Вскоре его философский багаж пополнился еще одной истиной: ему незамедлительно продемонстрировали, что от славы до позора один шаг. На следующий день товарищи восхищенно хлопали его по плечу, и он счел, что ему подобает фанфаронить и всячески показывать свою удаль. В начале урока, когда Мюноз не отозвался на перекличке, ребята прокомментировали его отсутствие ироническими ухмылками и подмигиванием победителю, а Жак в ответ, не удержавшись, прищурил один глаз, надул щеку и, не замечая, что мсье Бернар на него смотрит, принялся кривляться, изображая подбитый глаз соперника. Однако гримаса мгновенно исчезла с его лица, когда во внезапно затихшем классе раздался голос учителя. "Бедный мой любимчик, - сказал этот насмешник, - ты имеешь право на леденец наравне со всеми, и ты его заслужил". Пришлось победителю встать, пойти за орудием пытки, вступить в облако парфюмерного аромата, окружавшего мсье Бернара, и принять позорную позу.
История с дракой не закончилась, однако, этим уроком практической философии. Мюноз и на другой день не пришел в школу, и Жак, несмотря на свой хвастливый вид, почувствовал смутное беспокойство, а на третий день к ним зашел ученик из старшего класса и сказал мсье Бернару, что ученика Кормери вызывает директор. К директору вызывали только в чрезвычайных случаях, и учитель, приподняв густые брови, сказал только: "Иди скорее, малыш. Надеюсь, ты не натворил глупостей". Жак на ватных ногах поплелся за старшеклассником по длинной галерее над цементным двором, засаженным с обеих сторон авраамовыми деревьями, чья скудная тень не спасала летом от нестерпимой жары, в кабинет директора, находившийся в противоположном конце галереи. Первое, что он увидел войдя, был Мюноз, стоявший у директорского стола между дамой и господином с сердитыми лицами. Несмотря на полностью закрытый отечный глаз, уродовавший лицо Мюно-за, Жак испытал облегчение, увидев его живым. Но насладиться чувством облегчения он не успел. "Это ты его ударил?" - спросил директор, маленький лысый человечек с розовым лицом и раскатистым голосом. "Да", - ответил Жак еле слышно. "Я же говорила вам, мсье, - вмешалась дама. - Анд-ре не хулиган". - "Мы дрались", - сказал Жак. - "Я не желаю этого слышать, - сказал директор. - Тебе известно, что я запрещаю драться, даже вне школы. Ты нанес травму своему товарищу, ты мог его покалечить. В качестве первого предупреждения постоишь неделю в углу на всех переменах. Если подобное повторится еще раз, будешь исключен из школы. Я сообщу родителям, что ты наказан. А теперь возвращайся в класс". Жак, потрясенный, не мог сдвинуться с места. "Иди", - сказал директор. "Ну что, Фантомас?" - спросил мсье Бернар, когда он вернулся. Жак плакал. "Ну, я тебя слушаю". Срывающимся голосом мальчик рассказал сначала про наказание, потом про то, что родители Мюноза пришли жаловаться, и наконец про драку. "Почему вы подрались?" - "Потому что он обозвал меня любимчиком". - "Опять?" - "Нет, тогда в классе". - "Ах, так это был он! И ты счел, что я недостаточно хорошо тебя защитил". Жак поднял на мсье Бернара взгляд, полный горячей преданности: "О, нет, нет! Вы…" И тут он по-настоящему разрыдался. "Иди садись", - сказал мсье Бернар. "Это несправедливо", - сказал мальчик. "Справедливо", - мягко сказал ему.
На следующий день во время перемены Жак встал в угол в глубине школьного двора, ко всем спиной, так что мог только слышать веселые крики товарищей. Он переминался с ноги на ногу, ему до смерти хотелось побегать вместе со всеми. Оглядываясь, он видел иногда мсье Бернара, который прогуливался в отдалении с другими учителями и не смотрел в его сторону. На следующий день он неслышно подошел к Жаку сзади и похлопал его по затылку: "Не вешай нос, шпингалет. Мюноз тоже наказан. Можешь посмотреть, я разрешаю". Действительно, у противоположной стены в одиночестве стоял мрачный Мюноз. "Твои сообщники решили не принимать его в игру всю неделю, пока ты будешь стоять в углу, - мсье Бернар засмеялся. - Так что, видишь, вы оба получили свое. Это честно". Он наклонился к Жаку, улыбаясь с такой теплотой, что волна нежности затопила душу приговоренного: "Надо же, разбойник, глядя на тебя и не скажешь, что у тебя такой мощный удар!"
Этого человека, который теперь разговаривал с канарейкой и называл его малышом, хотя ему было сорок лет, Жак не переставал любить никогда, хотя годы, расстояние, а потом и Вторая мировая война постепенно полностью разлучили их. Жак долго ничего о нем не знал и обрадовался, как ребенок, когда в 1945 году пожилой солдат территориальных войск в старой шинели позвонил к нему в дверь в Париже, и оказалось, что это мсье Бернар, опять взявшийся за оружие - "не потому, что мне нравилось воевать, - объяснил он, - а потому, что мне не нравился Гитлер, и ты, малыш, тоже боролся, о, я всегда знал, что у тебя хорошая закваска, надеюсь, ты не забываешь свою мать, да, лучше, чем твоя мама, на свете нет ничего, а теперь я возвращаюсь в Алжир, приезжай меня навещать", - и Жак навещал его каждый год в течение пятнадцати лет, и каждый год, уходя, целовал, как и сегодня, растроганного старика, который протягивал ему на пороге руку: это он швырнул Жака в жизнь, в одиночку приняв на себя ответственность за то, что вырвал его из родной почвы и послал познавать мир дальше.
Учебный год подходил к концу, и вот однажды мсье Бернар задержал после уроков Жака, Пьера, Флери, своего рода феномен, который одинаково блестяще учился по всем предметам ("у него политехническая голова", - говорил учитель), и Сантьяго, красивого мальчика, не такого способного, но добивавшегося успехов за счет усидчивости. "Итак, - сказал мсье Бернар, когда класс опустел, - вы мои лучшие ученики. Я решил представить вас на стипендию для получения среднего образования. Для этого надо выдержать конкурс, тогда вам дадут стипендию, вы сможете учиться в лицее и получить степень бакалавра. Начальная школа дает самые важные знания. Но она не выведет вас в люди. А лицей откроет перед вами все двери. Я хочу, чтобы в эти двери вошли в первую очередь мальчики из бедных семей, такие, как вы. Но для этого мне нужно согласие ваших родителей. Топайте".
Они ушли растерянные и, даже не обсудив это друг с другом, разошлись по домам. Жак застал в квартире только бабушку, она перебирала в столовой чечевицу на покрытом клеенкой столе. Он помялся и решил дождаться прихода матери. Она пришла усталая, надела фартук и села помогать бабушке перебирать чечевицу. Жак тоже предложил помочь, и ему дали белую тарелку из грубого фарфора, на которой легче было отличить сор от чечевицы. Уткнувшись в тарелку, Жак рассказал о разговоре с учителем. "Что это за новости? - сказала бабушка. - Когда сдают экзамен на бакалавра?" - "Через шесть лет", - ответил Жак. Бабушка отодвинула свою тарелку. "Ты слышала?" - спросила она Катрин Кормери. Та не слышала. Жак медленно повторил ей все сначала. "А, - отозвалась она, - это потому, что ты умный". - "Умный, не умный, а на будущий год мы собирались отдать его учиться ремеслу. Ты же знаешь, у нас нет денег. Он будет хоть немного, но зарабатывать". - "Да, конечно", - сказала Катрин.
Свет и зной незаметно смягчались. В этот час, когда все фабрики и мастерские работали полным ходом, улица была тиха и пустынна. Жак смотрел в окно. Он и сам не знал, чего ему хочется, если не считать желания слушаться мсье Бернара. Но в девять лет он не мог, да и не умел противостоять бабушке. Она, однако, явно колебалась. "А кем ты станешь потом?" - "Не знаю. Может быть, учителем, как мсье Бернар". - "Да, через шесть лет!" Она все медленнее перебирала чечевицу. "Нет, - сказала она наконец. - Это не для таких бедняков, как мы. Скажешь мсье Бернару, что мы не можем".
На следующий день остальные трое сказали Жаку, что их родители согласны. "А твои?" - "Не знаю", - он вдруг почувствовал себя еще более нищим, чем его друзья, и у него заныло сердце. После уроков все четверо остались. Пьер, Флери и Сантьяго сказали мсье Бернару, что все в порядке. "А у тебя, малыш?" - "Не знаю". Мсье Бернар посмотрел на него. "Хорошо, - сказал он остальным. - Но вам придется по вечерам, после уроков, заниматься со мной. Я все это устрою, а сейчас можете идти". Когда они ушли, мсье Бернар сел в кресло и притянул Жака к себе. "Выкладывай". - "Бабушка говорит, что мы слишком бедные, и я с будущего года должен работать". - "А мать?" - "У нас командует бабушка". - "Знаю", - сказал мсье Бернар. Он задумался, потом обнял Жака. "Послушай, ты должен ее понять. У нее тяжелая жизнь. Они одни с твоей матерью вырастили вас, тебя и твоего брата, и сделали из вас хороших ребят. Конечно, она боится, иначе и быть не может. Несмотря на стипендию, им придется все-таки кормить тебя, и уж во всякое случае, ты еще шесть лет не будешь приносить денег в дом. Понимаешь?" Жак вскинул голову, но не взглянул на учителя. "Ладно. Может быть, мы сумеем ей объяснить. Бери портфель, я иду с тобой!" - "Ко мне домой?" - спросил Жак. - "Ну да, мне приятно будет повидать твою маму".
Вскоре мсье Бернар, стоя рядом с растерянным Жаком, уже стучал в дверь их квартиры. Бабушка открыла, вытирая руки о фартук, завязанный так туго, что из-под него выпирали складки живота. Увидев учителя, она невольно вскинула руки и пригладила волосы. "Ну, мамаша, вы, как всегда, трудитесь? Да, достается вам, что и говорить". Бабушка провела гостя через спальню в столовую, усадила за стол, вынула рюмки и анисовку. "Нет, нет, спасибо, я зашел на минутку, поговорить с вами". Для начала он расспрашивал о ее детях, о том времени, когда они все жили на ферме, о муже, рассказал о своих детях. В этот момент вошла Катрин Кормери: она разволновалась, назвала мсье Бернара "господин учитель", бросилась к себе в комнату причесываться и надевать чистый фартук, потом вернулась и села чуть поодаль на краешек стула. "А ты, - сказал мсье Бернар Жаку, - пойди погуляй. Понимаете, - обратился он к бабушке, - я буду его хвалить, и он может возомнить, будто все это правда…" Жак вышел, сбежал вниз по лестнице и остановился у входной двери. Прошел час, а он так и не двинулся с места; улица перед ним постепенно заполнялась народом, небо над фикусами приобрело зеленоватый оттенок, и вдруг за его спиной возник мсье Бернар. Он потрепал Жака по затылку. "Ну, вот, - сказал он, - мы договорились. Твоя бабушка - замечательная женщина. А мать… никогда не забывай ее". - "Мсье! - раздался вдруг голос бабушки. Она стояла на лестнице и уголком фартука вытирала глаза. - Я забыла… вы сказали, что будете давать Жаку дополнительные уроки…" - "Конечно, - сказал мсье Бернар. - Ему придется попотеть, будьте покойны". - "Но нам нечем вам платить". Мсье Бернар внимательно посмотрел на нее. Он держал Жака за плечи. "Не волнуйтесь, - он легонько встряхнул Жака, - ваш внук уже расплатился со мной". Он быстро ушел, а бабушка взяла Жака за руку и повела наверх, первый раз в жизни крепко сжав ему руку с какой-то горькой нежностью. "Маленький мой, - повторяла она, - маленький мой". Целый месяц мсье Бернар каждый день оставлял четверых ребят после уроков и по два часа занимался с ними. Жак возвращался вечером усталый, но полный воодушевления, и садился еще за школьные уроки. Бабушка смотрела на него со смешанным чувством печали и гордости. "У него хорошая голова", - убежденно говорил дядя Эрнест и стучал себя кулаком по лбу. "Да, - отзывалась бабушка. - Но как мы оправимся?" Однажды вечером она вдруг ахнула: "А как же первое причастие?" По правде говоря, религия не играла никакой роли в жизни семьи. Никто не ходил к мессе, никто не цитировал в назидание божественные заповеди и не упоминал о награде или наказании на том свете. Когда бабушке сообщали, что кто-то умер, она говорила: "Что ж, отпукал свое". Если же речь шла о человеке ей близком или во всяком случае считавшемся таковым, она вздыхала: "Бедняга, он был такой молодой!" - даже если по возрасту покойному давно уже полагалось умереть. Это не было бесчувственностью. Просто она слишком часто видела смерть. Двое ее детей, муж, зять, погибшие на войне племянники. Смерть, в каком-то смысле, была частью ее жизни, к тому же необходимость справляться с сиюминутной нуждой была для нее слишком острой, острее даже, чем для большинства алжирцев, в принципе чуждых - в силу тягот жизни и всей своей общей судьбы - того благоговения перед смертью, которое расцветает на вершинах цивилизаций. Люди воспринимали здесь смерть как некое испытание: через него нужно пройти, как прошли их предшественники, и постараться проявить мужество, считавшееся здесь главным человеческим качеством, но говорить о таких вещах не принято, лучше до поры до времени все это просто забыть и отстранить от себя. (Отсюда и шутовской характер любых похорон. Кузен Морис?) Если прибавить к этому общему настрою изнурительную повседневную борьбу и труд, не говоря уже о страшном душевном износе, порождаемом бедностью, как это было, например, в семье Жака, то места для религии практически не оставалось. Для дяди Эрнеста, чья жизнь проходила на уровне физических ощущений, религия воплощалась в зримых образах священника и церковной пышности. Обладая комическим даром, он не упускал случая передразнить церемонию богослужения, украшая спектакль нечленораздельными [протяжными] звуками, изображающими латынь, и в заключение представлял верующих, опускающих голову при звуках колокола, и священника, который, воспользовавшись этим, пьет потихоньку церковное вино. Катрин Кормери была в семье единственным человеком, чье смирение наводило на мысль о религиозности, но это смирение и было всей ее верой. Она посмеивалась над шуточками брата, не порицая и не одобряя их, но обращалась к священникам, которых ей доводилось встречать, "господин кюре". Она никогда не говорила о Боге. По сути, Жак ни разу не слышал в детстве этого слова, и его самого Бог нисколько не интересовал. Жизнь, таинственная и ослепительная, захватывала его целиком.
В то же время, если разговор заходил о чьих-то гражданских похоронах, то, как это ни парадоксально, бабушка или даже дядя нередко сокрушались по поводу отсутствия священника: "зарыли как собаку", говорили они. Потому что религия составляла для них, как для большинства алжирцев, часть общественной жизни, но не более того. Они были католиками, как были французами, это обязывало к соблюдению определенных обрядов. Собственно говоря, этих обрядов было ровно четыре: крещение, первое причастие, венчание (если таковое требовалось) и соборование. В промежутках, естественно, весьма длительных, между этими событиями они были заняты другим, и прежде всего - выживанием.
Жак, разумеется, тоже должен был принять первое причастие, как его брат Анри, сохранивший тягостные воспоминания не столько о самой церемонии, сколько о ее последствиях, ибо ему пришлось потом в течение нескольких дней наносить визиты с повязкой на рукаве всем друзьям и родственникам, а те со своей стороны должны были делать ему небольшие денежные подарки, которые он принимал с чувством глубочайшей неловкости, а бабушка потом все деньги забирала, оставляя ему лишь самую малость, потому что, как она говорила, на первое причастие "пришлось потратиться". Но эта процедура происходила обычно лет в двенадцать, и перед ней полагалось два года изучать катехизис. Значит, Жака это ожидало только на втором или третьем году обучения в лицее. Это обстоятельство как раз и напугало бабушку. У нее было весьма смутное и устрашающее представление о лицее, ей казалось, что там надо заниматься раз в десять больше, чем в начальной школе, потому что лицей сулил более блестящие возможности в будущем, а по ее понятиям, никакое улучшение материального положения не могло быть достигнуто без дополнительного труда. Она всей душой желала, чтобы Жак добился успеха, дабы оправдать принесенные ею жертвы, и считала, что время, которое придется потратить на уроки закона Божьего, будет отнято у этого труда. "Нет, - сказала она, - ты не можешь одновременно учиться в лицее и ходить на уроки катехизиса". - "Ну и ладно, обойдусь без Первого причастия", - ответил Жак, надеясь увильнуть от утомительных визитов и от нестерпимого унижения, коим являлось для него получение денег от посторонних. Бабушка посмотрела на внука. "Почему? Все можно уладить. Одевайся. Пойдем поговорим с кюре". Она встала и решительно направилась к себе в комнату. Когда она вышла, на ней, вместо домашней юбки и кофты, было ее единственное выходное платье [], застегнутое наглухо, а на голове черная шелковая косынка. Из-под косынки виднелись гладко зачесанные седые волосы, а светлые глаза и плотно сжатые губы придавали ей непреклонный вид.
Она сидела в ризнице уродливой псевдоготической церкви св. Карла, держа за руку стоявшего рядом Жака, а напротив сидел священник, толстый человек лет шестидесяти в серебристом венце седых волос, с круглым, чуть дряблым лицом, мясистыми губами и доброй улыбкой, он ждал, сложив руки поверх натянутой на расставленных коленях рясы. "Я хочу, - сказала бабушка, - чтобы мальчик принял первое причастие". - "Прекрасно, мадам, мы сделаем из него доброго христианина. Сколько ему лет?" - "Девять". - "Что ж, чем раньше, тем лучше. Он будет изучать катехизис три года и как следует подготовится к этому знаменательному дню". - "Нет, - сухо сказала бабушка. - Он должен принять причастие сейчас". - "Сейчас? Но церемония у нас состоится через месяц, а он может предстать перед алтарем только после двух лет занятий". Бабушка объяснила ситуацию. Ей однако не удалось убедить священника в том, что среднее образование нельзя совместить с изучением катехизиса. Он терпеливо и мягко ссылался на собственный опыт, приводил в пример других… Бабушка встала. "В таком случае, он обойдется без первого причастия. Пошли, Жак", - и она повела его к выходу. Кюре бросился за ними. "Подождите, подождите, - мадам!" Он ласково усадил ее на место и снова начал увещевать. Но бабушка качала головой, как старый упрямый мул. "Сейчас или никогда". В конце концов кюре сдался. Было решено, что Жак пройдет ускоренный курс катехизиса и примет причастие через месяц. Священник, качая головой, проводил их до дверей и потрепал Жака по щеке. "Слушай хорошенько все, что будут рассказывать", - сказал он. И посмотрел на мальчика с некоторой грустью.