- Совершенно. Там, конечно, попадаются кое-какие любопытные каменные чудища, происхождение которых не выяснено, но теория Халлорсена, насколько я понимаю, не выдерживает критики. Только помни, дорогая: во всё это окажется замешанным и Хьюберт.
- Не в научном плане: он же ведал только транспортом, - улыбнулась Динни, в упор взглянув на дядю. - Было бы неплохо высмеять этого шарлатана. Вы бы великолепно справились с этим, дядя.
- Змея!
- Разве разоблачать шарлатанов не долг честного учёного?
- Будь Халлорсен англичанином, - пожалуй. Но он американец, а это меняет дело.
- Почему? Я полагаю, наука стоит выше государственных границ?
- Только в теории. Практически же кое на что приходится закрывать глаза. Американцы очень обидчивы. Помнишь, какой шум они подняли недавно из-за эволюции? Если бы мы позволили себе посмеяться, дело могло дойти чуть ли не до войны.
- Но ведь большинство американцев и сами смеялись.
- Верно. Но они не желают, чтобы иностранцы смеялись над их соотечественниками. Положить тебе суфле по-софийски?
Они молча продолжали завтракать, сочувственно поглядывая друг на друга. Динни думала: "Его морщины мне нравятся, и бородка у него симпатичная". Эдриен размышлял: "Как приятно, что носик у неё чуть-чуть вздёрнутый. У меня очаровательные племянницы и племянники". Наконец девушка заговорила:
- Дядя Эдриен, вы всё-таки постарайтесь придумать, как наказать этого человека за то, что он так подло поступил с Хьюбертом.
- Где он сейчас?
- Хьюберт говорит, что в Штатах.
- А известно ли тебе, дорогая, что семейственность - вещь не слишком похвальная?
- Точно так же, как несправедливость, дядя. А кровь гуще воды.
- А это вино, - заметил Эдриен с гримасой, - гуще и той, и другой. Зачем тебе вдруг понадобился Хилери?
- Хочу поклянчить, чтобы он представил меня лорду Саксендену.
- Это зачем?
- Отец говорит, что он влиятелен.
- Значит, ты намерена, как говорится, нажать на все пружины?
Динни утвердительно кивнула.
- Но ведь порядочный и щепетильный человек не способен с успехом нажимать на все пружины.
Брови девушки дрогнули, широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.
- А я никогда такой и не была, милый дядя.
- Посмотрим. Пока что - вот сигареты. Реклама не врёт - в самом деле превосходные. Хочешь?
Динни раскурила сигарету, затянулась и спросила:
- Вы видели дедушку Катберта, дядя Эдриен?
- Да. Величавая кончина. Прямо не покойник, а изваяние. Жаль дядю Катберта: был превосходным дипломатом, а растратил себя на церковь.
- Я видела его только два раза. Значит, он тоже не мог добиться своего, потому что, нажав на все пружины, утратил бы своё достоинство? Вы это хотели сказать?
- Не совсем. Умение нажимать на все пружины было не так уж важно при его светскости и обаянии.
- В чём же тогда секрет? В манерах?
- Да, в манерах в широком смысле слова. Он - один из последних, кто обладал ими.
- Ну, дядя, я должна идти. Пожелайте мне оказаться непорядочной и толстокожей.
- А я, - сказал Эдриен, - вернусь к челюсти новогвинейца, которой рассчитываю поразить моих учёных собратьев. Если Хьюберту можно помочь честным путём, всё будет сделано. Во всяком случае, буду иметь его в виду. Передавай ему привет, дорогая. До свиданья.
Они расстались, и Эдриен возвратился в музей. Но, снова склонившись над челюстью, он думал отнюдь не об этой находке. Конечно, Эдриен уже достиг тех лет, когда кровь в жилах скромного одинокого мужчины начинает замедлять свой бег, и его увлечение Дианой Ферз, начавшееся задолго до её рокового замужества, носило в значительной мере альтруистический характер. Он жаждал счастья не столько для себя, сколько для неё и, непрестанно думая о Диане, всегда руководствовался при этом одной мыслью: "Как будет лучше ей?" Эдриен столько лет прожил вдали от неё, что ни о какой навязчивости (и без того ему несвойственной) с его стороны вообще не могло быть речи. Но овал её спокойного и немного печального лица, чёрные глаза, очаровательный нос и губы всё-таки заслоняли очертания челюстей, берцовых костей и прочих увлекательных предметов его разысканий. Диана с двумя детьми занимала небольшой дом в Челси и жила на средства мужа, который вот уже четыре года состоял пациентом частной психиатрической лечебницы и не подавал никаких надежд на выздоровление. Ей было под сорок, и, прежде чем Ферз окончательно потерял рассудок, она пережила много страшного. Человек старого закала по складу ума и манере держаться, приученный к широкому взгляду на историю и людей, Эдриен принимал жизнь с фатализмом, не лишённым юмора. Он не принадлежал к породе реформаторов, и печальное положение любимой женщины не преисполняло его желанием уничтожить узы брака. Он хотел, чтобы она была счастлива, но не знал, как добиться этого при существующих обстоятельствах. Сейчас она по крайней мере обрела покой и могла безбедно существовать за счёт того, кого раздавила судьба. Помимо этого, Эдриену было не чуждо то суеверное почтение, с которым простые натуры относятся к людям, поражённым подобным недугом. До того как болезнь порвала узду здоровья и воспитания, Ферз был вполне приличным человеком, хотя даже безумие едва ли могло оправдать его поведение в последние два года, предшествовавшие полной утрате рассудка. Но сейчас он был, что называется, человек, убитый богом, и его беспомощность обязывала окружающих к предельной щепетильности.
Эдриен отложил в сторону челюсть и взял в руки реставрированный череп питекантропа, загадочного существа из Триниля на Яве, о котором так долго шёл спор, следует ли считать его человекообезьяной или обезьяночеловеком. Какая дистанция между ним и черепом современного англичанина, вон там, на камине! Сколько ни копайся в трудах специалистов, всё равно не найдёшь ответа на вопрос: где же колыбель Homo sapiens, где он развился в человека из тринильца, пилтдаунца, неандертальца или иного, ещё не найденного их собрата? Если Эдриен и питал какую-нибудь страсть, кроме любви к Диане Ферз, то это, несомненно, было пламенное желание отыскать нашу общую прародину. Учёные носятся с мыслью о происхождении человека от неандертальца, но он, Эдриен, чувствует, что здесь что-то не то. Раз дифференциация зашла так далеко даже у этих звероподобных существ, как мог развиться из них столь противоположный им вид? С равным успехом можно предполагать, что благородный олень произошёл от лося. Эдриен подошёл к огромному глобусу, на котором его собственным чётким почерком были нанесены все известные на сегодня места первобытных стоянок с указанием на геологические изменения, эпоху и климат. Где, где искать? Это чисто детективная задача, разрешимая только на французский лад, - интуитивный выбор наиболее подходящего района и затем, для проверки догадки, раскопки на избранном месте. Самая сложная детективная задача на свете! Предгорья Гималаев, Файюм или области, лежащие сейчас на дне морском? Если они действительно затоплены, ничего не удастся установить окончательно. И не слишком ли академична вся проблема? Нет, ибо она неотделима от вопроса о человеке вообще, о подлинной первобытной природе его существа, на которой может и должна строиться социальная философия, - от вопроса, с такой остротой вновь поставленного в наши дни: на самом ли деле человек в основе своей добр и миролюбив, как это позволяет предположить изучение жизни животных и некоторых так называемых диких племён, или он воинствен и хищен, как утверждает мрачный летописец - история? Если будет найдена прародина Homo sapiens, тогда, возможно, выяснятся такие данные, опираясь на которые удастся решить, кто же он - дьявол в образе ангела или ангел в образе дьявола? Для человека такого склада, как Эдриен, эта воскрешённая мысль о прирождённой доброте себе подобных обладала большой притягательной силой, но его критический разум отказывался легко и безоговорочно принять её. Даже кроткие звери и птицы руководствуются инстинктом самосохранения; так же поступал первобытный человек. Когда его мышление усложнилось, область деятельности расширилась, а число соперников умножилось, он, естественно, стал жестоким. Иными словами, жестокость, этот видоизменённый инстинкт самосохранения, воспитана в нём так называемой цивилизацией. Примитивность существования дикаря давала меньше поводов для проявления этого инстинкта в наиболее мрачных формах. Впрочем, это едва ли что-нибудь объясняет. Лучше принять современного человека таким, как он есть, и попытаться подавить в нём склонность творить зло. Не следует чрезмерно полагаться на прирождённую доброту первобытных людей. Ведь ещё вчера Эдриен читал об охоте на слонов в Центральной Африке. Дикари, мужчины и женщины, нанятые белыми охотниками в качестве загонщиков, накидываются на убитых животных, разрывают трупы на части, пожирают мясо сырым, а затем, пара за парой, исчезают в лесу, чтобы завершить оргию. В конце концов, в цивилизации тоже есть кое-что хорошее!
В этот момент сторож доложил:
- К вам профессор Аллорсен, сэр! Хочет посмотреть перуанские черепа.
- Халлорсен! - воскликнул поражённый Эдриен. - А вы не ошиблись.
Джеймс? Я думал, он в Америке.
- Да нет, сэр, фамилия - Аллорсен. Такой высокий джентльмен, выговор как у американца. Вот его карточка.
- Гм… Просите, Джеймс, - распорядился Эдриен и подумал: "Бедная Динни! Что я ей скажу?"
В кабинет вошёл очень высокий, очень представительный мужчина лет тридцати восьми. Его гладко выбритое лицо дышало здоровьем, глаза сияли, в тёмных волосах кое-где пробивалась ранняя седина. Он сразу же заговорил:
- Господин хранитель музея?
Эдриен поклонился.
- Послушайте, мы же с вами встречались. Помните, как взбирались вместе на гору?
- Да, - ответил Эдриен.
- Вот и отлично. Я - Халлорсен. Возглавлял боливийскую экспедицию. Мне сказали, что у вас великолепные перуанские черепа. Я захватил с собой несколько боливийских. Хотелось бы сравнить их с вашими перуанцами прямо на месте. Вы же знаете, сколько чуши пишут о черепах люди, никогда не державшие их в руках.
- Совершенно верно, профессор. Я с восторгом взгляну на ваших боливийцев. Кстати, вам, кажется, неизвестна моя фамилия? Вот, прошу.
Эдриен протянул Халлорсену визитную карточку. Тот взял её.
- Ого! Вы не родственник капитану Черруэлу, который точит на меня нож?
- Дядя. Но, знаете, у меня создалось впечатление, что нож точит не он, а вы.
- Видите ли, он подвёл меня.
- А он, насколько я понимаю, считает, что это вы подвели его.
- Поймите, мистер Черруэл…
- Мы, с вашего позволения, произносим нашу фамилию Черрел.
- Черрел? Да, да, теперь вспоминаю. Так вот, господин хранитель, что вы будете делать, если возьмёте человека на работу, а она окажется ему не под силу и он из-за этого бросит вас в беде? Дадите ему золотую медаль?
- Но вы, я надеюсь, прежде чем вытащить нож, выясняете, возможно ли вообще выполнить ту работу, для которой вы наняли человека?
- Это уж дело человека, взявшегося за неё. Да и что в ней было особенного? Держать в узде нескольких даго, - вот и все.
- Мне известно очень немногое, но, насколько я понимаю, в его ведении находились также и мулы?
- Безусловно. И он все выпустил из рук. Что ж! Я не жду, что вы станете на мою сторону против собственного племянника. Но на перуанцев вы мне всё же разрешите взглянуть?
- Разумеется.
- Вы чрезвычайно любезны.
Во время последовавшего затем совместного осмотра Эдриен то и дело бросал взгляд на великолепный экземпляр Homo sapiens, стоявший рядом с ним. Ему редко доводилось встречать человека, из которого с такой силой били бы жизнь и здоровье. Естественно, что каждое препятствие раздражает Халлорсена. Сама его жизнерадостность не позволяет ему видеть оборотную сторону медали. Как и его страна, он убеждён, что всё должно идти только его путём. Его брызжущая через край энергия исключает всякую мысль о возможности иного пути. "В конце концов, - подумал Эдриен, - он же не виноват, что бог для него воплощён в нём самом, в Homo atlanticus superbus". И лукаво заметил:
- Итак, в будущем солнце начнёт всходить на западе, профессор?
Халлорсен улыбнулся, но улыбка получилась чересчур сладкая.
- Мы, антропологи, господин хранитель, кажется, уже договорились, что прогресс начинается с земледелия. Если удастся доказать, что кукурузу на американском континенте выращивали задолго, может быть, за тысячи лет до того, как в долине древнего Нила стали разводить ячмень и пшеницу, то почему бы солнцу и не обратиться вспять?
- А удастся вам это?
- Людям известны двадцать - двадцать пять сортов кукурузы. Хрдличка утверждает, что для дифференциации и выведения их требуется примерно двадцать тысяч лет. Это весьма укрепляет нас в убеждении, что Америка родина земледелия.
- Увы! Но ведь до открытия Америки Старый Свет не знал ни одного сорта кукурузы.
- Но, сэр, до этого и в Америке не существовало ни одного злака из числа известных Старому Свету. Подумайте сами: если цивилизация Старого Света проложила себе путь к нам через Тихий океан, то почему она не захватила с собой свои злаки?
- Однако все это ещё не делает Америку путеводной звездой для остального мира, не так ли?
- Может быть, и так. Но даже если она не была ею, то всё-таки создала свою древнюю цивилизацию самостоятельно и самостоятельно, первая в мире, открыла хлебные злаки.
- Вы, кажется, верите в Атлантиду, профессор?
- Эта гипотеза нередко доставляет мне удовольствие, господин хранитель.
- Ясно, ясно. Разрешите спросить: нападать на моего племянника вам тоже доставляет удовольствие?
- Признаюсь, я был страшно зол, когда писал книгу. Мы с вашим племянником не сошлись.
- Мне кажется, это обстоятельство тем более должно было заставить вас усомниться в своей правоте.
- Я покривил бы душой, взяв обратно свои обвинения.
- А сами вы нисколько не повинны в том, что не достигли поставленной цели? Вы в этом убеждены?
Гигант нахмурился, и вид у него стал такой озабоченный, что Эдриен решил: "Во всяком случае, человек он честный".
Халлорсен с расстановкой произнёс:
- Не понимаю, куда вы метите.
- Вы, кажется, сами выбрали моего племянника.
- Да. Из двадцати других.
- Совершенно верно. Значит, вы выбрали не того, кого нужно?
- Несомненно.
- Плохо разбираетесь в людях?
Халлорсен рассмеялся.
- Ловко подцепили, господин хранитель. Но я не из тех, кто афиширует собственные ошибки.
- Вам нужен был, - сухо заключил Эдриен, - человек, лишённый чувства жалости. Вы его не получили, полагаю?
Халлорсен вспыхнул:
- Вряд ли мы найдём общий язык, сэр. Позволите собрать мои черепа? Весьма признателен за любезность.
Через несколько минут он ушёл.
Эдриен остался наедине со своими довольно противоречивыми впечатлениями. Этот человек оказался лучше, чем он предполагал. Физически - великолепный экземпляр, в смысле интеллекта - заслуживает внимания, а нравственно… Что ж, типичный представитель нового мира, в котором каждая ближайшая цель, пока она не достигнута, - самое важное на свете, а достижение этой цели - важнее способов, какими она достигается. "Жалость! - думал Эдриен. - Какая там жалость в собачьей драке! И все-таки он неправ: надо же быть милосердным, нельзя так накидываться на человека в прессе. Чересчур много в тебе эгоизма, приятель Халлорсен!"
И, размышляя об этом, он спрятал челюсть в шкаф.
V
Динни направлялась к церкви святого Августина в Лугах. В этот прекрасный день нищета прихода, по которому она шла, казалась особенно безотрадной девушке, привыкшей к картинам сельской жизни. Тем более поразила её жизнерадостность детей, игравших на мостовой. Спросив у одного из них, где живёт священник, она пошла дальше в сопровождении целых пяти. Они не отстали от неё и тогда, когда Динни позвонила, из чего она сделала вывод, что ими руководят не вполне альтруистические побуждения. Ребятишки действительно попытались даже войти вместе с ней в дом и убежали лишь после того, как получили от неё по пенни каждый. Девушку провели в опрятную комнату, которая выглядела так, словно ей приятно, что у кого-то нашлось время в неё заглянуть.
Динни остановилась перед репродукцией "Мадонна со св. Франциском" Кастельфранко и принялась её рассматривать, как вдруг услышала: "Динни!" - и увидела тётю Мэй. У миссис Хилери Черрел был её обычный вид - вид человека, который старается одновременно попасть в три места, но лицо дышало непринуждённым спокойствием и неподдельной радостью: она любила племянницу.
- Приехала за покупками, дорогая?
- Нет, тётя Мэй. Хочу, чтобы дядя Хилери представил меня одному человеку.
- Твой дядя вызван в полицейский суд.
Динни забурлила. Первый пузырёк поднялся на поверхность.
- Как! Что он наделал, тётя Мэй?
Миссис Хилери улыбнулась:
- Покуда ничего, но я не ручаюсь за Хилери, если судья окажется недостаточно сговорчивым. Одну из наших прихожанок обвиняют в том, что она приставала к мужчинам.
- Не к дяде же Хилери!
- Нет, дорогая, думаю, что не к нему. Твой дядя просто должен отстоять её репутацию.
- А её можно отстоять, тётя Мэй?
- В том-то весь вопрос. Хилери утверждает, что можно, но я не очень уверена.
- Мужчины всегда слишком доверчивы. Кстати, мне никогда не приходилось бывать в полицейском суде. Я не прочь сходить туда за дядей Хилери.
- Вот и прекрасно. Мне как раз самой нужно в ту же сторону. Дойдём до суда вместе.
Через пять минут они уже шли по улочкам, ещё более поразившим Динни, которой до сих пор была знакома лишь живописная бедность деревень.
- Я раньше не представляла себе, - внезапно сказала она, - что Лондон - это словно кошмарный сон…
- От которого не избавишься, встав с постели. Почему бы, при нашей безработице, не создать национальный комитет по перестройке трущоб? Затраты оправдались бы меньше чем за двадцать лет. Политики проявляют чудеса энергии и принципиальности, пока они не в правительстве. Стоит им войти в него, как они становятся просто придатком машины.
- Они ведь не женщины, милая тётя.
- Ты потешаешься надо мной, Динни?
- Что вы! Нет. Женщины не знают той боязни трудностей, которая присуща мужчинам. У женщины трудности - всегда осязаемые, материальные, у мужчины - теоретические, отвлечённые. Мужчины вечно твердят: "Ничего не выйдет!" Женщины - никогда. Они сперва берутся за дело, а уж потом решают, выйдет или не выйдет.
Миссис Хилери немного помолчала.
- Мне кажется, женщины больше живут настоящей минутой. Взгляд у них острее, а чувства ответственности меньше.
- Ни за что бы не согласилась быть мужчиной.
- Это утешительно, дорогая. Но в целом им всё-таки легче живётся, даже сейчас.
- Это они так думают. Я в этом сомневаюсь. По-моему, мужчины ужасно похожи на страусов. Они лучше, чем мы, умеют не видеть того, что не хотят видеть, но я не считаю это преимуществом.
- Может быть, и сочла бы, Динни, поживи ты в Лугах.
- Я в Лугах и дня бы не протянула, милая тётя.