– Держи дверь! Напирай сильней! Приготовишки ломятся.
– Тише! Тише! Петька Тузин! Председатель! Звони ключом об чернильницу – чего они галдят!
– Тише, господа! – надрывается председатель. – Объявляю, что заседание продолжается.
Иванов-третий продвинулся вперед.
– Я настаиваю, чтоб лассуждали пло молань! Я хочу пло молань говолить, а Сенька мне в ухо дует! Я хочу, чтоб не было никакой молани. Нам должны все позволить. Я не хочу увазать лодителей, это унизительно! Сенька! Не смей мне в ухо дуть! И не буду слушаться сталших, и у меня самого могут лодиться дети… Сенька! Блось! Я тебе в молду!
– Мы все требуем свободной любви. И для женских гимназий тоже.
– Пусть не заплещают нам зениться! – пискнул голосок.
– Они говорят, что обижать и мучить другого не хорошо. А почему не хорошо? Нет, вот пусть объяснят, почему не хорошо, тогда я согласен. А то эдак все можно выдумать: есть не хорошо; спать не хорошо, нос не хорошо, рот не хорошо. Нет, мы требуем, чтобы они сначала доказали. Скажите пожалуйста – "не хорошо". Если не учишься – не хорошо. А почему же, позвольте спросить, – не хорошо? Они говорят: "дураком вырастешь". Почему дурак не хорошо? Может быть, очень даже хорошо.
– Дулак, это холосо!
– И по-моему, хорошо. Пусть они делают по-своему, я им не мешаю, пусть и они мне не мешают. Я ведь отца по утрам на службу не гоняю. Хочет, идет, не хочет – мне наплевать.
Он третьего дня в клубе шестьдесят рублей проиграл. Ведь я же ему ни слова не сказал. Хотя, может быть, мне эти деньги и самому пригодились бы. Однако смолчал. А почему? Потому что я умею уважать свободу каждого ин-ди… юн-ди… ви-ди-ума. А он меня по носу тетрадью хлопает за каждую единицу. Это гнусно. Мы протестуем.
– Позвольте, господа, я должен все это занести в протокол. Нужно записать. Вот так: "Пратакол за-се… "Засе" или "заси"? Засидания. Что у нас там первое?
– Я говорил, чтоб не приставали: локти на стол…
– Ага! Как же записать?.. Не хорошо – локти. Я напишу "оконечности". "Протест против запрещения класть на стол свои оконечности". Ну, дальше.
– Стоб зениться…
– Нет, врешь, тайное равноправие!
– Ну, ладно, я соединю. "Требуем свободной любви, чтоб каждый мог жениться, и тайное равноправие полового вопроса для дам, женщин и детей". Ладно?
– Тепель пло молань.
– Ну, ладно. "Требуем переменить мораль, чтоб ее совсем не было. Дурак – это хорошо".
– И воровать можно.
– "И требуем полной свободы и равноправия для воровства и кражи, и пусть все, что не хорошо, считается хорошо". Ладно?
– А кто украл, напиши, тот совсем не вор, а просто так себе, человек.
– Да ты чего хлопочешь? Ты не слимонил ли чего-нибудь?
– Караул! Это он мою булку слопал. Вот у меня здесь сдобная булка лежала: а он все около нее боком… Отдавай мне мою булку!.. Сенька! Держи его, подлеца! Вали его на скамейку! Где линейка?.. Вот тебе!.. Вот тебе!..
– А-а-а! Не буду! Ей-богу, не буду!..
– А, он еще щипаться!..
– Дай ему в молду! Мелзавец! Он делется!..
– Загни ему салазки! Петька, заходи сбоку!.. Помогай!..
Председатель вздохнул, слез со стула и пошел на подмогу.
Политика воспитывает
Собрался он к нам погостить на несколько дней и о приезде своем известил телеграммой.
Пошли на вокзал встречать. Смотрим во все стороны, как бы не проглядеть – давно не виделись и не узнать легко.
Вот, видим, вылезает кто-то из вагона бочком. Лицо перепуганное, в руке паспорт. Кивнул головой.
– Дядюшка! Вы?
– Я! я! – говорит. – Только вы, миленькие, обождите, потому – я еще не обыскался.
Пошел прямо к кондуктору, мы за ним.
– Будьте любезны, – говорит, – укажите, где мне здесь обыскаться?
Тот глаза выпучил, молчит.
– Ваше дело, ваше дело. Я предлагал, тому есть свидетели.
Дяденька, видимо, обиделся. Мы взяли его под руки и потащили к выходу.
– Разленился народ, – ворчал он.
Привезли мы дядюшку домой, занимаем, угощаем. Объявил он нам с первого слова, что приехал развлекаться. "Закис в провинции, нужно душу отвести".
Стали мы его расспрашивать, как, мол, у вас там, говорят, будто бы…
– Все вздор. Все давно вернулись к мирным занятиям.
– Однако ведь во всех газетах было…
Но он и отвечать не пожелал. Попросил меня сыграть на рояле что-нибудь церковное.
– Да я не умею.
– Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон.
К вечеру дяденька совсем развинтился. Чуть звонок, бежит за паспортом и велит всем руки вверх поднимать.
– Дяденька, да вы не больны ли?
– Нет, миленькие, это у меня от политического воспитания. Оборотистый я стал человек. Знаю, что, где и когда требуется.
Лег дяденька спать, а под подушку "Новое Время" положил, чтоб худые сны не снились.
Наутро попросил меня свести его в сберегательную кассу.
– Деньги дома держать нельзя. Если меня дома грабить станут – непременно убьют. А в кассе грабить станут, так убьют не меня, а чиновника.
– Поняли? Эх вы, дурашки!
Поехали мы в кассу. У дверей городовой стоит. Дяденька засуетился.
– Милый друг! Ради бога, делай невинное лицо. Ну, что тебе стоит! Ну, ради меня, ведь я же тебе родственник!
– Да как же я могу? – удивляюсь я. – Ведь я же ни в чем не виновата.
Дядюшка так и заметался.
– Погубит! Погубит! Смейся, хоть, по крайней мере, верещи что-нибудь…
Вошли в кассу.
– Фу! – отдувался дяденька. – Вывезла кривая. Бог не без милости. Умный человек везде побывать может: и на почте, и в банке, и всегда сух из воды выйдет. Не надо только распускаться.
В ожидании своей очереди дяденька неестественно громким голосом стал рассказывать про себя очень странные вещи.
– Эти деньги, друг мой, – говорил он, – я в клубе наиграл. День и ночь дулся, у меня еще больше было, да я остальное пропил. А это вот, пока что спрячу здесь, а потом тоже пропью, непременно пропью.
– Дяденька! – ахала я. – Да ведь вы же никогда карт в руки не брали! Да вы и не пьете ничего!..
Он в ужасе дергал меня за рукав и шипел мне на ухо:
– Молчи! Погубишь! Это я для них. Все для них. Пусть считают порядочным человеком.
Из сберегательной кассы отправились домой пешком. Прогулка была невеселая. Дяденька во все горло кричал про себя самые скверные вещи. Прохожие шарахались в сторону.
– Ладно, ладно, – шептал он мне. – Уж буду не я, если мы благополучно до дому не дойдем. Умный человек все может. Он и в банке побывает, и по улице погуляет, и все ему как с гуся вода.
Проходя мимо подворотного шпика, дяденька тихо, но с неподдельным чувством пропел: "Мне верить хочется, что этих глаз сиянье!.."
Мы были уже почти дома, когда произошло нечто совершенно неожиданное. Мимо нас проезжал генерал, самый обыкновенный толстый генерал, на красной подкладке. И вдруг мой дяденька как-то странно пискнул и, мгновенно повернувшись спиной к генералу, простер к небу руки. Картина была жуткая и величественная. Казалось, что этот благородный седовласый старец в порыве неизъяснимого экстаза благословляет землю.
Вечером дяденька запросился в концерт. Внимательно изучив программу удовольствий, он остановил свой выбор на благотворительном музыкально-вокальном вечере.
Поехали.
Запел господин на эстраде какое-то "Пробуждение весны". Дяденька весь насторожился: "А вдруг это какая-нибудь эдакая аллегория. Я лучше пойду покурю".
Кончилось пение. Началась декламация. Вышла барышня, стала декламировать "Письмо" Апухтина. Дяденька сначала все радовался: "Вот это мило! Вот молодец девица. И комар носу не подточит". Хвалил, хвалил, да вдруг как ахнет. Схватил меня за руку да к выходу.
– Дяденька! Голубчик! Что с вами!
– Молчи, – говорит, – молчи! Скорей домой. Дома все скажу.
Дома потребовал от меня входные билеты с концерта, сжег их на свечке и пепел в окно бросил. Затем стал вещи укладывать. Мы просили, уговаривали. Ничто не помогло.
– Да вы хоть скажите, дяденька, что вас побудило?
– Да не притворяйся, – говорит, – сама слышала, что она сказала. Отлично слышала.
Насилу уговорили рассказать. Закрыл все двери.
– Она, – говорит, – сказала: "Воспоминанье гложет, как злой палач, как милый властелин".
– Так что же из этого? – удивляюсь я. – Ведь это стихи Апухтина.
– Что из этого? – говорит он жутким шепотом. – Что из этого? "Гложет, как милый властелин". Статья 121, вот что это из этого. Пятнадцать лет каторжных работ, вот что из этого. Идите вы, если вам нравится, а я, миленькие, стар стал для таких штук. Мне и здоровье не позволит.
И уехал.
Семья разговляется
– Поедемте к нам, – упрашивали знакомые, когда стали расходиться из церкви. – Поедемте, вместе разговеемся.
Но Хохловы поблагодарили и с достоинством отказывались.
– Нет уж, мы всегда дома! Уж это такой праздник – сами понимаете… Вся семья должна быть в сборе. Мы всегда дома разговляемся, все вместе, сами понимаете… И детки ждать будут, как же можно?..
Радостно, торжественно.
Колокола гудят, на улицах толпа народа.
Радостно, торжественно.
Хохлов говорит жене:
– Швейцару пять, старшему дворнику пять…
– Посмотри, какой красивый вензель на подъезде, – перебивает жена. – Надо шесть. Прибавь рубль, а то сразу начнет с квартирными приставать.
– Все равно, рублем не замажешь… Для фрейлейн что купила?
– Браслетку, – вздохнула жена. – За шесть рублей, дутая, но очень миленькая. И потом, я на коробочку попросила другую цену наклеить. Приказчик очень симпатичный, написал – двенадцать с полтиной. По-моему, это даже еще естественнее, чем, например, просто тринадцать или двенадцать. Не правда ли? Но до чего я устала со всеми этими дрязгами! Обо всех нужно подумать, а ведь я одна. Поручить некому, а у всех претензии. Глаша (вообрази себе нахальство!) подходит ко мне на днях и заявляет: "Будете для меня подарок покупать – купите коричневого бордо на платье". Каково! И ведь прекрасно знает, что я сама коричневое ношу!
– Распущенность! Сама виновата. Не надо распускать.
Приехали.
Швейцар торжественно распахнул двери.
– Христос Воскресе! С праздником, ваша милость!
Эту радостную весть первых христиан он произнес так спокойно и почтительно, словно докладывал: "Тут без вас господин приходили".
А Хохлов молча вытянул из-под отворота шубы бумажник, нахмурившись, вынул пять рублей и отдал их швейцару.
– Началось! – вздохнула жена. Поднялись по лестнице.
На звонок отворила горничная и неестественно оживленно поздравила.
– Подарок после отдам, – сказала барыня и подумала: "И чего эта дура радуется? Воображает, кажется, что я ей коричневого купила".
В столовой ждали две девочки.
– Мама! – сказала одна. – Катя от большого кулича изюмину выколупала. Теперь там дырка.
– А Женя пасху руками трогала.
– Очень мило! Очень мило! – запела мать. – Вот как вы встречаете родителей. Вместо того чтобы похристосоваться и поздравить с праздником, вы вот как… А где ваша фрейлейн? Куда она девалась?
– Фрейлейн в гостиной, в зеркало смотрится, – отвечали девочки дуэтом.
– Час от часу не легче! Жалованье платишь, подарки покупаешь, а уйдешь из дому лоб перекрестить – и детей оставить не на кого. Фрейлейн Эмма! Где же вы?
Вошла фрейлейн с напряженно-праздничным лицом. В волосах кокетливо извивалась старая, застиранная лента.
Фрейлейн сделала полупоклон-полуреверанс, то есть, склонив голову, слегка лягнула ногой под юбкой, и сказала:
– Ich gratuliere…
– Это очень хорошо, моя милая, – перебила ее хозяйка, – но вы также не должны забывать свои обязанности. Дети шалят, портят куличи…
У немки сразу покраснел носик.
– Я гавариль Катенько, а Катенько отвешаль, что кулиш не святой. Я не знаю русски обышай, што я могу?
– Ну, перестаньте! Об этом потом поговорим. А где Петя?
– Петя пошел к заутрени во все церкви сразу, – отвечал дуэт. – Я говорила, что мама рассердится, а он говорит, что он не просил вас, чтобы вы его рождали, и что вы не имеете права вмешиваться.
– Ах, дрянь эдакая! Ох, бессовестный! – закудахтала мать.
– В чем дело? – спросил, входя, Хохлов. – Вот вам подарок. Фрейлейн, вам браслетка. А вам, дети, – крокет.
Дети надулись.
– Какой же подарок! Крокет вовсе не подарок. Крокет еще в прошлом году обещали без всякого праздника.
– Цыц! Вон пошли! Сидите смирно или убирайтесь вон из комнаты! Не дадут отцу-матери разговеться спокойно. Где Петька?
– Во все церкви пошел… не имеете права вмешиваться… он не просил, – отвечал дуэт.
– Что такое? Ничего не понимаю. Вот я ему уши надеру, как вернется. Будет помнить! Не давать ему ни кулича, ни пасхи! Эдакая дрянь!
Хохлов сел за стол.
– Это что? Поросенок? Чего ты там в него натыкала? И к чему было фаршировать, когда я ничего фаршированного в рот не беру! Только добро портят. Муж горбом выколачивает гроши, а вы хоть бы подумали, легко ли это ему дается. Вы только сидите да фаршируете! Эдак, матушка, ты хоть миллион профаршируешь, раз в тебе нет никакой самокритики. Так тоже нельзя! Ну, к чему здесь, спрашивается, огурец лежит? Ну, кого ты думала огурцом удивить?
– Да я думала, что, может быть, Август Иванович разговеться заедет.
– Август Иваныч! Очень ты его огурцом удивишь! Одна фанаберия. Передай сюда яйца.
Хохлов треснул яйцом об край тарелки. Жидкий желток брызнул ему на жилетку и пошел по пальцам.
– Это что? А? Всмятку! Позвать сюда Мавру! Позвать сюда мерзавку, которая на Пасху яйца всмятку варит. А? Каково? Двенадцать рублей жалованья, яиц сварить не умеет!
Вошла кухарка, встала у дверей.
– Это что? А? Это крутое яйцо? А?
– Виновата-с! К нему в нутро тоже не влезешь. Кто его знает, отчего оно не сварилось… Я ведь тоже не Свят Дух!..
– Скажи лучше, что ты мне с жилеткой сделала! У меня жилет тридцать рублей стоит; я его десять лет ношу, а ты мне его в один миг уничтожила! С меня подарков требуешь, а сама меня по миру норовишь пустить! Вон! Чтоб духу твоего… Кто там звонит? Ага, Петя! Тебя-то мне и нужно! Ты как смел без спросу в церковь уйти? А? Отвечай!
– Да что ж, когда вы не пускаете! Я ведь тоже человек. У меня религиозная потребность…
– Ах ты, поросенок! Скажите пожалуйста, какие он отцу слова говорит! Отец на них работает, отец их воспитывает, одевает, обувает, ночей не спит да думает, как бы им хорошо было…
– А где подарки?
– Слушаться не хотят, а о подарках не забудут. Тебе мать коньки купила, только я их тебе не дам! Нет, братец! Ты воображаешь…
– Не надо мне ваших коньков! Кто ж к лету коньки дарит! Все только нарочно!
– Сам же всю осень ныл, что коньков нет!..
– Так это осенью было! А теперь я же вам намекал, что мне удочка нужна. Если вы отец, так вы и должны относиться по-родительски.
– Ах ты, поросенок! Вон отсюда! Ничего не получишь! Не давать ему ничего! Ни кулича, ни пасхи! Ничего!
– А, так вот же вам!
Петя шлепнул ладонью по пасхе и удрал в свою комнату.
– Пойду, отдам прислуге подарки, – сказала Хохлова и встала из-за стола.
Муж остался один и долго молча жевал.
– Ну что, рады небось? – спросил он, когда жена вернулась.
– Разве их чем-нибудь обрадуешь? Даже не поблагодарили… Глаша говорит, что фрейлейн плачет.
– Чего она?
– Браслетка не нравится. Не к лицу.
– Вот дура!
– Такая миленькая браслетка. И два сердечка подвешены. Им все мало!
– Ну, вот и разговелись. Теперь можно и на боковую. Слышишь? Что это там за треск? А?
– Ничего. Это девчонки крокет ломают.
– Эдакие дряни! Вот я им ужо!!!
Нянькина сказка про кобылью голову
– Ну, а вы какого мнения относительно совместного воспитания мальчиков и девочек? – спросила я у своей соседки по five o’clock’y.
– Как вам сказать!.. Если бы дело шло о воспитании меня самой, то, конечно, я была бы всецело на стороне новых веяний. Ах, это было бы так забавно. Маленькие романы… Сцены ревности за уроками чистописания, самоотверженная подсказка… Да, это очень увлекательно! Но для своих дочерей я предпочла бы воспитание по старой методе, как-то спокойнее! И, знаете ли, мне кажется, все-таки неприятно было бы встретиться где-нибудь в обществе с господином, который когда-то при вас спрягал: "Nous avons, vous avons, ils avont"… или еще того хуже! Такие воспоминания очень расхолаживают.
– Все это вздор! – перебила ее хозяйка дома. – Не в этом суть! Главное, на что должно быть обращено внимание родителей и воспитателей, – это развитие в детях фантазии.
– Однако? – удивился хозяин и пожевал губами, очевидно собираясь сострить.
– Finissez! Никаких бонн и гувернанток! Никаких. Нашим детям нужна русская нянька! Простая русская нянька – вдохновительница поэтов. Вот о чем прежде всего должны озаботиться русские матери.
– Pardon! – вставила моя соседка. – Вы что-то сказали о поэтах… Я не совсем поняла.
– Я сказала, что русская литература многим обязана няньке. Да! Простой русской няньке! Лучший наш поэт, Пушкин, по его же собственному признанию, был вдохновлен нянькой на свои лучшие произведения. Вспомните, как отзывался о ней Пушкин: "Голубка дряхлая моя… голубка дряхлая моя… сокровища мои на дне твоем таятся…"
– Pardon, – вмешался молодой человек, приподняв голову над сухарницей, – это, как будто, к чернильнице…
– Что за вздор! Разве чернильница может нянчить. А все эти дивные произведения! "Руслан и Людмила", "Евгений Онегин", – ведь всему этому научила его нянька!
– Неужели и "Евгений Онегин"? – усомнилась моя соседка.
– Удивительно! – мечтательно сказал хозяин дома, – такая дивная музыка… И все это нянька!
– Finissez! Только теперь я и чувствую себя спокойно, когда взяла к детям милую старушку. Она каждый вечер рассказывает детям свои очаровательные сказочки.