковника, пока не утихнут страсти, но не вернулись больше никогда. Пурисима Викарио закрыла лицо опозоренной дочери тряпкой, скрывавшей следы побоев, и нарядила её в красное, чтобы никто не вообразил, что Анхела в трауре по тайному любовнику. Перед отъездом Пурисима попросила отца Амадора исповедовать в тюрьме её сыновей, но Педро Викарио от исповеди отказался и убедил брата, что каяться им не в чем. Они остались одни, и ко дню переезда в Риоачу настолько оправились и были так уверены в своей правоте, что не захотели, чтобы их, как до этого их семью, увозили ночью, но при свете дня и в открытую. Понсио Викарио вскоре умер. "Его убило сознание вины", – сказала мне Анхела Викарио.
После освобождения братья остались в Риоаче, всего лишь в дне пути от Манауре, где жила семья. Туда уехала и Пруденсия Котес, чтобы выйти за Пабло Викарио, который обучился ювелирному делу в мастерской отца и стал почтенным мастером. Педро Викарио, оставшийся без работы и без сердечной привязанности, тремя годами позже вернулся в вооружённые силы, где дослужился до сержантских нашивок. В одно прекрасное утро его патруль, распевая непристойные куплеты, влез на партизанскую территорию, и больше о них никто не слыхал.
Для подавляющего большинства единственной жертвой оставался Байардо Сан-Роман. Предполагалось, что остальные участники драмы исполнили, и не без блеска, отведённые им жизнью незаурядные роли. Сантьяго Назар смертью искупил грех, братья Викарио доказали, что они настоящие мужчины, опозоренная сестра снова обрела честное имя. Единственным, кто потерял всё, был Байардо Сан-Роман. "Несчастный Байардо", – как его вспоминали и годы спустя. Однако никто не вспомнил о нём, до самого новолуния, наступившего в следующую после убийства субботу, когда вдовец де Сиус рассказал мэру, что видел светящуюся птицу, которая кружилась над его прежним домом, и подумал, что то была душа его жены, прилетевшая потребовать своё. Мэр хлопнул себя ладонью по лбу, каковой жест совершенно не относился к видению вдовца.
– Дьявольщина! – вскрикнул он. – Я и позабыл про этого беднягу!
С полицейским патрулём он поднялся на холм. Автомобиль с откинутым верхом стоял перед кинтой, в спальне горел одинокий свет, но на стук никто не отвечал. Они взломали боковую дверь и обошли комнаты, освещённые неверными отблесками ущербной луны. "Казалось, что все вещи были словно под водой", – рассказывал мне мэр. Байардо Сан-Роман без сознания лежал на кровати, всё так же, как его видела Пурисима Викарио в понедельник на рассвете: в парадных штанах и шёлковой рубахе, но без обуви. На полу валялось множество пустых бутылок; ещё больше полных стояло рядом с кроватью, но не было ни следа съестного. "Он был в крайней стадии алкогольного отравления", – говорил мне доктор Дионисио Игуаран, призванный на помощь. Но через несколько часов Байардо оправился, и едва придя в себя, выгнал всех из дома с любезностью, на какую был способен в тот момент:
– Шли бы вы все. И папаша мой со своими медальками.
Мэр послал тревожную телеграмму генералу Сан-Роману, доложив все подробности вплоть до последней фразы Байардо. Генерал Сан-Роман, должно быть, воспринял буквально пожелание сына, поскольку не приехал его забрать, а лишь послал жену с дочерьми и ещё двух пожилых женщин, судя по всему, своих сестёр. Они приплыли на грузовом пароходе, с головы до пят укутанные в траур из-за несчастья, свалившегося на Байардо Сан-Романа, с распущенными в знак скорби волосами. Прежде чем ступить на твёрдую землю они сняли туфли и прошли через улицы до холма, ступая босыми ногами по горячей полдневной пыли, выдирая у себя клочьями волосы, с рыданиями и криками такими душераздирающими, что они напоминали крики ликования. Я видел их с балкона Магдалены Оливер и ещё, помню, подумал, что такое безутешное горе человек в состоянии изобразить, лишь стремясь прикрыть позор посерьёзнее.
Полковник Лазаро Апонте проводил их к дому на холме, куда немедленно поднялся и доктор Дионисио Игуаран на своём муле, заменявшем медицинскую карету. Когда солнце начало припекать, двое городских служащих спустили в гамаке, прикреплённом к шесту, Байардо Сан-Романа, до подбородка укрытого одеялом. За носилками следовали плакальщицы. Магдалена Оливер решила было, что Байардо мёртв.
– Collons de DИu! – воскликнула она. – Что за отребье!
Он снова был пьян до бесчувствия, но надо было думать, что несут всё-таки живого, потому что его правую руку, волочившуюся по земле, мать уложила обратно в гамак; рука снова и снова свешивалась и оставила след в пыли, тянувшийся от обрыва до пароходного причала. Это было последнее, что осталось нам от Байардо – воспоминание о жертве трагических обстоятельств.
Кинту оставили нетронутой. Мы с братьями забирались поглядеть на неё по ночам в праздники, когда приезжали на каникулы, и каждый раз отмечали, что в заброшенных покоях остаётся всё меньше и меньше ценных вещей. Однажды мы стащили ридикюль, за которым Анхела Викарио послала к матери в брачную ночь, но не придали ему никакого значения. Предметы, лежавшие внутри, выглядели как обычные принадлежности женской гигиены и косметики. Их истинное назначение я узнал лишь много лет спустя, когда Анхела Викарио рассказала об уловках кумушек, которым её научили, чтобы обмануть мужа. Этот ридикюль был единственным напоминанием об Анхеле у её супружеского очага, где Анхела провела пять часов.
Годы спустя, когда я возвратился в поисках последних свидетельств для этой хроники, от былого счастья Иоланды де Сиус не осталось и следа. Вещи мало-помалу исчезали, несмотря на охрану, установленную полковником Лазаро Апонте, пропал даже шестидверный зеркальный шкаф, который лучшим плотникам из Момпоса пришлось собирать в доме, потому что он не прошёл в дверь. Поначалу вдовец де Сиус тешил себя мыслью, что всё это – проявления посмертной воли его жены, стремящейся забрать своё. Полковник Апонте над ним потешался. Но однажды ночью, во время спиритического сеанса, устроенного ради разъяснения этой тайны, душа Иоланды де Сиус подтвердила, что именно она собирает для своего загробного дома хлам, оставшийся от обители счастья. Кинта начала разрушаться. Свадебный автомобиль рассыпался на части у дверей, и в конце концов от него остался лишь проржавевший под дождями остов. В течение долгих лет о хозяине автомобиля ничего не было известно. В обвинительном заключении стояло его заявление, но такое краткое и общее, что казалось, его приписали в последний момент, только для проформы. Единственный раз, когда я попытался заговорить с Байардо Сан-Романом 23 года спустя, он принял меня довольно неприветливо и отказался сообщить даже самые незначительные детали, которые хоть сколько-нибудь могли бы прояснить его участие в драме. В любом случае, даже его собственные родители знали о нём не больше чем мы, и ни малейшего представления не имели о том, что он собирался делать в богом забытом городке, куда приехал безо всякой ясной цели, кроме женитьбы на женщине, которая его ни разу прежде не видела.
От Анхелы Викарио, напротив, прилетали весточки, создавшие в моём воображении отстранённый, идеальный образ. Моя сестра-монахиня бывала в Гуахире, пытаясь обратить последних идолопоклонников, и обычно задерживалась поболтать с Анхелой в той деревне, окружённой солёной карибской водой, где старшая Викарио пыталась заживо похоронить дочь. "Привет тебе от кузины", – каждый раз говорила сестра. Сестра Марго, которая тоже ездила к Анхеле первые несколько лет, рассказывала, что Викарио купили дом с огромным патио, стоящий на семи ветрах, основным недостатком которого было то, что по ночам во время высокого прилива заливало выгребные ямы, а в спальнях с утра бились в лужах рыбины.
Все кто видел Анхелу в те времена, сходились в том, что она сосредоточенно и деловито управлялась со швейной машинкой и в работе нашла забвение.
Много позже, в то смутное время, когда, пытаясь разобраться в себе, я торговал энциклопедиями и медицинскими справочниками по деревням Гуахиры, мне довелось добраться до той индейской резервации. В окне дома, стоявшего к морю фасадом, в самый жаркий полуденный час я увидел изжелта-седую женщину в очках с проволочной оправой, одетую в полутраур, сидящую за швейной машинкой; над головой женщины висела клетка с канарейкой, не смолкавшей ни на мгновение. Увидев Анхелу так, в идиллическом обрамлении оконной рамы, я не хотел поначалу верить, что это именно та женщина, о которой я думал. Я не желал допустить, что жизнь может быть так похожа на скверный роман. Но это была она: Анхела Викарио 23 года спустя после трагедии.
Я был принят совершенно обычно, как дальний родственник; на мои вопросы Анхела отвечала весьма здраво и с юмором. Выглядела Анхела такой зрелой и рассудительной, что мне стоило труда поверить, что это именно она. Больше всего меня поразило то, как она в конечном итоге стала воспринимать свою жизнь. Через несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый взгляд, а почти такой же юной, какой я помнил её; и совсем не похожей на ту девушку, которую заставили выйти замуж без любви в 20 лет. Её мать, впавшая в старческое беспамятство, приняла меня, словно я был привидением. Она отказалась говорить о прошлом, и мне пришлось довольствоваться несколькими репликами, вырванными из её разговоров с моей матерью и ещё кой-какими словами, которые я сам смог припомнить. Пурисима сделала всё возможное и невозможное, чтобы похоронить Анхелу заживо, но та собственными руками свела на нет все усилия матери, поскольку никогда из своего несчастья тайны не делала. Напротив: всем, кто хотел услышать, она рассказывала всю историю в подробностях за исключением одного: кто в действительности был виновником её бесчестья, как и когда это случилось, – ведь никто не верил, что это на самом деле был Сантьяго Назар. Они принадлежали к двум разным мирам. Их никогда не видели вместе, а тем более наедине. Сантьяго Назар был слишком заносчив, чтобы обратить на неё внимание. "Твоя дурочка-кузина", – говорил он всякий раз, когда ему приходилось упоминать её. Кроме того, Сантьяго, как мы тогда говорили, был ходСк по женской части. Он, как и его отец, гулял сам по себе и не прочь был приволокнуться за всякой беспутной дамочкой, попадавшей в наши палестины; но в городке никогда не слыхали, чтобы у него были особые отношения с кем-то ещё кроме благопристойной помолвки с Флорой Мигель и бурной связи с Марией-Алехандриной Сервантес, продолжавшейся четырнадцать месяцев. Самой распространённой, хоть и самой недоброжелательной версией была та, что Анхела Викарио защищала кого-то, кого любила на самом деле, а Сантьяго Назара выбрала, решив, что братья никогда не осмелятся что-нибудь ему сделать. Я сам попытался вытянуть у неё правду, когда приехал второй раз, приведя в порядок свои доводы, но она едва подняла глаза от своего вышиванья, чтобы отбить их. "Не ломай головы, братец, – сказала она. – Это был он".
Обо всём остальном она рассказывала без стеснения, даже о катастрофе брачной ночи. Она рассказала, что подруги подучили её напоить мужа в постели до потери сознания, изобразить чрезмерную стеснительность и заставить его погасить свет, а также сделать себе едкое промывание из квасцов, чтобы изобразить девственность и запачкать простыню меркухромом, чтобы наутро выставить её в патио на всеобщее обозрение. Они не приняли во внимание двух вещей: исключительной стойкости к вину Байардо Сан-Романа и чувства собственного достоинства, которым обладала Анхела Викарио; достоинства, скрытого под маской тупого смирения, навязанного ей матерью. "Я не сделала ничего из того, чему меня научили, – говорила она мне, – чем больше я думала, тем большей пакостью всё это мне казалось. Я бы никому не стала такого делать, и уж тем более тому бедняге, что имел несчастье на мне жениться". Так она позволила раздеть себя донага в освещённой спальне, свободная от страхов, что угнетали её всю жизнь. "Это было очень легко, – рассказывала Анхела, – потому что я решилась умереть".
На самом же деле она говорила без всякого смущения о своей беде, чтобы скрыть другое горе, истинное, пожиравшее её изнутри. Никто и заподозрить не мог, пока она не решилась мне рассказать, что Байардо Сан-Роман навсегда остался в её жизни с тех пор как привёл её обратно домой. Это было как удар милосердия во время корриды.
"Когда мама принялась колотить меня, я неожиданно вспомнила о нём", – сказала мне Анхела. Мне было не так больно от ударов кулаком, потому что били меня из-за него. Сама себе удивляясь, она продолжала думать о нём, валяясь на диване в столовой. "Я плакала не от побоев, не из-за всего того, что случилось. Я плакала по нему". Она думала о нём, пока мать накладывала ей на лицо компрессы из арники; и не переставала думать, даже когда с улицы послышались крики, звуки набата с колокольни и мать, войдя, сообщила, что теперь она может поспать, потому что самое худшее позади.
Она провела уже много времени, думая о нём безо всякой надежды, когда ей пришлось сопровождать мать на осмотр к глазному врачу в больницу Риоачи. По дороге они зашли в портовую гостиницу, с хозяином которой были знакомы, и Пурисима Викарио попросила стакан воды в кантине. Пока она пила, стоя спиной к дочери, та увидала свои собственные думы, отражёнными в многочисленных гостиничных зеркалах. Затаив дыхание, Анхела обернулась и увидела, как он прошёл рядом, не заметив её, и вышел из гостиницы. С тяжёлым сердцем она снова посмотрела на мать. Пурисима Викарио допила воду, стоя возле бара, утёрла губы рукавом и улыбнулась дочери, глядя сквозь новые очки. В этой улыбке Анхела впервые увидела свою мать такой, какой та была на самом деле: несчастной женщиной, всю жизнь лелеявшей собственную ущербность. "Какая же мерзость!" – сказала себе Анхела. Её чувства пришли в такой беспорядок, что всю обратную дорогу она громко пела, а дома бросилась на постель и три дня проплакала.
Она родилась заново. "Я с ума сошла из-за него, – говорила мне она, – совершенно обезумела". Ей стоило лишь закрыть глаза, чтобы его увидеть; в шуме моря ей слышалось его дыхание; среди ночи она просыпалась, чувствуя жар его тела рядом в постели. Всю неделю она не знала, куда себя деть и, наконец, написала ему первое письмо. Это была вежливая записка, в которой она рассказывала, что видела его выходящим из гостиницы, и что ей было бы приятно, если бы он тоже её заметил. Ответа она ждала напрасно. Через два месяца, устав от ожидания, она послала второе письмо в том же обтекаемом старомодном стиле с единственной целью попенять ему на недостаток вежливости. За следующие шесть месяцев она успела написать шесть писем, все без ответа, но ей хватало и того, что он их получает.