- Я не буду трогать твоих убеждений, честное слово! - продолжала она примирительно, так как теперь он был, пожалуй, куда более взволнован, чем она. - Но мне всегда так хотелось найти друга, которого я могла бы вдохновить на что-то высокое, и когда я узнала тебя и поняла, что ты хочешь быть мне другом, я, - что ж, признаюсь, - я подумала, что как раз ты и можешь быть этим другом. Но ты столько принимаешь на веру по традиции, что я совершенно теряюсь.
- Видишь ли, дорогая, мне кажется, что каждый должен принимать что-то на веру. Жизнь слишком коротка, чтобы доказывать каждый постулат Евклида прежде, чем в него поверить. Я принимаю христианство.
- Что ж, пожалуй, ты мог бы принять кое-что и похуже.
- Да, конечно. А пожалуй, и принимал! - Он вспомнил об Арабелле.
- Я не стану спрашивать, что, потому что ведь мы решили быть добрыми друзьями, да? И никогда, никогда не будем сердить друг друга? - Она доверчиво поглядела на него, и голос ее словно проник в его сердце.
- Ты всегда будешь мне дорога! - сказал Джуд.
- А ты - мне. Ведь ты такой прямодушный и все прощаешь своей негодной, надоедливой Сью!
Он отвел глаза: эта дружеская нежность была слишком мучительна. Быть, может она-то и разбила сердце бедному автору передовиц. Теперь пришел его черед? Но Сью так мила!.. Если б только он мог забыть, что она женщина, с такой же легкостью, с какой она забыла, что он мужчина, каким чудесным товарищем она была бы, - ведь разногласия по отвлеченным вопросам только сближали их в обычной, повседневной жизни. Она была ему ближе всех женщин, которых он знал, и он не допускал мысли, что время, вера или разлука могут отнять ее у него. Однако ее неверие его огорчало.
Они сидели, пока она не уснула, а следом за ней, не вставая со стула, задремал и он. Каждый раз, как он пробуждался, он переворачивал ее вещи и раздувал огонь. Около шести он проснулся окончательно, зажег свечу и убедился, что ее платье просохло. В кресле было удобнее, чем на стуле, поэтому она еще продолжала спать, укрывшись его пальто, и казалась теплой, словно свежая булочка, и мальчишески юной, словно Ганимед. Положив перед ней одежду и тронув ее за плечо, он спустился во двор и умылся при свете звезд.
V
Вернувшись, он застал Сью в ее обычном виде.
- Смогу я выйти, чтобы меня не увидели? - спросила она. - Город еще не проснулся.
- Но ты же еще не завтракала!
- А я и не хочу! Ох, наверное, мне не надо было убегать из школы! В холодном утреннем свете все выглядит совсем по-другому, верно? Просто не знаю, что скажет на это мистер Филотсон! Я поступила туда только потому, что он так хотел. Он - единственный человек на свете, кого я уважаю или, скорее, побаиваюсь. Надеюсь, он простит меня, но разбранит ужасно!
- Я поеду к нему и объясню… - начал было Джуд.
- Нет, не надо. Какое мне до него дело! Пусть думает что угодно - все равно я буду поступать, как захочу!
- Но ты только что сама сказала…
- Ну и что? А я все равно буду делать все по-своему и с ним не посчитаюсь. Я уже решила, как быть, - поеду к сестре одной нашей ученицы, она приглашала меня к себе. У нее школа возле Шестона, - это милях в восемнадцати отсюда, - поживу там, пока все уляжется, а потом вернусь в колледж.
В последнюю минуту она позволила сварить ей чашку кофе на спиртовке, которую он держал у себя в комнате, чтобы иметь возможность готовить себе завтрак каждый день перед уходом на работу, когда весь дом еще спал.
- Теперь закуси - и в путь, - сказал он. - По-настоящему позавтракаешь, когда доберешься до места…
Они потихоньку вышли из дому, и Джуд решил проводить ее до вокзала. Когда они шли по улице, из окна верхнего этажа высунулась чья-то голова и тут же спряталась. Сью как будто раскаивалась в своей опрометчивости и жалела, что подняла бунт; при расставании она пообещала дать знать о себе, когда ее снова допустят в педагогическую шкблу. Стоя рядом на платформе, они чувствовали себя несчастными, и было видно, что ему хочется сказать ей еще что-то.
- Я хочу тебе кое-что сказать, - торопливо проговорил он, когда подошел поезд. - Одно - теплое, другое - холодное.
- Джуд, - перебила она. - Одно я знаю. Не надо!
- Что не надо!
- Не надо любить меня! Относись ко мне хорошо - вот и все!
У Джуда был такой убитый вид, что, прощаясь с ним из окна вагона, она почувствовала волнение, и жалость. Но вот поезд тронулся, и, помахав ему своей хорошенькой ручкой, она скрылась из глаз.
В то воскресенье Джуду было в Мелчестере до того тоскливо, а Соборная площадь казалась до того ненавистной, что он пропустил все службы в соборе. На следующее утро от нее пришло письмо, которое она со свойственной ей порывистостью написала, как только добралась до дома своей подруги. Она сообщала, что доехала благополучно и устроилась хорошо, а дальше писала:
"По правде говоря, милый Джуд, пишу я тебе по поводу того, что сказала тебе при расставанье. Ты был со мною так добр и ласков, что как только ты исчез из виду, я вдруг почувствовала, какая я жестокая и неблагодарная, что сказала тебе такие слова, и совесть не дает мне покоя. Ты можешь любить меня, Джуд, если хочешь; я ничего не имею против и никогда уже не скажу тебе - не надо!
Не хочу писать об этом ничего больше. Ведь ты простишь своей легкомысленной подруге ее жестокость и не сделаешь ее несчастной, сказав "нет".
Твоя Сью"
Нет нужды говорить, каков был его ответ и как он размечтался о том, что бы он сделал, будь он свободен; Сью тогда было бы излишне задерживаться у своей подруги. Он чувствовал, что если бы дело дошло до борьбы с Филотсоном за обладание ею, победа была бы за ним.
Однако Джуд склонен был придавать записке Сью, посланной в невольном порыве чувств, большее значение, чем она того заслуживала.
Прошло несколько дней, и он поймал себя на том, что ждет от нее еще писем. Но писем больше не приходило, и, охваченный сильнейшим беспокойством, он послал ей снова записку, что собирается навестить ее в одно из воскресений, - ведь их разделяет всего восемнадцать миль.
Он ждал ответа на второе утро после отправки своего послания, однако не получил его. Настало третье утро, почтальон прошел мимо. Была суббота, и в лихорадочной тревоге он отправил Сью коротенькую записку из трех строк, сообщая, что приедет на следующий день, так как чувствует, что с ней что-то случилось.
Первой его мыслью было - не слегла ли она после купанья в реке, но вскоре он сообразил, что в таком случае ему написали бы за нее. Догадкам был положен конец, когда он в ясное воскресное утро приехал в сельскую школу близ Шестона; было около двенадцати, и в деревне было безлюдно, словно в пустыне, так как все прихожане собрались в церкви, откуда время от времени доносились звучащие в унисон голоса.
Дверь ему открыла девочка.
- Мисс Брайдхед наверху, - сказала она. - Вы подниметесь к ней?
- Она больна? - поспешно спросил Джуд.
- Да так… Не очень.
Джуд вошел и "поднялся наверх. Когда он ступил на лестничную площадку, его окликнули по имени. Голос принадлежал Сью, и ему не нужно было гадать, в какую Сторону повернуть. Он вошел в комнату в двенадцать квадратных футов и увидел ее, - она лежала в постели.
- Сью! - воскликнул он, садясь возле нее и беря ее руку. - Как же так? Ты не могла написать мне?
- Нет, не то, - ответила она. - Я на самом деле сильно простудилась, но все же написать я могла. Я просто не хотела!
- Почему же? Ты меня так напугала!
- Да? Я этого и боялась! Но я решила больше тебе не? писать. Меня не приняли обратно - вот почему я не могла тебе написать. Дело не в самом факте, а в причине!
- Ну?
- Мало того что меня не приняли, мне еще дали на прощанье такой совет…
- Какой?
Она ответила не сразу.
- Я поклялась, что, никогда не скажу тебе, Джуд, - это так грубо и обидно!
- Касается нас?
- Да.
- Так говори же!
- Ну ладно… Кто-то сочинил о нас вздорную сплетню, и мне заявили, что мы должны скорее пожениться, чтобы спасти мою репутацию!.. Вот! Я не выдержала и сказала тебе все, а теперь уж жалею об этом.
- Сью, бедняжка!
- Я совсем не так о тебе думаю! Правда, случайно приходили в голову такие мысли, но пока еще я ни о чем таком не помышляла. Конечно, я понимаю, что наше родство ничего не значит, раз мы встретились как совершенно чужие люди. Но выйти за тебя замуж, милый Джуд… ну конечно же, если бы я на это решилась, мне не следовало бы так часто бывать у тебя. И до того вечера, когда мне показалось, что ты меня немножко любишь, я даже не предполагала, что ты помышляешь о женитьбе на мне. Наверное, мне не следовало проводить с тобой так много времени. Я сама в этом виновата. Я всегда во всем виновата!
В ее словах звучало что-то надуманное, неестественное, и обоим стало от этого тяжело на душе.
- Какая же слепая я была вначале! - продолжала она. - Я совсем не замечала твоих чувств. О, ты нехорошо со мной поступил, да, да, ты видел во мне возлюбленную и ни слова не говорил об этом, - пусть, мол, сама догадается! Твое отношение ко мне стало известно, и, разумеется, они подумали бог знает что! Больше я никогда не доверюсь тебе!
- Да, Сью, - сказал он просто, - я виноват, и даже больше, чем ты думаешь. Я прекрасно знал, что до последних наших встреч ты не подозревала о моих чувствах к тебе. Мы встретились как чужие люди, а потому не думали о нашем родстве, и, признаюсь, я воспользовался этой лазейкой. Но согласись, что я заслуживаю некоторого снисхождения за то, что, не умея подавить в себе это грешное, очень грешное чувство, я таил его от тебя.
Она с недоверием взглянула на него и отвела взгляд, словно боясь, что простит его.
По законам природы и любви поцелуй был бы единственным подходящим к моменту и настроению ответом, от которого сдержанность Сью, возможно, чуточку растаяла бы. Многие мужчины откинули бы всякую щепетильность, несмотря на видимую холодность противной стороны и на две подписи в ризнице приходской церкви, которую посещала Арабелла. Но Джуд этого не сделал. Ведь он, собственно, и приехал-то сюда отчасти для того, чтобы поведать Сью свою роковую историю. Он то и дело порывался начать свой рассказ, но в этот горький для него час так и не решился. Он предпочел не преступать стоявшей между ними преграды.
- Конечно… я знаю, что… я тебе совершенно безразличен, - горестно говорил он. - Ты права, так и должно быть. Ты принадлежишь Филотсону. Он, наверное, уже навещал тебя?
- Да, - коротко ответила она, чуть изменившись в лице. - Хотя я вовсе не просила его об этом. Ты, конечно, рад, что он побывал у меня. Ну а я бы не возражала, если б он больше не приходил.
Джуд не знал, что и подумать. Почему она обиделась на него за честное смирение перед соперником, если сама же отвергла его любовь? Он перевел разговор на другую тему.
- Все образуется, милая Сью, - сказал он. - Начальство мелчестерского колледжа - это еще не весь свет. Ты еще будешь учиться - не в этом, так в другом месте, о чем тут говорить.
- Я посоветуюсь с Филотсоном, - решительно сказала она.
В это время вернулась из церкви подруга Сью, у которой она нашла приют, и о личных делах больше не говорили. Джуд ушел под вечер, бесконечно несчастный. Но все же он видел ее, сидел возле нее. Этим ему предстоит довольствоваться! до конца своей жизни. Будущему приходскому священнику не мешает и даже необходим этот урок самоотречения.
Однако, проснувшись на другое утро, он почувствовал против нее раздражение и решил, что она вела себя неразумно, если не сказать капризно. И тут же, словно в подтверждение характерной и многое искупающей черты, которую он уже начал подмечать в Сью, от нее пришло письмо, - как видно, она написала его почти сразу же после его ухода:
"Прости меня за вчерашние мои капризы! Я вела себя отвратительно. Я это знаю и ужасно страдаю. Ты не рассердился, и это так мило с твоей стороны! Джуд, прошу тебя, считай меня по-прежнему своим другом и союзником, несмотря на все мои грехи. Постараюсь больше так не поступать.
В субботу я приеду в Мелчестер, чтобы забрать из П.К. мои вещи и проч. Хочешь, погуляем вместе, с полчасика?
С раскаянием
твоя Сью"
Джуд тотчас же простил ее и попросил в письме, чтобы она, как приедет, зашла за ним в собор.
VI
Тем временем один пожилой господин предавался прекрасным мечтам касательно автора вышеприведенного письма. То был Ричард Филотсон; из школы совместного обучения в местечке Ламсдон близ Кристминстера он недавно перешел учительствовать в большую школу для мальчиков в его родном Шестоне, стоявшем на холме в шестидесяти милях к юго-западу по прямой.
Достаточно было бросить взгляд на городок и его окрестности; чтобы увидеть, что мечты и планы школьного учителя, так долго вынашиваемые, уступили место новой мечте, не имевшей ничего общего ни с церковью, ни с литературой. По натуре человек непрактичный, он задался теперь вполне практической целью - зарабатывать и копить деньги на содержание жены, которая при желании могла бы вести одну из соседних школ для девочек; ради этого он и посоветовал ей пройти учительскую подготовку; раз уж она не соглашалась выйти за него замуж сразу.
Примерно в то же время, когда Джуд переселился из Мэригрин в Мелчестер и разделил приключения, выпавшие на долю Сью, Филотсон обосновался в своей новой квартире при школе в Шестоне. Теперь, когда мебель была расставлена, книги разложены по полкам, все гвозди вбиты, он просиживал темные зимние вечера в гостиной, возобновив свои прежние занятия - в частности, изучение римско-британских древностей; труд этот не сулил ему никакого вознаграждения, но, расставшись со своими надеждами попасть в университет, он заинтересовался этой темой, так как она была сравнительно мало изучена и доступна для тех, кто, подобно ему, проживал в глухих уголках, изобиловавших этими древностями, которые приводили исследователей к выводам, резко противоречащим установленным взглядам на цивилизацию той эпохи.
Исследования эти стали теперь любимым занятием Филотсона и служили удобным предлогом, чтобы уединяться в полях, исчерченных мощеными дорогами, разделенных каменными оградами, усеянных могильными холмами, или же запираться у себя дома со своей небольшой коллекцией урн, черепков и мозаик, вместо того чтобы наносить визиты новым соседям, которые, со своей стороны, были явно не прочь завязать с ним дружеские отношения. Но не эта страсть была подлинной и единственной причиной его затворничества. В один из вечеров, - время было позднее, около полуночи, - лампа в окне его дома, стоявшего на краю холма, освещала часть равнины, тянувшейся на многие мили к западу от города, возвещая о том, что и дом этот, и человек, в нем живущий, служат науке, однако на самом деле он занимался не научными исследованиями.
Все в комнате - книги и мебель, просторный сюртук учителя и его поза за столом, даже мерцание света - повествовало об упорном научном труде, делающем честь человеку, которому не на кого надеяться, кроме самого себя. И, однако же, повествование это, до самого последнего времени соответствовавшее действительности, теперь противоречило ей. Предметом изучения была не история, а заметки по истории, писанные смелым женским почерком под его диктовку несколько месяцев тому назад, и сейчас он занимался тем, что разбирал их слово залоговом.
Потом он достал из комода аккуратно перевязанную пачку писем, - их было мало, очень мало, чтобы назвать настоящей перепиской. Каждое письмо лежало в своем конверте, и написаны все они были тем же женским почерком, что и заметки по истории. Он раскрывал их одно за другим и задумчиво перечитывал. С первого взгляда могло показаться, что в этих коротеньких записках не над чем и размышлять. Это были незатейливые, откровенные письма, подписанные "Сью Б.", такие, какие пишутся в недолгой разлуке, в расчете, что их скоро уничтожат; они касались в основном прочитанных книг и различных событий в педагогической школе, о которых сам автор, наверное, забывал на другой же день после отправки письма. В одном из них - присланном совсем недавно - Сью писала, что получила его тактичное письмо и считает его обещание не посещать ее чаще, чем она того желает, благородным и великодушным (ведь школа совсем неподходящее место для приема гостей, к тому же она решительно не желает, чтобы ее помолвка с ним получила огласку, а это неизбежно произойдет, если он будет часто навещать ее). Эти фразы заставили школьного учителя задуматься. Сомнительная радость для мужчины, когда любимая женщина благодарит его за то, что он редко ее навещает. Этот вопрос занимал его и мучил.
Он выдвинул другой ящик, нашел в нем конверт и вынул из него фотографию Сью, сделанную, когда она была еще девочкой, задолго до той поры, как он с ней познакомился, - она стояла у шпалеры с корзиночкой в руке. Была у него и еще одна карточка Сью, на которой она была изображена молодой привлекательной женщиной, темноглазой и темноволосой, - портрет этот очень точно передавал серьезность Сью, скрытую под внешним легкомыслием. Такую же фотографию она подарила Джуду и выбрала бы для подарка любому мужчине. Филотсон поднес ее к губам, потом опустил, вспомнив смутившие его слова письма, но в конце концов все же поцеловал безжизненный картон со страстью и благоговением восемнадцатилетнего юноши.
Лицо у школьного учителя было болезненное и немолодое, это подчеркивалось еще тем, что брился он по-старомодному. На этом лице лежала печать врожденного благородства, свидетельствовавшая о неизменном стремлении во всем быть справедливым. Речь у него была несколько замедленная, но интонации такие искренние, что замедленность эта не казалась недостатком. Седеющие волосы его вились и расходились от макушки. Лоб пересекали четыре морщины, он был в очках, правда, надевал он их только по вечерам, когда читал. Можно было почти с уверенностью сказать, что не отвращение к женщинам, а самозабвенная страсть к науке до сих пор удерживала его от вступления в брак.
Он часто предавался таким тихим размышлениям, когда был не на глазах учеников, чьи зоркие, проницательные взгляды порою становились просто, нестерпимы для застенчивого учителя, болезненно переживавшего свою любовь к Сью, и в предрассветные часы он с ужасом думал о том, что снова увидит эти пытливые глаза, грозившие разгадать его мечты.
Он добросовестно подчинился требованию Сью не посещать ее часто в педагогической школе, но в конце концов терпение его истощилось, и как-то в субботу после обеда он поехал к ней с неожиданным визитом. Он стоял у входа в колледж, с минуты на минуту ожидая, что она выйдет к нему, как вдруг, словно снег на голову на него обрушилось известие об ее исчезновении, похожем скорей на исключение, и когда он повернул обратно, он не видел перед собой дороги.
Сью ни слова не написала о происшедшем своему жениху, хотя все случилось две недели назад. Однако, собравшись с мыслями, он решил, что это еще ничего не значит: причиной молчания в такой же мере могла быть прирожденная стеснительность, как и виновность.