- Ну да, тебе хорошо говорить, Том Сойер, а как же они станут выкупаться, - чтоб им пусто было! - если мы не знаем, как это делается? А ты сам как думаешь, что это такое?
- Ну, уж не знаю. Сказано: надо их держать, пока они не выкупятся. Может, это значит, что надо их держать, пока они не помрут.
- Вот это ещё на что-нибудь похоже! Это нам подойдёт. Чего же ты раньше так не сказал? Будем их держать, пока они не выкупятся до смерти. И возни, наверно, с ними не оберёшься - корми их да гляди, чтобы не удрали.
- Что это ты говоришь, Бен Роджерс? Как же они могут удрать, когда при них будет часовой? Он застрелит их, как только они пошевельнутся.
- Часовой? Вот это ловко! Значит, кому-нибудь придётся сидеть и всю ночь не спать из-за того только, что их надо стеречь? По-моему, это глупо. А почему же нельзя взять дубину, да и выкупить их сразу дубиной по башке?
- Потому что в книгах этого нет - по этому по самому. Вот что, Бен Роджерс: хочешь ты делать дело как следует или не хочешь? Ты что же думаешь, люди, которые пишут книжки, не знают, как по-настоящему полагается? Учить их ты собираешься, что ли? И не мечтай! Нет, сэр, мы уж будем выкупать их по всем правилам.
- Ну и ладно. Мне-то что! Я только говорю: по-дурацки получается всё-таки… Слушай, а женщин мы тоже будем убивать?
- Ну, Бен Роджерс, если бы я был такой неуч, я бы больше молчал. Убивать женщин! С какой же это стати, когда в книжках ничего подобного нет? Приводишь их в пещеру и обращаешься с ними как можно вежливей, а там они в тебя мало-помалу влюбляются и уж сами больше не хотят домой.
- Ну, если так, тогда я согласен, только смысла в этом не вижу. Скоро у нас в пещере пройти нельзя будет: столько набьётся женщин и всякого народу, который дожидается выкупа, а самим разбойникам и деваться будет некуда. Ну что ж, валяй дальше, я ничего не говорю.
Маленький Томми Барнс успел уже заснуть и, когда его разбудили, испугался, заплакал и стал проситься домой к маме, сказал, что больше не хочет быть разбойником.
Все подняли его на смех и стали дразнить плаксой, а он надулся и сказал, что сейчас же пойдёт и выдаст все наши тайны. Но Том дал ему пять центов, чтобы он молчал, и сказал, что мы все сейчас пойдём домой, а на будущей неделе соберёмся и тогда кого-нибудь ограбим и убьём.
Бен Роджерс сказал, что он не может часто уходить из дому, разве только по воскресеньям, и нельзя ли начать с будущего воскресенья; но все мальчики решили, что по воскресеньям грешно убивать и грабить, так что об этом не может быть и речи. Мы уговорились встретиться и назначить день как можно скорее, потом выбрали Тома Сойера в атаманы шайки, а Джо Гарпера - в помощники и разошлись по домам.
Я влез на крышу сарая, а оттуда - в окно уже перед самым рассветом. Моё новое платье было всё закапано свечкой и вымазано в глине, и сам я устал как собака.
Глава III
Ну и пробрала же меня утром старая мисс Уотсон за мою одежду! Зато вдова совсем не ругалась, только отчистила свечное сало и глину и такая была печальная, что я решил вести себя это время получше, если смогу. Потом мисс Уотсон отвела меня в чулан и стала молиться, но ничего не вышло. Она велела мне молиться каждый день - и чего я попрошу, то и дастся мне. Но не тут-то было! Я пробовал. Один раз вымолил себе удочку, только без крючков. А на что она мне сдалась, без крючков-то! Раза три или четыре я пробовал вымолить себе и крючки, но ничего почему-то не вышло. Как-то на днях я попросил мисс Уотсон помолиться вместо меня, а она обозвала меня дураком и даже не сказала, за что. Так я и не мог понять, в чём дело.
Один раз я долго сидел в лесу, всё думал про это. Говорю себе: если человек может вымолить всё, что угодно, так отчего же дьякон Уинн не вымолил обратно свои деньги, когда проторговался на свинине? Почему вдова не может вымолить серебряную табакерку, которую у неё украли? Почему мисс Уотсон не помолится, чтоб ей потолстеть? Нет, думаю, тут что-то не так. Пошёл и спросил у вдовы, а она говорит: можно молиться только о "духовных благах". Этого я никак не мог понять; ну, она мне растолковала; это значит: я должен помогать другим и делать для них всё, что могу, заботиться о них постоянно и совсем не думать о себе. И о мисс Уотсон тоже заботиться, - так я понял.
Я пошёл в лес и долго раскидывал умом и так и этак и всё не мог понять, какая же от этого польза, разве только другим людям; и решил в конце концов не ломать над этим голову, может, как-нибудь и так обойдётся. Иной раз, бывало, вдова сама возьмётся за меня и начнёт рассказывать о промысле божием, да так, что прямо слеза прошибает; а на другой день, глядишь, мисс Уотсон опять за своё и опять собьёт меня с толку. Я уж так и рассудил, что есть два бога: с богом вдовы несчастный грешник ещё как-нибудь поладит, а уж если попадётся в лапы богу мисс Уотсон, тогда спуску не жди. Всё это я обдумал и решил, что лучше пойду под начало к богу вдовы, если я ему гожусь, хотя никак не мог понять, на что я ему нужен и какая от меня может быть прибыль, когда я совсем ничего не знаю, и веду себя неважно, и роду самого простого.
Моего отца у нас в городе не видали уже больше года, и я совсем успокоился; я его и видеть-то больше не хотел. Трезвый, он, бывало, всё меня колотит, попадись только ему под руку; хотя я по большей части удирал от него в лес, как увижу, что он околачивается поблизости. Так вот, в это самое время его выловили из реки, милях в двенадцати выше города, - я слыхал это от людей. Во всяком случае, решили, что это он и есть: ростом утопленник был как раз с него, и в лохмотьях, и волосы длинные-предлинные; всё это очень на отца похоже, только лица никак нельзя было разобрать: он так долго пробыл в воде, что оно и на лицо не очень было похоже. Говорили, что он плыл по реке лицом вверх. Его выловили из воды и закопали на берегу. Но я недолго радовался, потому что вспомнил одну штуку. Я отлично знал, что мужчина-утопленник должен плыть по реке не вверх лицом, а вниз. Вот потому-то я и догадался, что это был вовсе не отец, а какая-нибудь утопленница в мужской одежде. И я опять стал беспокоиться. Я всё ждал, что старик вот-вот заявится, а мне вовсе этого не хотелось.
Почти целый месяц мы играли в разбойников, а потом я бросил. И все мальчики тоже. Никого мы не ограбили и не убили - так только, дурака валяли. Выбегали из леса и бросались на погонщиков свиней или на женщин, которые везли на рынок зелень и овощи, но никогда никого не трогали. Том Сойер называл свиней "слитками", а репу и зелень - "драгоценностями", а после, вернувшись в пещеру, мы хвастались тем, что сделали и сколько человек убили и ранили. Но я не видел, какая нам от этого прибыль. Раз Том послал одного мальчика бегать по всему городу с горящей палкой, которую он называл "пароль" (знак для всей шайки собираться вместе), а потом сказал нам, что он получил от своих лазутчиков тайное сообщение, будто завтра около пещеры остановится целый караван богатых арабов и испанских купцов, с двумя сотнями слонов, шестью сотнями верблюдов и тысячей вьючных мулов, нагруженных алмазами, а охраняют их всего-навсего четыреста солдат; так что мы устроим засаду, перебьём их всех и захватим добычу. Он велел наточить мечи, вычистить ружья и быть наготове. Он даже на воз с брюквой не мог напасть без того, чтобы не наточить мечи и начистить ружья, хотя какой толк их точить, когда это были простые палки и ручки от щёток, - сколько ни точи, ни на волос лучше не будут. Мне как-то не верилось, что мы можем побить такую массу испанцев и арабов, хотелось только поглядеть на верблюдов и слонов, поэтому на другой день, в субботу, я был тут как тут и сидел вместе с другими в засаде; и как только дали сигнал, мы выскочили из кустов и скатились с горы вниз. Но никаких испанцев и арабов там не было, верблюдов и слонов тоже. Оказалось, что это всего-навсего экскурсия воскресной школы, да и то один первый класс. Мы на них набросились и разогнали ребят по всей долине. Но только никакой добычи нам не досталось, кроме пряников и варенья, да ещё Бон Роджерс подобрал тряпичную куклу, а Джо Гарпер - молитвенник и душеспасительную книжонку; а потом за нами погналась учительница, и мы всё это побросали - и бежать. Никаких алмазов я не видел, так я и сказал Тому Сойеру. А он уверял, что они всё-таки там были, целые горы алмазов, и арабы, и слоны, и много всего. Я спрашиваю: "Почему же тогда мы ничего не видели?" А он говорит: Если бы ты хоть что-нибудь знал, хоть прочёл бы книжку, которая называется "Дон-Кихот", тогда бы не спрашивал. Тут, говорит, всё дело в колдовстве". А на самом деле там были сотни солдат, и слоны, и сокровища, и всё прочее, только у нас оказались враги - чародеи, как Том их назвал, - то всё это они превратили в воскресную школу нам назло. Я говорю: "Ладно, тогда нам надо напасть на этих самых чародеев". Том Сойер обозвал меня болваном.
- Да что ты! - говорит. - Ведь чародей может вызвать целое полчище духов, и они тебя вмиг изрубят, не успеешь "мама" выговорить. Ведь они вышиной с дерево, а толщиной с церковь.
- Ну, - говорю, - а если мы тоже вызовем духов себе на помощь, побьём мы тех, других, или нет?
- Как же это ты их вызовешь?
- Не знаю. А те как вызывают?
- Как? Потрут старую жестяную лампу или железное кольцо, и тогда со всех сторон слетаются духи, гром гремит, молния кругом так и сверкает, дым клубится, и всё, что духам ни прикажешь, они сейчас же делают. Им ничего не стоит вырвать с корнем дроболитную башню и трахнуть ею по голове директора воскресной школы или вообще кого угодно.
- Для кого же это они так стараются?
- Да для всякого, кто потрёт лампу или кольцо. Они повинуются тому, кто трёт лампу или кольцо, и должны делать всё, что он велит. Если он велит выстроить дворец в сорок миль длиной из одних брильянтов и наполнить его доверху жевательной резиной или чем ты захочешь и похитить дочь китайского императора тебе в жёны, - они всё это должны сделать, да ещё за одну ночь, прежде чем взойдёт солнце. Мало того: они должны таскать этот дворец по всей стране, куда только тебе вздумается, понимаешь?
- Вот что, - говорю я, - по-моему, все они просто ослы, если не оставят этот дворец себе, вместо того чтобы валять дурака и упускать такой случай. Мало того: будь я дух, я бы этого, с лампой, послал к чёрту. Стану я отрываться от дела и лететь к нему из-за того, что он там потрёт какую-то дрянь!
- Придумал тоже, Гек Финн! Да ведь ты должен явиться, когда он потрёт лампу, хочешь ты этого или нет.
- Что? Это если я буду ростом с дерево и толщиной с церковь? Ну ладно уж, я к нему явлюсь; только ручаюсь чем хочешь - я его загоню на самое высокое дерево, какое найдётся в тех местах.
- А ну тебя, Гек Финн, что толку с тобой разговаривать! Ты уж, кажется, совсем ничего не понимаешь - будто круглый дурак.
Дня два или три я всё думал об этом, а потом решил сам посмотреть, есть тут хоть сколько-нибудь правды или нет. Взял старую жестяную лампу и железное кольцо, пошёл в лес и тёр и тёр, пока не вспотел, как индеец. Думаю себе: выстрою дворец и продам; только ничего не вышло - никакие духи не явились. Так что, по-моему, всю эту чепуху Том Сойер выдумал, как всегда выдумывает. Он-то, кажется, поверил и в арабов и в слонов, ну а я - дело другое: по всему было видать, что это воскресная школа.
Глава IV
Ну так вот, прошло месяца три или четыре, и зима уж давно наступила. Я почти что каждый день ходил в школу, научился складывать слова, читать и писать немножко и выучил таблицу умножения наизусть до шестью семь - тридцать пять, а дальше, я так думаю, мне нипочём не одолеть, хоть до ста лет учись. Да и вообще я математику не очень люблю.
Сперва я эту самую школу терпеть не мог, а потом ничего, стал привыкать понемножку. Когда мне, бывало, уж очень надоест, я удеру с уроков, а на следующий день учитель меня выпорет; это шло мне на пользу и здорово подбадривало. Чем дольше я ходил в школу, тем мне становилось легче. И ко всем порядкам у вдовы я тоже мало-помалу привык - как-то притерпелся. Всего тяжелей было приучаться жить в доме и спать на кровати; только до наступления холодов я всё-таки иной раз удирал на волю и спал в лесу, и это было вроде отдыха. Старое житьё мне было больше по вкусу, но и к новому я тоже стал привыкать, оно мне начало даже нравиться. Вдова говорила, что я исправляюсь понемножку и веду себя не так уж плохо. Говорила, что ей за меня краснеть не приходится.
Как-то утром меня угораздило опрокинуть за завтраком солонку. Я поскорей схватил щепотку соли, чтобы перекинуть её через левое плечо и отвести беду, но тут мисс Уотсон подоспела некстати и остановила меня. Говорит: "Убери руки, Гекльберри! Вечно ты насоришь кругом!" Вдова за меня заступилась, только поздно, беду всё равно уже нельзя было отвести, это я отлично знал. Я вышел из дому, чувствуя себя очень неважно, и всё ломал голову, где эта беда надо мной стрясётся и какая она будет. В некоторых случаях можно отвести беду, только это был не такой случай, так что я и не пробовал ничего делать, а просто шатался по городу в самом унылом настроении и ждал беды.
Я вышел в сад и перебрался по ступенькам через высокий деревянный забор. На земле было с дюйм только что выпавшего снега, и я увидел на снегу следы: кто-то шёл от каменоломни, потоптался немного около забора, потом пошёл дальше. Странно было, что он не завернул в сад, простояв столько времени у забора. Я не мог понять, в чём дело. Что-то уж очень чудно… Я хотел было пойти по следам, но сперва нагнулся, чтобы разглядеть их. Сначала я ничего особенного не замечал, а потом заметил: на левом каблуке был набит крест из больших гвоздей, чтобы отводить нечистую силу. В одну минуту я кубарем скатился с горы. Время от времени я оглядывался, но никого не было видно. Я побежал к судье Тэтчеру. Он сказал:
- Ну, милый, ты совсем запыхался. Ведь ты пришёл за процентами?
- Нет, сэр, - говорю я. - А разве для меня что-нибудь есть?
- Да, вчера вечером я получил за полгода больше ста пятидесяти долларов. Целый капитал для тебя. Я лучше положу их вместе с остальными шестью тысячами, а не то ты истратишь их, если возьмёшь.
- Нет, сэр, - говорю, - я не хочу их тратить. Мне их совсем не надо - ни шести тысяч, ничего. Я хочу, чтобы вы их взяли себе - и шесть тысяч, и всё остальное.
Он, как видно, удивился и не мог понять, в чём дело, потому что спросил:
- Как? Что ты этим хочешь сказать?
- Я говорю: не спрашивайте меня ни о чём, пожалуйста. Возьмите лучше мои деньги… Ведь возьмёте?
Он говорит:
- Право, не знаю, что тебе сказать… А что случилось?
- Пожалуйста, возьмите их, - говорю я, - и не спрашивайте меня - тогда мне не придётся врать.
Судья задумался, а потом говорит:
- О-о! Кажется, понимаю. Ты хочешь уступить мне свой капитал, а не подарить. Вот это правильно.
Потом написал что-то на бумажке, перечёл про себя и говорит:
- Вот видишь, тут сказано: "За вознаграждение". Это значит, что я приобрёл у тебя твой капитал и заплатил за это. Вот тебе доллар. Распишись теперь.
Я расписался и ушёл.
У Джима, негра мисс Уотсон, был большой волосяной шар величиной с кулак; он его вынул из бычьего сычуга и теперь гадал на нём. Джим говорил, что в шаре будто бы сидит дух и этот дух всё знает. Вот я и пошёл вечером к Джиму и рассказал ему, что отец опять здесь, я видел его следы на снегу. Мне надо было знать, что он собирается делать и останется здесь или нет. Джим достал шар, что-то пошептал над ним, а потом подбросил и уронил на пол. Шар упал, как камень, и откатился не дальше чем на дюйм. Джим попробовал ещё раз и ещё раз; получалось всё то же самое. Джим стал на колени, приложил ухо к шару и прислушался. Но толку всё равно никакого не было; Джим сказал, что шар не хочет говорить. Бывает иногда, что без денег шар нипочём не станет говорить. У меня нашлась старая фальшивая монета в четверть доллара, которая никуда не годилась, потому что медь просвечивала сквозь серебро; но даже и без этого её нельзя было сбыть с рук - такая она сделалась скользкая, точно сальная на ощупь: сразу видать, в чём дело. (Я решил лучше не говорить про доллар, который мне дал судья.) Я сказал, что монета плохая, но, может, шар её возьмёт, не всё ли ему равно. Джим понюхал её, покусал, потёр и обещал сделать так, что шар примет её за настоящую. Надо разрезать сырую картофелину пополам, положить в неё монету на всю ночь, а наутро меди уже не будет заметно и на ощупь она не будет скользкая, так что её и в городе кто угодно возьмёт с удовольствием, а не то что волосяной шар. А ведь я и раньше знал, что картофель помогает в таких случаях, только позабыл про это.
Джим сунул монету под шар и лёг и опять прислушался. На этот раз всё оказалось в порядке. Он сказал, что теперь шар мне всю судьбу предскажет, если я захочу. "Валяй", - говорю. Вот шар и стал нашёптывать Джиму, а Джим пересказывал мне. Он сказал:
- Ваш папаша сам ещё не знает, что ему делать. То думает, что уйдёт, а другой раз думает, что останется. Всего лучше ни о чём не беспокоиться, пускай старик сам решит, как ему быть. Около него два ангела. Один весь белый, так и светится а другой - весь чёрный. Белый его поучит-поучит добру, а потом прилетит чёрный и всё дело испортит. Пока ещё нельзя сказать который одолеет в конце концов. У вас в жизни будет много горя, ну и радости тоже порядочно. Иной раз и биты будете, будете болеть, но всё обойдётся в конце концов. В вашей жизни вам встретятся две женщины. Одна блондинка, а другая брюнетка. Одна богатая, а другая бедная. Вы сперва женитесь на бедной, а потом и на богатой. Держитесь как можно дальше от воды, чтобы чего-нибудь не случилось, потому вам на роду написано, что вы кончите жизнь на виселице.
Когда я вечером зажёг свечку и вошёл к себе в комнату, оказалось, что там сидит мой родитель собственной персоной!
Глава V
Я затворил за собой дверь. Потом повернулся, смотрю - вот он, папаша! Я его всегда боялся - уж очень здорово он меня драл. Мне показалось, будто я и теперь испугался, а потом я понял, что ошибся, то есть сперва-то, конечно, встряска была порядочная, у меня даже дух захватило - так он неожиданно появился, только я сразу же опомнился и увидел, что вовсе не боюсь, даже и говорить не о чем.
Отцу было лет около пятидесяти, и на вид не меньше того. Волосы у него длинные, нечёсаные и грязные, висят космами, и только глаза светятся сквозь них, словно сквозь кусты. Волосы чёрные, совсем без седины, и длинные свалявшиеся баки, тоже чёрные. В лице, хоть его почти не видно из-за волос, нет ни кровинки - оно совсем бледное; но не такое бледное, как у других людей, а такое, что смотреть страшно и противно, - как рыбье брюхо или как лягва. А одежда - сплошная рвань, глядеть не на что. Одну ногу он задрал на колено; сапог на этой ноге лопнул, оттуда торчали два пальца, и он ими пошевеливал время от времени. Шляпа валялась тут же на полу - старая, чёрная, с широкими полями и провалившимся внутрь верхом, точно кастрюлька с крышкой.
Я стоял и глядел на него, а он глядел на меня, слегка покачиваясь на стуле. Свечу я поставил на пол. Я заметил, что окно открыто: значит, он забрался сначала на сарай, а оттуда в комнату. Он осмотрел меня с головы до пяток, потом говорит:
- Ишь ты как вырядился - фу-ты ну-ты! Небось думаешь, что ты теперь важная птица, - так, что ли?