Может ли Бетти предполагать, что отец "Рабиновича" - богатейший помещик Иван Иванович Попов, заметная фигура в сферах? Конечно, Иван Иванович Попов не может похвастать, что он происходит от "настоящих славутских Шапиро"; но этот недочет до некоторой степени компенсируется тем, что сам он - бывший губернский предводитель дворянства.
Кто бы мог подумать? Да и самому Рабиновичу могло ли прийти в голову год назад, что он будет справлять еврейскую пасху, будет сидеть за "сейдером", глядеть в "Агаду" и есть мацу? Чего только не передумал он, сидя за столом в этот пасхальный вечер...
Только на днях он прочел в газете сообщение о том, что, согласно распоряжению Т-ского губернатора (его дяди), из губернии высылается 450 еврейских семейств...
"Четыреста пятьдесят семейств! - думает он, заглядывая в "Агаду", - ведь это больше двух тысяч человек. И высылает их из губернии мой дядя не за воровство или преступления, а единственно за то, что они евреи... И вот снимается с насиженных мест этакая уйма народу и тянется неизвестно куда и почему по железным дорогам, рекам и шоссейным путям нашей необъятной страны...
Новый "исход из Египта" в двадцатом столетии. "Согласно распоряжению губернатора"... Ведь это - брат отца, Андрей Иванович Попов, человек с мягким характером и либеральным образом мыслей... Ведь это тот самый дядя Андрей, который вместе с отцом пылал негодованием, когда другой их брат, Николай, земский начальник, допустил, чтобы у него в округе высекли мужика! Дядя Андрей тогда назвал Николая "Аракчеевым". Как же он мог выслать обездоленных четыреста пятьдесят семейств? Они, конечно, умоляли оставить их на месте, посылали к губернатору депутацию..."
– Ну, вы, кажется, чересчур увлеклись "Агадой"! - сказала Бетти и, весело смеясь, захлопнула у него под носом книжку.
– Ах, Бетти! - возмутилась мать. - Какое тебе дело? Может быть, он еще хочет почитать "Песнь песней Соломона".
– Н-на! - сказал Давид. - По-моему, будет с него и "Агады". Можете снять фуражку, если вам уж не терпится!
Рабинович встал, с удовольствием скинул фуражку и сел с Бетти в сторонку поболтать. Давид затянул на старинный лад "Песнь песней", Сёмка подтягивал, а Сарра счастливыми глазами глядела на картину своего семейного благополучия.
Глава 34
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Утром первого дня пасхи, когда евреи, разодетые по-праздничному, вместе с женами и детьми направлялись в синагогу, торжественное настроение еврейской части города было нарушено мальчишками-газетчиками, выкликавшими нараспев:
"Портрет Чигиринского! Жидовский пейсах! Три копейки!.."
Мальчишки приставали, навязывали листок, а евреи из совершенно необъяснимых побуждений покупали его...
То была знаменитая газета, носившая громкое название "Двуглавый орел". Обычно убогий, хулигански-бесстыдный листок ради еврейского праздника принарядился, увеличился в формате и украсил первую полосу большим портретом истерзанного Володи Чигиринского. Под портретом надпись вопила крупным шрифтом: "Помни, православный русский народ, имя умученного от жидов младенца Владимира Чигиринского! Берегите своих детей! 17 марта жидовская пасха..."
На других страницах был помещен ряд погромных статей. Одна из них была подписана самим редактором, не постеснявшимся прибавить к своему имени сан священника. Другая - неким "большим специалистом" по части "еврейских сект" и их обычаев студентом Коршуновым.
Первые два дня праздника прошли относительно спокойно... Но в первый промежуточный день, совпадавший со страстным четвергом, еврейская улица торжественно зашевелилась. Евреи шушукались, говорили полусловами и потихоньку укладывали вещи, выбирая наиболее ценные... И потихоньку же стали перетаскивать их в ломбард.
Но если люди среднего достатка, мелкая буржуазия дрожали за свои скудные ценности, то левиафаны городов - крупные богачи - спасали прежде всего собственную шкуру, которую они расценивают, как известио, очень высоко...
В теченне двух дней канцелярия губернатора была завалена прошениями о выдаче заграничных паспортов. Писцы работали как каторжники. "Видно, - шутили они, - наши еврейские крезы повредили себе желудки мацой! Все едут за границу!"
За богачами следом стали разъезжаться и буржуи второго сорта. Не за границу, а куда-нибудь, лишь бы не оставаться в городе, где назревает погром.
В городе остались извечные козлы отпущения, пассажиры третьего класса житейского корабля... Мелкие лавочники, ремесленники, маклеры, учителя и просто нищие, которые стали думать о спасении в самую последнюю минуту.
Это было в субботу, накануне "светлого христова воскресенья", на каковой день и предполагалась резня.
Но так как в субботу евреям нельзя ездить по железной дороге, они бросились к пароxодам. Пристань превратилась в походный лагерь, а пароходная касса стала центром военных действий. Полиция в неусыпной заботе о том, чтобы евреи "сами себе погрома не устроили", наводила порядок всеми доступными ей средствами...
А субботним вечером и в ночь под воскресенье все улицы, ведущие к вокзалу, были запружены евреями, женщинами и детьми, образовавшими бесконечную очередь за билетами. Выстоять все время не было никакой возможности, и евреи расположились не без комфорта просто на мостовой, у своих узлов и чемоданов, и ни за что не желали возвращаться в город...
Их успокаивали, говорили, что к губернатору уже отправилась депутация, но они упорно возражали: "Пусть богачи остаются!.."
Несчастные люди даже не подозревали, что богачи в это время колесили уже по Европам и подъезжали - кто к Монте-Карло, кто к Ницце и к другим укромным уголкам, где можно и в рулетку поиграть, и в картишки перекинуться, и вообще поразвлечься...
Среди массы беженцев на улице под открытым небом находилось и семейство Шапиро в полном сборе, включая и квартиранта, сына губернского предводителя дворянства, племянника губернатора и земского начальника - Григория Рабиновича-Попова...
***
Давид Шапиро крепился до тех пор, пока контора, в которой он служил, оставалась на месте. Но в пятницу, придя на службу, он нашел замок на дверях и узнал, что хозяева укатили за границу. Тогда он утратил последние остатки мужества и заявил жене по секрету:
– Сарра, дела обстоят очень скверно! Надо спасать детей и себя...
– Горе мне! - заломила руки Сарра! - Что? Уже бьют?
– Тише! Не кричи так! Еще никого не бьют! Что это за несчастье? Слова сказать нельзя!..
Обычная пикировка на сей раз закончилась тем, что супруги принялись согласно укладывать вещи. Все это надо было проделать по секрету от детей. Бетти с Рабиновичем, к счастью, не было дома, а Сёмке пытались объясннть отъезд вымышленной причиной. Но это был излишний труд: Сёмка за свою короткую жизнь уже успел вкусить от прелестей погрома и сразу понял, чем тут паxнет... В самый разгар сборов, однако, пришли Бетти и Рабинович.
– Это еще что за новости? - заволновалась Бетти. - Куда вы собираетесь? Удирать? Можете сколько угодно! Я с места не двинусь!
Рабинович, сообразивший, в чем тут дело, немедленно согласился с Бетти в том, что бежать неразумно. Во-первых, никакого погрома не будет, а во-вторых, если что и будет, то поддаваться панике не следует.
– Это вы так говорите? - сказал Давид. - Вы ничего не знаете о еврейских горестях! Где вы были в пятом году?
Прошла пятница. Семья Шапиро разбилась на два лагеря. В одном - Давид, Сарра и Сёмка, готовые бежать куда глаза глядят, в другом - Бетти и Рабинович, удерживавшие их.
Наступила суббота. Ехать по железной дороге уже нельзя было, а о пароходе Бетти и слушать не хотела.
Тогда Сарра вспомнила предложение Тойбы Фамилиант - в опасный момент перебраться к ней. Их район считался безопасным.
С большим трудом удалось уговорить Бетти и Рабиновича пойти туда.
Шли пешком. Усталые, кое-как доплелись и... нашли ворота на запоре. После нескольких настойчивых звонков вылез дворник, успевший уже заблаговременно "разговеться". Увидав гостей-евреев, он встретил их приветствием, включавшим весьма непочтительное поминание родителей. Шапиро вскипел и стал объясняться с дворником, но его прервал Рабинович:
– Нашли с кем разговаривать! Вот я его съезжу по пьяной морде, он и будет знать!
– Ах ты, жидовская морда! Ты меня съездишь? Да я как свистну, так от вас всех мокрое место останется!
Даже Бетти едва удалось укротить Рабиновича и ликвидировать инцидент. А Сарра была поражена: еврей в такое жуткое время осмеливается говорить с русским в таком тоне.
Положительно, у этого Рабиновича нееврейские замашки.
– Ну, что теперь делать? Куда деваться? Обратно домой? Доченька моя! Голубушка! Возьмем извозчика и поедем к вокзалу. Все уехали... Поедем и мы куда-нибудь. Все равно куда... - умоляла Сарра своенравную дочь. Давид отвернулся и усиленно моргал глазами; а Сёмка - без лишней гордости попросту разревелся.
Через несколько минут вся семья уместилась на двух извозчиках: на одном Давид, Сарра и Сёмка, на другом - Бетти с Рабиновичем.
Усаживаясь, Сарра тихонько шепнула квартиранту, что она ему доверяет большую часть своего достояния, зеницу ока...
– Успокойтесь, матушка! Будьте совершенно спокойны! Ручаюсь вам за ее безопасность своей головой! Всей своей жизнью!
В тоне Рабиновича чувствовалось столько правдивости, энергии и теплоты, что бедная мать успокоилась. Все же она попросила их ехать вперед, а сама с мужем и сыном следовала позади.
Кортеж двинулся к вокзалу. А оттуда... Куда глаза глядят...
Глава 35
"МИР НА ЗЕМЛЕ И В ЧЕЛОВЕЦЕХ БЛАГОВОЛЕНИЕ"
Шапиро оказались не первыми... Приближаясь к улице, ведущей к вокзалу, они увидели огромное количество людей, на пролетках и пешком, тащивших весь домашний скарб, подушки и тряпки. В гуще бедноты кое-где мелькали интеллигентские котелки, дамские шляпки, студенческие тужурки и гимназические мундиры... Женщины с детьми на руках, старики, больные, измученные и оборванные, - все ютились у последнего убежища - вокзала.
– Куда прешь? Осади назад, жидовская харя! Лапсердаки треклятые!
Так изысканно приветствовал семью Шапиро постовой городовой у вокзала.
Эти слова привели в себя Рабиновича. Соскочив с извозчика, он устремился к городовому с явным намерением затеять дискуссию на филологическую тему.
Предчувствуя беду, Сарра крикнула дочери:
– Бетти! Попридержи его язык! Не то он невесть чего натворит...
Пришлось сойти с пролеток. Двигаться было некуда. Народ стоял плотной очередью и ждал. Надо было поскорей занять место, так как сзади подъезжали и подходили новые пассажиры.
– Что мы будем делать? - спросила Сарра, оглядываясь по сторонам.
– Танцевать! - ответил Шапиро. - Все ждут, и мы будем ждать. Все сидят, и мы будем сидеть!
С трудом отыскав место на обочине тротуара, семья Шапиро кое-как уселась.
***
Многое передумал в эту ночь Рабинович. Все вымыслы, фантазии бледнели перед реальностью. Наблюдая душераздирающие сцены этих несчастных людей, обездоленных детей, запуганных женщин, он не мог понять, почему это подлинное народное бедствие евреи принимают как нечто нормальное, входящее в порядок вещей... И еще одна мысль томила его: все это совершается в ночь под "светлое воскресенье", когда христиане радостно встречают день обновления, обмениваясь братскими поцелуями. В ночь, когда люди проникаются взаимной любовью, любовью к нищим и убогим, когда "на земле наступает мир и в человецех благоволение"...
Мысли Рабиновича были прерваны неожиданным возгласом Давида Шапиро:
– Господь милосердный! Что же будет с твоими еврейчиками?
Эти слова, произнесенные в тягостной тишине, встряхнули публику. Все обернулись в сторону Давида. Семья, сидевшая рядом, шарахнулась от неожиданности.
Семья эта состояла из растрепанного еврея с болезненными глазами, сухопарой женщины и троих детей, цеплявшихся за материнский передник. Рядом сидел молодой человек в белом не по сезону костюме.
Хотя Давид произнес свое восклицание, ни к кому в отдельности не обращаясь, парень в белом счел нужным ответить:
– Во-первых, никто не просит вас беспокоиться о судьбе всех евреев, а во-вторых, что это за "еврейчики" такие? Почему не евреи?
Давид Шапиро вскипел:
– Молодой человек! Во-первых, я говорю не с вами, а во-вторых, по какому праву вы говорите со мной таким языком?
– А вы, собственно, кто такой, что говорите со мной "таким" языком?
Обстановка, казалось, ничуть не располагала к разговорам о происхождении, однако Давид не преминул указать парню его место:
– Вы когда-нибудь слыхали о славутских Шапиро?
– А вы когда-нибудь слыхали о пинских Гурвичах?
Парень повернулся к Шапиро, и Рабинович увидел знакомое энергичное и угреватое лицо своего коллеги. Он воскликнул:
– Коллега, вы ли это?
– Ба, вы тоже тут! Поздравляю! Товарищ по несчастью!
И оба молодых человека встали, обнялись, как добрые друзья, и, к изумлению всех Шапиро, горячо расцеловались.
Сухопарая женщина оказалась сестрой Гурвича, а растрепанный молодой еврей - ее мужем-переплетчиком.
Рабинович познакомился с ними, затем представил всех своим хозяевам, и обе семьи дружно уселись рядом.
Глава 36
ТОМИТЕЛЬНАЯ НОЧЬ
В пути все равноправны. Давид Шапиро, кичившийся своим происхождением от "настоящих славутских Шапиро", в обычное время счел бы ниже своего достоинства знакомиться с каким-то ремесленником. Но здесь, на улице, в общей очереди, обе семьи скоро спелись. И все-таки Давид дал понять переплетчику, что особенно сближаться с ним он не намерен, а переплетчик все это понял и принял как должное. Зато женщины после первых же слов нашли общий язык и стали изливать душу одна другой, точно родные сестры.
Жена переплетчика, несмотря на свою убогую внешность, возбуждала искреннюю симпатию Сарры: во всяком случае, она была в тысячу раз симпатичнее великолепной золовки - Тойбы Фамилиант...
– Представьте себе, на что способна эта богачка: подняться с места, удрать неизвестно куда всей семьей и даже словом не обмолвиться об этом родному брату! А еще "праведница"... Мой муж, скажу я вам, действительно умница! Он всегда говорит, что эти "праведники" медного гроша не стоят!
Переплетчица слушала внимательно и в свою очередь рассказывала Сарре о себе. Она - дочь учителя, и, можно сказать ученого... Славился по всему Пинску... И, конечно, она, по совести говоря, в такой же мере должна была бы выходить замуж за переплетчика, в какой, скажем, евреям нужно "вот это несчастье".
– Какое несчастье? - спросила Сарра.
– Вот эта история с мальчиком, которого укокошил отчим, а потом подкинул соседям-евреям, чтобы отвести подозрение на ниx... Я слыхала, что у этих евреев перед пасхой был даже обыск, только ничего не нашли!..
"Так! - подумала Сарра. - Все знают об обыске! Все, кроме нас самих, знают, что это имело отношение к сыну Кириллихи. Стало быть, Давид прав, когда говорит, что не следовало водить знакомство со всей этой семейкой".
Из приличия Сарра слушала свою новую знакомую, но мысли ее были далеко, путались и сливались с колокольным перезвоном. А колокола гудели вовсю.
– Мама, - сказала Бетти, - мы немного пройдемся...
Сарра даже не сообразила, о чем говорит дочь, и спохватилась только тогда, когда Бетти с Рабиновичем и парнем из Пинска отошли в сторону по направлению к вокзалу. Сарра ни в коем случае не отпустила бы свою дочь в такое время, но она была так подавлена этой ночью, перезвоном и особенно словами переплетчицы об обыске, что пропустила мимо ушей слова Бетти.
К тому же Сарра и не могла бы подняться с места: Сёмка, сидевший все время возле матери, опустил голову к ней на колени и под говор, шум и звон колоколов заснул так, как только можно уснуть на коленях матери.
***
Новый знакомый, его манера разговаривать, его обращение с Рабиновичем очень заинтересовали Бетти. Она забыла, что отпросилась у матери ненадолго, и шла, прислушиваясь к разговору своих спутников.
Рабинович был взволнован всеми событиями дня и ночи, горячился и говорил, что все происходящее - позор, что стыдно целому народу подниматься с места и бежать куда глаза глядят только потому, что нескольким темным личностям вздумалось пугать его погромом. Беня Гурвич был спокоен, будто совершал увеселительную прогулку за город.
Спокойствие Гурвича выводило Рабиновича из себя; но чем больше он кипятился, тем хладнокровнее становился Гурвич.
– Слушайте, - говорил он. - Чего вы убиваетесь? И чего вы оплакиваете заживо еврейский народ? Право, не вредно было бы вот таким, как вы, белоручкам и аристократам, слегка "проветрить обстановку", а кстати и бока помять. Потому что всеми эксцессами, гонениями и погромами мы отчасти обязаны вам...
Гурвич сделал короткую паузу, закурил и продолжал:
– Впрочем, знаете, я раздумал! Это не годится. Мять бока все равно будут не вам, толстосумам, а нашему брату бедняку... Кстати, как поживает ваш батька-банкир? В каком положении его акции?
Рабинович чувствовал себя неважно, особенно в присутствии Бетти, и попытался переменить тему разговора.
– Ну, вы известный чудак! - сказал он. - Я вам даже не удивляюсь. Вспоминаю, как вы держали себя тогда, в участке! Помните ночь в этой яме?
– Ха-ха, помню ли я? Я могу передать вам последние известия оттуда: я ведь успел побывать там еще раз, - ответил Гурвич таким тоном, будто речь идет о приятнейшем развлечении.
– Ну вот видите! - подхватил Рабинович, глядя на Бетти. - Если вы не теряетесь при личных неприятностях, как же вы должны реагировать на то, что целый народ позорно бежит и валяется ночью под открытым небом?..
– Вас, дорогой Рабинович, следует по головке погладить! Прекрасно вы меня поняли! Удивительно!.. Вот вы все время говорите о позоре... А ведь, по правде говоря, большой вопрос, кого все это позорит: тех ли, что на улице валяются, или тех, кто выгнал их на улицу? Ха-ха-ха!..
Поразительно! Гурвич слово в слово сказал то, что хотела сказать Бетти. Но ей было досадно, что победителем в споре выходит посторонний человек, а не Рабинович. И она поспешила на помощь.
– Видите ли, - сказала она, - Рабинович вообще странный человек! Но он, конечно, не виноват в этом: он родился и вырос в русском городе. Никогда среди евреев не жил, и поэтому у него получается так, как если бы в его жилах текла не еврейская кровь...
При этом Бетти подарила Рабиновича влюбленным взглядом, а Гурвич, перехватив этот взгляд и поняв его, дал ей высказаться.