По счастью, о них заботился Тинторетто, хотя сам он в ту пору был весьма стеснен. Искусство, казалось, впало в немилость; сборы "братств" уменьшились, поговаривали о продаже всех картин, в скуолах хотели разделить вырученные деньги между бедными подмастерьями - членами корпораций. Патриции тайком приобретали предметы роскоши, пряча их в своих дворцах, стараясь уклониться от налогов в пользу неимущих сословий. И все же Тинторетто умудрялся помогать своим друзьям, попавшим в беду. Не говоря о том, что он без их ведома так устроил, что у них купили много украшений, он не переставая хлопотал, чтобы сенат дал им работу. В конце концов ему удалось доказать, что необходимы новые работы по восстановлению мозаики в базилике; часть внутренних стен, украшенных византийской мозаикой (и в наши дни видишь их в соборе святого Марка), можно было сохранить, но для этого мозаику нужно было целиком снять и снова набрать, на новом грунте. Другие же части мозаики восстановить было невозможно, и следовало их заменить новыми композициями, пока все не рассыпалось в прах. Но расходов потребовалось больше, чем предполагали раньше. Сенат повелел произвести эти работы и выдал определенную сумму денег, но решил сократить число мастеров мозаики и, чтобы прекратить всякое соперничество, назначить одного руководителя и одну школу. Руководителем должен был стать тот, кто выйдет победителем на конкурсе, в котором примут участие все мастера, работавшие перед этим в базилике, - тот, кого комиссия художников сочтет самым искусным. В школу должны быть набраны ученики не по выбору мастера, не по его склонностям и родственным связям, а по таланту, признанному комиссией. Для победителей будут установлены большой приз, второй приз и четыре похвальные грамоты. Количество мастеров будет ограничено шестью человеками.
Комиссия была составлена из художников, проверявших работы Дзуккато и Бьянкини. Конкурс был открыт: предлагался сюжет мозаичной картины, изображающей святого Иеронима. Тинторетто пришел к Дзуккато и сообщил новость, вручив им сотню дукатов - долгожданное жалованье за год работы. Эта нежданная победа над злой и страшной судьбой вновь зажгла угасшую было энергию Франческо и Боцца, но различным образом: молодой мастер сжимал в объятиях брата и любезных его сердцу учеников, а Бартоломео с каким-то хищным, ликующим возгласом, напоминающим клекот морского орла, выбежал из мастерской и больше не появлялся. Он побежал к Бьянкини и рассказал обо всем. Боцца ненавидел и презирал Бьянкини, но работать с ними было ему выгодно. Ему было ясно, что то ли по пристрастию, то ли по справедливости, но работы Франческо и его учеников пройдут первыми по конкурсу. Бьянкини же были только подручными и, конечно, в предстоящих работах, предпринятых республикой, будут на вторых ролях. С другой стороны, Боцца знал, что слабое здоровье и недуг не позволят Франческо работать. Он предполагал, что Валерио сам возьмется за оба эскиза, которые будут даны Дзуккато, что приложат к ним руки и ученики. Срок был назначен короткий, и комиссия будет судить не только об искусстве участников конкурса, но и об умении быстро работать. В глубине души Боцца льстил себя надеждой, что может вступить в соперничество с Дзуккато. За последнее время, живя в Сан-Филиппо, он хорошо изучил рисунок и старался овладеть всеми тайнами красок и линий - Валерио, по своей простоте, многому его великодушно научил.
Боцца надеялся превзойти Дзуккато, но понимал, что вряд ли вытеснит Франческо, чье имя уже было известно, меж тем как его, Боцца, имя еще никто не знал. Отстранить Франческо удастся, если прокураторы припугнут членов комиссии кознями и угрозами Мелькиоре. Прокураторы относились благосклонно к Бьянкини, которые низкопоклонничали перед ними, уверяя, что те понимают много больше в живописи и мозаике, чем Тициан и Тинторетто. Решив бороться против талантливых художников Дзуккато, Боцца не нашел ничего лучшего, как перейти на сторону Бьянкини. Он так и сделал. Он уверил Бьянкини, что они не обойдутся без него, поскольку совершенно не знают законов рисунка, и что их работы несомненно провалятся на конкурсе, если они не доверятся ему, Боцца. Его наглое самомнение ничуть не возмутило Бьянкини. Деньгами они дорожили больше, чем похвалой, а великие живописцы выказали им такое пренебрежение при последней проверке их работ, что они стали опасаться за свое будущее. Итак, они приняли предложение Боцца и даже согласились выдать ему вперед десять дукатов. Он тотчас же потратил половину денег на чудесную золотую цепь, которую и послал Дзуккато. Франческо надел ее брату на шею, так и не узнав, кто ее прислал.
Все с жаром принялись за работу. Но Франческо, на миг загоревшись надеждой, не рассчитал сил и спустя несколько дней слег в лихорадке. Ему пришлось прервать работу и только следить, лежа в постели, за трудами своих учеников.
XXII
Болезнь брата так встревожила Валерио, что он отказался от участия в конкурсе. Недуг у Франческо был тяжелый, и он с болью в душе смотрел на свою незавершенную работу, и от этого ему становилось хуже. Он огорчился еще больше, когда Нина, жена Чеккато, не подумав, сказала, что, проходя мимо мастерской Бьянкини, увидела Боцца. Услышав о черной неблагодарности Боцца, Франческо заплакал, вне себя от негодования, и это вызвало новый приступ лихорадки. Валерио, видя волнение брата, стал уверять, что Нина ошиблась. Он решил сам убедиться, что человек, с которым, несмотря на все раздоры, он делился последними крохами, оказался таким черствым себялюбцем. И вот Валерио отправился в Сан-Фантино, где находилась мастерская Бьянкини, и через полуоткрытую дверь заметил Боцца: он исправлял работу Антонио. Валерио позвал его и, отведя в сторону, стал горячо укорять за недостойное поведение.
- В тот день, когда ты так внезапно убежал от нас, - говорил он, - я понял, что у тебя появился луч надежды на успех, старые друзья стали для тебя чужими. Я понял, что это эгоизм художника. Брат старался извинить тебя, говоря, что жажда славы - такая могучая страсть, перед которой все умолкает; но между эгоизмом и злой волей, между неблагодарностью и вероломством есть еще расстояние, и мне не верилось, что ты преодолел его так быстро. Благодарю вас! Вы мне преподали суровый урок и заставили усомниться в священной силе благодеяния.
- Не говорите о благодеянии, мессер, - сухо ответил Боцца. - Я не принимал от вас благодеяний. Вы мне помогали в надежде, что я вам буду полезен. Но я не пожелал быть вам полезным и за ваши услуги уплатил: ценность моего подарка намного превосходит все ваши расходы.
С этими словами Боцца указал глазами и пальцем на цепь, украшавшую грудь Валерио. Как только Валерио понял, о чем идет речь, он с такой силой рванул цепь, что она рассыпалась на множество колечек.
- Да как вы могли, - крикнул Валерио, глотая слезы стыда и гнева, - да как посмели прислать мне подарок?
- Так делается ежедневно, - ответил Боцца, - не отрицаю, вы были весьма любезны, подобрав меня на улице, и я даже признателен вам за то, что вы меня так цените, - ведь вы не по-: скупились и вместо задатка меня кормили.
- Вот оно что! - промолвил Валерио, зажав разорванную цепь в дрожащей руке и устремив на Боцца глаза, сверкающие гневом. - Значит, вы принимали мою мастерскую за какую-то лавочку и воображали, что я кормлю подмастерьев, преследуя низкие цели? Так-то вы оценили мои жертвы, мою преданность несчастным собратьям по ремеслу! Значит, вы считали меня своим поваром, когда я готовил для вас завтрак, а вы работали?
- Нет, не считал, - холодно отвечал Боцца, - я просто решил, что вы хотите удержать художника, чей талант признаете. Не желая зависеть от вас, я рассчитался с вами и сделал этот подарок. Разве так не водится?
При этих словах взбешенный Валерио с силой швырнул цепь в лицо Боцца. Она чуть не поранила ему глаз - кровь так и хлынула ручьем.
- За это оскорбление вы мне заплатите, - проговорил Боцца спокойно. - Я сейчас сдержался, но достаточно одного моего слова, и десяток кинжалов тотчас вонзится вам в грудь. Надеюсь, мы с вами еще встретимся.
- Не сомневаюсь, - ответил Валерио.
И они расстались.
Возвращаясь домой, Валерио повстречал Тинторетто и рас-! сказал ему обо всем, что произошло. Он сообщил и о болезни Франческо. Великий художник искренне огорчился; но, видя, что душу Валерио охватило уныние, он воздержался от тех обычных утешений, которые только растравляют горе людей с пылкой душой. Напротив, он сказал, что разделяет его тревогу за будущее, и добавил, что Бойца способен опередить его на конкурсе и так хорошо поставить дело в школе Бьянкини, что она, пожалуй, превзойдет школу Дзуккато.
- Очень все это печально, - добавил он. - И вот люди, ничего не понимающие в искусстве, могут победить благодаря молодому человеку, который понимает не больше их. Слишком мало времени осталось: упорство и дерзость - а они часто заменяют гениальность - могут затмить самые выдающиеся таланты, невежество или плохой вкус могут увенчаться лаврами. Прощай искусство! Мы дожили до времен его упадка!
- А может быть, зло не так неминуемо, дорогой учитель! - воскликнул Валерио, подзадоренный напускным унынием Тинторетто. - Хвала богу, конкурс еще не открыт и Боцца еще не создал своего великого творения.
- Не скрою от тебя, - возразил Тинторетто, - начал он весьма удачно. Вчера, проходя мимо Сан-Фантино, я застал его за работой и, право, был удивлен, ибо не думал, что Боцца может сделать такой рисунок. У его молодого ученика Антонио есть способности, к тому же Бартоломео подправляет его этюд с такой тщательностью, что он будет безукоризнен. Боцца руководит также и двумя другими братьями, а Бьянкини такие точные копиисты, что при хорошем учителе они в состоянии создать хороший рисунок из инстинкта подражания, не зная законов рисунка.
- Но ведь вы, учитель, - спросил Валерио, - не станете присуждать награду шарлатанам в ущерб истинным служителям искусства? И ведь мессер Тициан также не захочет этого?
- Сын мой милый, в этой борьбе мы призваны судить не людей, а их произведения. Для полной беспристрастности, вероятно, имена не будут упоминаться. Ведь ты знаешь, что есть обычай оценивать работу, не видя подписи художника. Перед тем как представить работу, художник прикрывает свою подпись листом бумаги. Обычай этот - символ беспристрастия, которое подсказывает нам решение. Если Боцца превзойдет тебя, сердце мое обольется кровью, но уста произнесут правду. Если Бьянкини восторжествуют, - значит, клевета восторжествует над справедливостью, порок - над добродетелью. Но я не инквизитор, я всего лишь судья, оценивающий, лучше или хуже набраны кусочки смальты в мозаике.
- Не знаю, право, учитель, - заметил слегка задетый Валерио, - почему вы решили, что вам не придется признать пальму первенства за школой Дзуккато. А ведь она в этом уверена. Никто не просит от вас преступной снисходительности! Мы этого не добиваемся, полагаем, что заслужим…
- Ты приуныл, мой бедный Валерио, а меж тем тебе предстоит огромная работа, если твой брат не скоро поправится. По правде сказать, я за тебя тревожусь. Да и существует ли еще ваша школа, раз Франческо болен? Ты искусный мастер; ты одарен выдающимися способностями, и тебя посещает вдохновение, но ведь ты отворачиваешься от славы! Ведь ты равнодушен к рукоплесканиям толпы! Ты предпочитаешь развлечения или dolce far niente титулам, богатству, похвалам! Ты необыкновенно одарен, молодой человек, твой талант мог бы восторжествовать над всеми, но не надо скрывать - ты не художник: ты презираешь борьбу, ты слишком бескорыстен, чтобы выйти на арену. Боцца - а у него сотая часть твоего гения - добьется всего благодаря своему тщеславию, настойчивости и душевной черствости.
- Учитель, вы, вероятно, правы, - проговорил Валерио, выслушав эти слова с задумчивым видом. - Благодарю вас за то, что вы поведали мне о своих опасениях - их подсказала вам нежная заботливость, - и для них есть все основания, но мы еще посмотрим, учитель! Прощайте!
С этими словами Валерио, по обычаю того времени и тон страны, поцеловал руку у художника и быстро пошел в Риальто..
XXIII
Валерио вихрем ворвался в мастерскую. В каком-то неистовстве бегал он по комнате, то громко говорил, то с глубокомысленным видом мурлыкал песенку, то нежным голосом произносил грубые слова, ломал инструменты, подтрунивал над учениками и вдруг, подойдя к постели брата, с горячностью поцеловал его и сказал не то полушутливо, не то восторженно:
- Ну, будь спокоен, Чеко, ты поправишься, получишь первую премию, мы представим на конкурс совершеннейшее произведение искусства! Ну, ну, ничего не потеряно, муза пока еще не отлетела на небо.
Франческо удивленно посмотрел на него.
- Да что с тобой? - спросил он. - Ты говоришь какой-то вздор. Что произошло? Ты с кем-нибудь поссорился? Или повстречался с Бьянкини?
- Объясни нам все, учитель, расскажи, что произошло? - добивался Марини. - Может быть, это касается того разговора, который я нечаянно услышал сегодня утром? Говорят, эскиз Боцца подвинулся и будет великолепен. Из-за этого ты и огорчен, учитель? Успокойся, мы постараемся…
- Я огорчен? - воскликнул Валерио. - А с какой это поры я огорчаюсь, когда мои ученики отличаются? Да видели ли вы, чтобы я когда-нибудь огорчался или тревожился, если торжествовал другой художник? Правду говоря, разве я завистлив?
- Откуда у тебя эта обидчивость, дорогой учитель? - спросил Чеккато. - Да разве у кого-либо из нас возникала когда-нибудь такая мысль? Но скажи нам, умоляем, правда ли, что Боцца сделал набросок замечательной композиции?
- Без сомнения! - отвечал Валерио с улыбкой, сразу обретая свое обычное ровное и веселое настроение. - Он на это способен: ведь я научил его множеству отличных приемов. Но что с вами, почему вы приуныли? Вы все - словно плакучие ивы над иссякшим водоемом. Да что же случилось? Не забыла ли Нина об обеде? Или прокуратор-казначей заказал еще один варваризм?.. А ну-ка, дети мои, за работу! Нельзя терять ни дня, ни часа! Ну-ка, беритесь за инструменты! Где смальта? Где ящики? Превзойдите самих себя, ибо из рук Боцца выходит прекрасное творение, а нам надо сделать еще прекраснее!
С этого мгновения в маленькой мастерской на Сан-Филиппо снова водворилась радость, снова закипела работа. Франческо, казалось, вернулся к жизни, видя в дружеских взорах проблеск надежды, свет вдохновенной радости, все то, что когда-то помогло создать дивные творения на сводах купола собора святого Марка. Если на миг сомнение омрачало молодые лица, словно свинцовый свод, нависший над улыбающимися кариатидами, Валерио шуткой прогонял их. Невероятное напряжение воли проявлялось лишь в его веселости, - казалось, он становился все веселее. Но в душе Валерио совершился целый переворот, он стал совсем иным. Он не заразился тщеславием, не стал завистлив до чужой славы, а с каким-то священным трепетом отдался своему искусству, и характер его стал серьезен, несмотря на кажущуюся веселость. Горе, которое внезапно обрушилось на самых дорогих его сердцу людей, закалило его, а суровые уроки жизни доказали ему, к чему приводит бесшабашность. Он также понял, отчего Франческо сразу впал в нужду после судебного процесса, несмотря на свою бережливость и строгий образ жизни. Обнаружив в сундуке брата расписки, полученные его заимодавцами, Валерио разрыдался, как блудный сын. И великие души совершают ошибки, но умеют их заглаживать, и этим отличаются их ошибки от ошибок обыкновенных людей. И с того дня Валерио даже в пору своего благоденствия никогда не преступал тех правил воздержанности и простоты, которые поклялся всегда соблюдать. Он так никому и не сказал ни слова об этом своем решении, но был самоотверженно предан брату, всю свою жизнь выказывал твердость духа и высокую нравственность при всех испытаниях.
Безмятежная радость, веселое трудолюбие, песни и смех пробуждали дремлющее эхо в тесном помещении мастерской. Зима стояла суровая, но дров было достаточно - у каждого отныне было теплое платье из сукна, подбитого собольим мехом, и теплая бархатная шапочка. Здоровье Франческо восстанавливалось как по волшебству. Нина снова посвежела и похорошела. Она вынашивала под сердцем другого ребенка, и мысль о нем утешала ее в утрате первенца. Малыш, перенесший чуму, рос на глазах.
Маленькая Мария Робусти, его крестная мать, часто приходила поиграть с ним в мастерскую Дзуккато. Прелестная девушка живо интересовалась работами своих молодых друзей и уже могла оценивать их по достоинству.
Наконец знаменательный день наступил, и все мозаичные картины были отнесены в ризницу собора святого Марка, где собралась комиссия. Кроме уже названных мастеров живописи, в комиссию вошел и Сансовино.
Валерио работал самозабвенно; его душу окрыляла живая надежда. На конкурс он пришел с той священной верой в себя, которая не исключает скромности. Он любил искусство ради него самого, был счастлив, что воплотил в нем свой замысел, и людская несправедливость не могла омрачить эту чистую радость. Его брат был сильно взволнован, но не испытывал ни ложного стыда, ни ненависти, ни зависти. Его прекрасное бледное лицо, его изящно очерченные дрожащие губы, застенчивый и вместе с тем гордый взгляд поразили художников - членов комиссии. Они хотели бы иметь возможность присудить ему премию; но их внимание тотчас же отвлек другой художник - он был так мертвенно-бледен, так дрожал, так судорожно изгибался, отвешивая боязливые и вместе с тем дерзкие поклоны, что они даже растерялись, ибо приняли его за сумасшедшего. Однако Боцца тут же опомнился и стал держаться со свойственным ему хладнокровием, хотя чувствовал, что может потерять сознание.
Мастера мозаики ждали решения в соседней комнате, а мастера живописи приступили к осмотру их картин. Через час, - Боцца казалось, что он длился целый век, - их позвали. И Тинторетто, идя им навстречу, попросил всех присесть и хранить молчание. На его суровом лице ничего нельзя было прочесть. Соблюдать молчание было нетрудно: дыхание у всех было стеснено, горло сдавлено, сердце усиленно билось. Когда они расселись на скамьях, где им было указано, Тициан, как старейший, став близ картин, выставленных вдоль стены, громким и твердым голосом произнес следующее:
- Мы - Вечеллио, по прозванию Тициан, Якопо Робусти, по прозванию Тинторетто, Якопо Сансовино, Якопо Пистойя, Андреа Скьявоне, Паоло Кальяри, по прозванию Веронезе, - все мы, мастера-живописцы, признанные сенатом и почтенной братской корпорацией живописцев, облеченные доверием славной республики Венеции и назначенные уважаемым Советом Десяти для исполнения обязанностей судей над работами, представленными на сей конкурс, с помощью бога, светоча разума и честности сердца, внимательно, добросовестно и беспристрастно рассмотрели вышеназванные работы и единогласно объявляем, что одна из них достойна быть признана первой по мастерству, ибо она превосходит все остальные вышеупомянутые творения. Мы установили номер "один" с печатью комитета на сей картине, творца коей мы пока не знаем, и честно выполнили свои обязанности под присягой, данной нами, - не читать подписи, пока не будет дана оценка всем произведениям. Сейчас она предстанет перед вашими и нашими взорами.