До сих пор такая мысль ни разу не приходила ему в голову. Многое в жизни он принимал на веру, считая, что из любой переделки сможет выйти победителем, и не задумываясь, какими путями и средствами достигнет этого. Но тут речь шла о чем-то очень для него важном. Он вдруг понял, что в разгаре боя может дезертировать. Он вынужден был признаться, что понятия не имеет о том, как будет вести себя в сражении.
Еще совсем недавно он не допустил бы этой мысли даже на порог своего сознания, но теперь от нее уже нельзя было отмахнуться.
Он испытывал нечто похожее на панический страх. Чем яснее рисовался ему бой, тем отчетливее он видел, какие ужасы ему предстоит там изведать. Он никак не мог представить себе, что будет стойко держаться среди опасностей, крадущихся к нему со всех сторон. Тщетно пытался он вернуться к своим мечтам о героях со сломанными шпагами; во мраке надвигающейся грозы он чувствовал, что все это - пустые бредни.
Он вскочил с койки и начал беспокойно расхаживать по лачуге.
- Боже милостивый, что это со мной делается? - вслух спросил он.
Он понимал, что в час испытания те правила, по которым он собирался жить, ему не помогут. Бесполезным оказалось и все, что он знал о себе. Он стал неизвестной величиной. Придется ему снова, как в ранней юности, ставить над собой опыты. Нужно собрать побольше сведений о себе и быть все время начеку, иначе эти неведомые ему самому свойства навеки опозорят его.
- Боже милостивый! - растерянно повторил он.
Но тут в дыру ловко влез долговязый, а за ним и горластый. Они продолжали пререкаться.
- А я говорю, что правда, - твердил долговязый. - Хочешь верь, хочешь не верь, мне-то что? - Он выразительно махнул рукой. - Твое дело маленькое: сиди себе и помалкивай. И очень скоро уразумеешь, кто тут был прав.
Его товарищ что-то упрямо промычал. Он задумался на секунду, видимо подыскивая ответ поязвительней, потом сказал:
- Что ж, выходит, ты знаешь все на свете?
- Когда это я говорил, что знаю все на свете? - сердито возразил долговязый. Он принялся аккуратно укладывать пожитки в вещевой мешок.
Юноша, все еще беспокойно бродивший взад и вперед, остановился и опустил глаза на деловито склоненную фигуру товарища.
- Джим, скажи правду, нас действительно поведут в бой? - спросил он.
- А как же! - ответил долговязый. - А как же! Погоди до завтра и такое сражение увидишь, какое никому и не снилось. Ты только погоди.
- Дьявольщина! - сказал юноша.
- На этот раз драка будет заправская, братец, драка что надо, - продолжал долговязый таким тоном, точно собирался облагодетельствовать этим боем своих друзей.
- Чушь! - буркнул из угла горластый.
- Слушай, а ты не думаешь, что это очередная утка? - снова спросил юноша.
- Как бы не так! - возмутился долговязый. - Как бы не так! С чего бы тогда вся кавалерия выступила сегодня утром? - Он с вызовом посмотрел на товарищей. Никто ему не возразил. - Сегодня утром выступила вся кавалерия, - повторил он. - Говорят, в лагере ни одного кавалериста не осталось. Их должны перебросить в Ричмонд, или как его там, пока мы будем управляться с пехотой. В общем, какую-то хитрость придумали. И в полку тоже приказ уже получен. Мне об этом сегодня шепнул парень, который сам был около штаба, когда туда привезли приказ. И теперь весь лагерь поднят на ноги - этого разве только слепой не заметит.
- Вздор! - сказал горластый.
Юноша помолчал. Потом снова обратился к долговязому:
- Джим!
- Чего тебе?
- Думаешь, полк не осрамится?
- Они будут драться как черти, когда дойдет до дела, - с ледяным спокойствием ответил тот. Он говорил о себе и своих однополчанах только в третьем лице. - Конечно, все над ними потешаются, дескать - желторотые и всякая такая штука, но драться они будут как черти.
- А вдруг кто-нибудь удерет? - настаивал юноша.
- Может, и удерет - без таких ни в одном полку не обходится, особенно раз они еще не нюхали пороху, - снисходительно заметил тот. - Конечно, может случиться, что и все побегут, если сразу станет очень горячо, а потом, может, и остановятся и снова полезут в драку. Чего вперед загадывать? Конечно, они еще необстрелянные и с одного маху всех мятежников им не одолеть, но я-то думаю, драться они будут не хуже других. Так я полагаю. Говорят, в полку одни сопляки и всякое прочее, но парни у нас что надо, и почти все будут драться не за страх, а за совесть, когда привыкнут к выстрелам, - закончил он, сделав особое ударение на последних четырех словах.
- Можно подумать, что ты знаешь… - пренебрежительно начал горластый. Долговязый злобно обернулся к нему. Последовала короткая перебранка, во время которой оба награждали друг друга затейливыми эпитетами.
- Джим, а тебе приходило когда-нибудь в голову, что и ты можешь удрать? - прервал их юноша и тут же рассмеялся, точно его вопрос был веселой шуткой. Горластый тоже захихикал.
Долговязый махнул рукой.
- Как тебе сказать, - веско произнес он, - там такое может быть пекло, что и Джиму Конклину станет жарко, и если все парни начнут улепетывать, надо думать, и я задам стрекача. А уж если я покажу пятки, так будь спокоен, сам черт меня не догонит. Но если все будут стоять на месте и стрелять, буду стрелять и я. Это как пить дать. Можешь на меня положиться.
- Чушь! - сказал горластый.
Юноша, о котором мы рассказываем, был глубоко признателен долговязому за его слова. Он боялся, что все необстрелянные солдаты, кроме него, спокойны и уверены в себе. Теперь он немного утешился.
Глава II
Наутро юноша убедился, что его долговязый товарищ опередил события и оказался просто болтуном. С особенной яростью обрушились на долговязого его наиболее горячие сторонники; посмеивались над ним и те, кто с самого начала не поверил ему. Долговязый подрался с парнем из Четфилд Корнерс и основательно отлупцевал его.
Таким образом, вопрос, волновавший юношу, остался открытым. Более того - ответ на него тягостно откладывался. Слух о близком бое породил в юноше тревожную неуверенность. Озабоченный этой новой для него проблемой, он тем не менее принужден был вернуться к прежнему состоянию, то есть вновь стать незаметным участником парада синих мундиров.
Целыми днями он ломал себе голову, но эти размышления приводили его к самым печальным выводам. Он понял, что ничего не может выяснить. Подумав еще, он пришел к заключению, что единственный способ проверить себя - это ринуться в схватку и там понаблюдать, фигурально выражаясь, за достоинствами и недостатками своих ног. С великой неохотой он признал, что если будет сидеть в тылу, пуская в ход лишь палитру и кисть своего воображения, то ничего о себе не узнает. Как химику, решающему научную задачу, нужны всевозможные вещества, так и ему нужны выстрелы, кровь и опасность. Поэтому он так нетерпеливо ждал дня испытания.
А пока что он неустанно сравнивал себя с товарищами. Рассуждения долговязого вселили в него некоторое спокойствие. Юноша знал его с самого детства и не допускал мысли, что может опозориться в деле, из которого тот выйдет с честью; поэтому душевная безмятежность долговязого отчасти вернула ему потерянную было веру в себя. Все же его смущала мысль, что, возможно, его друг заблуждается на свой счет, или же, наоборот, что он самой судьбой предназначен для свершения воинских подвигов, хотя до сих пор влачил мирное, безвестное существование.
Юноша мечтал поговорить с кем-нибудь, кто так же сомневался бы в себе, как он. Они благожелательно сравнивали бы свои переживания, и как это облегчило бы ему жизнь!
Он пробовал задавать наводящие вопросы товарищам, выведывая, у кого из них подавленное настроение, но ни разу никто даже обиняком не признался ему в страхах, втайне одолевавших его самого. Заговорить прямо о своем смятении он не решался, опасаясь, что не слишком совестливый наперсник сочтет выгодным отмолчаться, а потом с высоты своего превосходства его же и высмеет.
Насчет своих товарищей он придерживался крайне противоречивых взглядов. Иногда он склонялся к тому, что все они герои. Вернее, он почти всегда считал в душе, что другие стоят куда больше, чем он. Юноша вполне допускал, что человек, как будто ничем не примечательный, может обладать огромным запасом мужества, невидимого для окружающих. Хотя многих своих однополчан он знал с детства, ему порой начинало казаться, что он неправильно судит о них. Потом его настроение менялось, он издевался над собой за подобные мысли и убеждал себя, что эти люди тоже волнуются и трусят, но умеют это скрыть.
Он был в таком смятении, что ему становилось не по себе, когда в его присутствии солдаты говорили о предстоящем бое только как о драматическом действии, которое должно разыграться у них на глазах. Их лица выражали такое нетерпеливое ожидание, что он нередко подозревал этих людей в лицемерии.
Тут же он начинал казнить себя за постыдную подозрительность. Временами угрызения совести так мучили его, что он места себе не находил, считая себя преступником, посягнувшим на богов общественного мнения.
Ему было так тяжело, что он все время возмущался недопустимой, на его взгляд, медлительностью генералов. Пока они прохлаждаются на берегу реки, он изнемогает под бременем своей великой проблемы. Он во что бы то ни стало должен ее решить. Ему не под силу эта ноша, думал он. Иногда его гнев на штабистов доходил до такого накала, что он начинал ворчать и браниться на весь лагерь не хуже какого-нибудь испытанного в боях вояки.
Но все же наступило такое утро, когда он стал в ряды походной колонны. Люди переговаривались шепотом, гадая, куда их поведут, пересказывали давнишние слухи. В предрассветном сумраке мундиры солдат отливали густо-фиолетовым оттенком. С того берега на них по-прежнему смотрели багровые глаза. На востоке по небу протянулась желтая полоса, точно кто-то бросил ковер под ноги восходящему солнцу. На этом фоне четким черным силуэтом выступала гигантская фигура полковника на гигантском коне.
Из темноты доносился топот ног. По временам перед юношей возникали тени, похожие на шевелящихся чудищ. Казалось, протекла вечность, а полк продолжал стоять вольно. Юноша начал терять терпение. Все это делалось черт знает как. Сколько времени может еще длиться это ожидание?
Юноша напряженно смотрел в таинственный полумрак, и ему чудилось, что пройдет минута - и зловещая дал* озарится вспышками выстрелов и он услышит раскаты завязавшегося сражения. Вглядываясь в багровые глаза на том берегу, он подумал, что они ширятся, как глаза подползающих драконов. Он повернулся к полковнику как раз в ту секунду, когда тот поднял гигантскую руку и спокойно провел ею по усам.
Наконец с дороги у подножия холма донесся стук копыт. Должно быть, везут приказ выступать. Затаив дыхание, юноша подался вперед. Волнующее цоканье становилось все громче, эхом отдаваясь в его душе. Всадник, бряцая оружием, подскакал к полковнику и осадил коня. Они обменялись отрывистыми словами. Люди в первых рядах вытягивали шеи, чтобы лучше слышать.
Всадник круто повернул лошадь и уже на скаку бросил через плечо:
- Не забудьте сигары!
Полковник что-то пробормотал в ответ. Юноша так и не понял, какое отношение имеют сигары к войне.
Через минуту полк, извиваясь, вступил в темноту. Теперь он напоминал чудовищную многоножку. Было холодно и промозгло. Влажная трава шуршала под ногами, как шелк.
Стальные щетины на спине этой огромной ползущей рептилии порою вспыхивали и переливались холодным блеском. С дороги доносились лязг и скрежет: там везли неповоротливые орудия.
То и дело спотыкаясь, люди не переставали судить и рядить. Слышались приглушенные споры. Какой-то солдат упал, и когда он потянулся за винтовкой, товарищ наступил ему на руку. Тот, кому отдавили пальцы, громко и злобно выругался. Кругом тихонько захихикали.
Потом они вышли на дорогу, и идти стало легче. Впереди темной массой двигался чужой полк, позади, позвякивая оружием, тоже тянулись воинские части.
Занимался день, разливаясь за их спинами желтоватым светом. Потом, смягчив все очертания, хлынули первые солнечные лучи, и юноша увидал, что зеленую землю прорезают две длинные, узкие черные колонны войск: их головы уже исчезли за вершиной ближнего холма, а хвосты еще не появились из леса. Они были как змеи, выползающие из пещеры ночи.
Реки не было видно. Долговязый расхвастался, доказывая, что проявил незаурядную дальновидность. Несколько человек начали бурно уверять, что полностью разделяли его взгляды, и тоже хвастались. Другие говорили, что прогнозы долговязого не оправдались. Они выдвигали собственные теории. Снова разгорелся ожесточенный спор.
Юноша не принимал в нем участия. Он шагал, не слишком соблюдая равнение, занятый все той же проблемой. Он никак не мог отвлечься от этих мыслей. Подавленный, угрюмый, он исподлобья поглядывал по сторонам. Иногда он всматривался вдаль и вслушивался, не раздастся ли грохот выстрелов.
Но длинные змеи переползали с холма на холм, а дыма все еще не было видно. Ветер относил серовато-коричневое облако пыли вправо. Небо над головой было неправдоподобно синее.
Юноша изучал лица соседей, стараясь отыскать на них отпечаток того чувства, которое испытывал сам. Но результаты наблюдений не радовали его. Воздух был так жгуче-свеж, что роты "старичков" шагали бодро, словно под звуки песни. Подтянулся и полк желторотых. Солдаты заговорили о победе, как о чем-то несомненном. Долговязый торжествовал и злорадствовал. Их явно ведут в тыл неприятелю. Все снисходительно сочувствовали частям, оставшимся на берегу реки, и поздравляли друг друга с тем, что вошли в ударную группу.
Юноша, чувствуя себя отщепенцем, еще больше мрачнел от веселых, соленых словечек, передававшихся из шеренги в шеренгу. Полковые остряки прямо из кожи вон лезли. Полк шагал в такт смеху.
Горластый солдат отпускал в адрес долговязого такие язвительные замечания, что остальные хохотали до слез. Они как будто совсем не помнили, куда их ведут. Бригады дружно смеялись, полки гоготали.
Один толстый солдат попытался угнать лошадь со двора фермы. Он рассчитывал навьючить на нее вещевой мешок. Он уже вел на поводу свою четвероногую добычу, как вдруг из дома выскочила девушка и вцепилась в гриву коня. Началась перебранка. Раскрасневшись, блестя глазами, девушка стояла неподвижно, как статуя бесстрашия.
Полк, отдыхавший в это время у обочины, завопил и единодушно принял сторону девушки. Люди так увлеклись этой схваткой, что и думать забыли о другом, большем сражении, в котором им всем придется участвовать. Они глумились над вороватым толстяком, критически - оценивали особенности его телосложения и с неистовым пылом защищали права девушки.
Из толпы неслись настойчивые советы:
- А ты его шестом, шестом!
Толстяк отступил, оставив лошадь на поле боя; его встретили мяуканьем и свистом. Полк был в восторге от его поражения. Солдаты громко поздравляли девушку, а она, тяжело дыша, смотрела на них с вызовом и недоверием.
В сумерки командиры, разбив колонну, отвели полки в поле на отдых. Земля мгновенно покрылась палатками, словно невиданными растениями. Огни костров, похожие на алые редкостные цветы, испятнали вечерний полумрак.
Насколько это было возможно, юноша старался избегать разговоров с однополчанами. Вечером он отошел на несколько шагов от лагеря, и его сразу окружил мрак. Было что-то сверхъестественное, что-то сатанинское в зрелище множества кроваво-красных огней, на фоне которых взад и вперед скользили силуэты солдат.
Он лег на землю. Травинки нежно касались его щеки. В ветвях высокого дерева запуталась луна. Окутанный скользящим безмолвием ночи, он ощутил безмерную жалость к себе. В легких порывах ветра таилась ласка, и юноше казалось, что в этот его трудный час даже темнота полна глубоким сочувствием к нему.
Он хотел одного: вернуться к себе на ферму и целые дни ходить из дома в хлев, из хлева на поле, с поля в хлев, из хлева в дом. Он вспомнил, как часто проклинал пеструю корову и ее товарок, когда ему приходилось доить их, как часто вскакивал с табурета и злобно опрокидывал его. Теперь ему чудилось, что коровьи головы окружены ореолом счастья, и за возможность снова увидеть их он отдал бы все бронзовые пуговицы всей страны. Он говорил себе, что в нем нет настоящей воинской закваски, и всерьез размышлял над коренным различием между ним и теми людьми, которые, как злые духи, бродили вокруг костров.
Шорох травы прервал его думы, и, подняв голову, он увидел горластого.
- Эй, Уилсон! - позвал он.
Тот подошел и остановился над ним.
- Это ты, Генри? Что ты тут делаешь?
- Да так, думаю, - сказал юноша.
Горластый присел рядом и осторожно раскурил трубку.
- Ты, я вижу, загрустил, друг. Вид у тебя, прямо скажем, неважный. Что это с тобой творится?
- Ничего не творится, - ответил юноша.
Горластый пустился в рассуждения о предстоящей встрече с неприятелем.
- Теперь шалишь, им от нас не уйти! - При этих словах его мальчишеское лицо расплылось в радостную улыбку, голос восторженно зазвенел. - Теперь им от нас не уйти! Уж мы им, чертям собачьим, наложим! Говоря по правде, - добавил он тоном куда более сдержанным, - до сих пор не мы им, а они нам накладывали. Но теперь наш черед.
- Что-то мне помнится, будто ты совсем недавно возражал против нашего выступления, - сухо заметил юноша.
- Ты не так меня понял, - возразил тот. - Я не против выступления, лишь бы оно кончилось доброй дракой. Но я бешусь, когда нас гоняют то туда, то сюда, а толку никакого, только потертые ноги да собачий голодный паек.
- Джим Конклин говорит, что сейчас драка начнется нешуточная.
- На этот раз он прав, хотя как оно все получится, я пока даже представить себе не могу. Знаю только, что дело будет настоящее, и мы им покажем, не сомневайся. Эх, и поддадим же мы им коленом под зад!
Он вскочил и начал взволнованно расхаживать. Охваченный порывом энтузиазма, он двигался как-то особенно гибко. Вера в победу придавала ему мужество, силу, непреклонность. Он смотрел в будущее ясным, горделивым взором, а когда бранился, у него был вид заправского ветерана.
Несколько секунд юноша молча следил за ним. Когда он заговорил, голос у него был горький, как хина.
- Надо думать, ты совершишь геройские подвиги.
Горластый затянулся трубкой и задумчиво выпустил облако дыма.
- Не знаю, - ответил он с достоинством. - Не знаю. Постараюсь быть не хуже других. В лепешку расшибусь, а постараюсь. - Ему, видимо, нравилась собственная скромность.
- Как ты можешь знать, что не удерешь оттуда? - спросил юноша.
- Удеру? - изумился тот. - Удеру? А с чего мне удирать? - Он рассмеялся.
- Ты же сам знаешь, - сказал юноша, - сколько стоящих парней тоже собирались совершить невесть что, а как дошло до дела, так только пятки засверкали.
- Бывало и такое, - ответил тот. - Только я не удеру. Плакали денежки того, кто побьется об заклад, что я покажу пятки. - Он уверенно мотнул головой.
- Чушь какая! - сказал юноша. - Ты что же, храбрее всех на свете?