В его произношении слово "мистер" дополнялось конечной гласной "и", звучало как "мистери", и старику подумалось, что первый перевес в общении мексиканца и американца всегда получает гринго, потому что для мексиканца он - всегда "мистерия", загадка: не то друг, не то враг. Хотя практически от такого перевеса нет американцам никакой выгоды.
Хозяин продолжал:
- Там - тяжелые бои, ведь это территория Панчо Вильи.
Его глаза были выразительнее всяких слов. Старик поблагодарил и продолжал свой путь. Он услышал, как позади хозяин открыл дверь и стал бранить жену, которая теперь все-таки отважилась посмотреть вслед путнику. И старому гринго захотелось представить себе полные тревоги глаза женщины: отъезд всегда тяжел для той, которая остается, и радостен - хотя и не всегда сулит ему радость - для путешественника. Старому гринго захотелось отогнать бодрящую мысль о том, что он еще мог пробудить в ком-то ревность.
Горы поднимались вверх темными костлявыми кулаками, и старый гринго подумал, что тело Мексики - это огромный труп с серебряным скелетом, золотыми глазами, каменной плотью и парой медных мужских атрибутов.
Горы - это кулаки. Он их раскроет, один за другим, в надежде рано или поздно найти - как муравей, мятущийся по складкам ладони, - то, что ищет.
Ночью он привязал свою лошадь к огромному кактусу и, радуясь, что надел теплое шерстяное белье, забылся в чутком сне. Ему снилось то, что он видел наяву: голубые рождающиеся звезды и желтые, умирающие; глядя на них, старался не вспоминать о своих умерших сыновьях и спрашивал себя, какие из звезд уже погасли и чей свет - лишь их пустой отблеск, наследие мертвых звезд, оставленное людям, которые еще столетия будут восторгаться ими, ставшими прахом и пламенем во времена древнейших катаклизмов.
Ему снилось, что он идет по охваченному огнем мосту. И проснулся. Это не было только сном. Он видел огонь, когда вступил в Мексику. Но сейчас раскрытые глаза старика смотрели на звезды, и он сказал себе: "Мои глаза блестят ярче, чем любая из звезд. Никто не увидит мою старость. Я всегда буду молодым, потому что сегодня отваживаюсь снова стать молодым. Я навсегда останусь в памяти людей таким, каким был".
Серо-голубые, голубовато-стальные глаза под клочковатыми рыжеватыми бровями. Брови были не слишком надежной защитой от яростного солнца и хлесткого ветра, встретивших его в глубине выжженной равнины, когда следующим утром он жевал сухие сандвичи, нахлобучив на голову помятый и широкополый черный "стетсон", прикрыв серебристые волосы. Он чувствовал себя каким-то громадным чудовищем-альбиносом на землях, которыми солнце наделило свой возлюбленный индейский народ, опекаемый темными силами, живущий у теневой черты. Ветер утих, но солнце продолжало палить. К вечеру, пожалуй, начнет лупиться кожа. Он находился в мексиканской пустыне, сестре Сахары и Гоби, части Аризоны и Юты, - в одном из воплощений бесплодного великолепия, опоясывающего земной шар, словно чтобы напомнить людям, что холодные пески, раскаленные небеса и безлюдные красоты терпеливо и неусыпно ждут, когда снова смогут завладеть Землей, обратить ее в пустыню.
- Старый гринго приехал в Мексику за своей смертью.
И тем не менее, неторопливо продвигаясь вперед верхом на белой кобыле, он чувствовал, что его желание исчезнуть с лица земли - издевка над самим собой. Он смотрел на окружавший его мир. Маленькая агава-лечугилья устремляла ввысь свои вибрирующие как проволока и острые как клинки листья. На каждой ветке цветущего окотильо колючие шипы надежно стерегли чистую красу ослепительно красного цветка. Степной ирис дал своему единственному бледно-лиловому цветку тошнотворно-сладкий аромат. Причудливые заросли чойи надежно охраняли свои желтые цветочки. Если гринго ехал в поисках Панчо Вильи и революции, то пустынная равнина уже являла собою образ войны, ощетинившись остриями юкки, как испанскими штыками; потрясая метелочками ковыля, как плюмажем апачей, и выставив колючки больших кактусов, как тонкие ножи. Авангардом пустыни были стаи "перекати-поле", эти зеленые собратья быстрых свор ночных койотов.
В небе кружили стервятники-сопилоты. Старый гринго посмотрел вверх. Но тут же перевел взгляд вниз: змеи и скорпионы жалят только чужаков. Им все равно, кто и зачем едет. Он поднимал и опускал голову в немом удивлении. Мимо стрелой проносились печальные голуби со скорбными криками, куда-то неспешно летел скиталец-сокол. Шум крыльев в высоком воздухе походил на шелест сухих, ломких трав.
Он закрыл глаза, но ходу не прибавил.
И тогда пустыня ему сказала, что смерть - это всего лишь приостановка действия законов природы: жизнь - правило игры, а не исключение, и даже пустыня, казавшаяся безлюдной, таит в себе всякого рода жизнь, утверждающую, порождающую или воспроизводящую законы человеческого существования. Он не мог не подчиниться, даже против своей воли, жизненному императиву первозданной природы, к которой пришел сам, без чьей-либо указки: мол, отправляйся-ка, старый гринго, в пустыню.
Пески уже уступают место зарослям кустарника меските. Линия горизонта колеблется, поднимается почти до уровня глаз. Жесткие тени туч огромными пятнами ползут по земле. От земли поднимается терпкий запах. Широкая радуга раскалывается надвое, будто видит себя в зеркале. На корявых веточках бисторты зажигаются желтые соцветия. Дует жаркий ветер-суховей.
Старый гринго кашляет, прикрывает лицо черным шарфом. Кашель рвется из него, как те волны, что однажды схлынули с земли и сотворили пустыню. Тяжелое дыхание клокочет у него в груди, как сок в стеблях тарая, растущего возле скудных рек и жадно сосущего влагу.
Он останавливается, задыхаясь от астмы; с трудом сползает с седла, хватает ртом воздух и бессильно приникает лбом к крупу лошади. И все-таки твердит:
- Моя судьба - это моя судьба.
IV
Иносенсио Мансальво сказал, завидев всадника, въезжающего в лагерь:
- Этот человек приехал сюда помирать.
Мальчишке Педро было всего лишь одиннадцать лет, и не пристало ему лезть с расспросами к Иносенсио, знаменитому вояке из Торреона, что в штате Коауила, хотя парень ничего не понял из сказанного. Правда, после этого стал еще больше восхищаться Мансальво. Если Иносенсио Мансальво мог в бою семерых уложить, то предсказывать чужую судьбу куда труднее. Хотя этот старый гринго, ух, как храбро дрался тогда под Чиуауа - и ничего, жив. Наверное, Мансальво сразу разгадал в нем храбреца, который сам под пули лезет, и потому сказал то, что сказал.
- Этот гринго торчит на своей кобыле, как свеча в алтаре. Или нас дразнит? Хочет, чтоб его рубанули? Небось знает, что мы его мигом на куски искромсаем?
- Нет, просто человек гордый, в седле сидит прямо, не пригибается, - сказал совсем молоденький полковник Фрутос Гарсия, испанец по отцу. - Сразу видно.
- Говорю вам, он едет сюда помирать, - стоял на своем Иносенсио.
- Но человек он гордый, - повторил молоденький полковник.
- Не знаю, гордый или нет, все равно - гринго, а что помирать - это точно, - опять сказал Мансальво. - Чего еще ждать от нас этим гринго, кроме смерти?
- А зачем его убивать?
У Иносенсио так сверкнули зубы, что, казалось, зеленые глаза на миг посветлели.
- А затем, что перешел границу. Или этого мало?
- По горло хватит! - хохотнула Куница, неистовая проститутка из Дуранго, единственная профессионалка в своем деле, сопровождавшая вместе с остальными женщинами, скромными солдатками, войско мексиканского генерала Арройо. - Не иначе, этот гринго всю дорогу молится. Небось совсем святым заделался!
Она хохотала, пока краска не потрескалась на щеках, как пересохшая штукатурка. Тогда она сунула нос в букетик искусственных розочек, приколотых на груди.
Позже, за те несколько дней, которые гринго провел в войске вильистов, Иносенсио и молоденький полковник заметили, что он заботится о своей внешности, как юная сеньорита. У него была своя бритва, и он тщательно затачивал лезвие; бродил по всему лагерю, пока не находил горячей воды, чтобы выбрить щеки до последнего волоска; даже такую роскошь, как припарки полотенцем, позволял себе старый щеголь. Но, ох, что бывало, когда ему случайно приходилось порезаться, хотя он пользовался прекрасным зеркалом в вагоне генерала Арройо, а все остальные брились вообще не глядя в зеркало - на ощупь или увидев на миг свое отражение в какой-нибудь быстрой речке. Да, ох, что бывало, когда старик ранил себе бритвой лицо: он бледнел как полотно, зажимал царапину пальцем, словно боялся истечь кровью, бросался за белым пластырем и так аккуратно заклеивал ранку, будто бы его пугала не столько кровь или зараза, сколько перспектива плохо выглядеть.
- Видать, он за всю свою жизнь ни разу замертво не валялся, - хихикала та, которую звали Куница и которая, казалось, сбежала не из борделя в Дуранго, а с соседнего кладбища, где священники отказываются хоронить ей подобных.
- Вы говорите, что смерть его в бок толкает, - и Куница чихнула, будто цветочки у нее на груди могли пахнуть. - А я говорю, что его толкает сам дьявол, потому как и дьявол от него отпихивается. Подумать только - сюда приперся! Или надо быть такими бедняками, как вы; или такой грязной тварью, как я; или чистым злодеем… как он.
- Не то молится гринго, не то бормочет, просит чего-то, - еще издали заметил Мансальво.
- А в глазах у него боль, - вдруг сказала Куница и с этого момента стала относиться к нему с уважением.
Все остальные - тоже. Все научились уважать его, хотя и по разным причинам.
Так или иначе, а он наконец сюда добрался, увидел равнину с людьми после того, как четверо суток пребывал в полнейшем одиночестве и единении с землей; он увидел равнину, курящуюся дымками костров, словно в больших пятнах дегтя вокруг длинного состава, застывшего на рельсах. Он смотрел на эту картину со своей лошади, которая трусила рысцой по шалфейному полю, а детали рисовались все четче: вагоны как дома на колесах, полные женщин и детей; на крышах вагонов - солдаты, дымящие сигаретами и самокрутками.
Итак, он у цели.
Он там, где хотел быть. Трясясь в седле, спрашивал себя, что известно ему об этой стране. Перед его голубыми глазами промелькнуло далекое видение: редакция "Сан-Франциско кроникл", где известия из Мексики медленно плыли по воздуху, а не разили как стрелы, заставляющие репортеров бросаться за такими сенсациями, как домашние скандалы, политические пертурбации. Журналисты из империи Уильяма Рэндолфа Херста - энергичные парни, североамериканские Ахиллы, а не мексиканские черепахи, - они всегда в погоне за новостями, сочиняя, если требуется, эти самые новости, которые ястребами врываются в окна, разбивая стекла в редакции Херста: сенатор Лафоллетт выдвинул популистскую программу и добился избрания в кандидаты от Висконсина; Джирам Джонсон - снова губернатор Калифорнии, Эптон Синклер опубликовал роман "Джунгли", Тафт пришел к власти, обещав провести реформу тарифов, а престарелый фараон, увешанный орденами, продолжает устраивать приемы в замке Чапультепек, изо дня в день приговаривая: "Поддать им жару, пуль не жалеть", - и не ложится в гроб хотя бы потому, что боится и ненавидит сопилотов, кружащих над всеми дворцами и церквами Мексики. Бдительный старец, сокровище для журналистов, дряхлый тиран, способный повторять расхожие фразы, например: "Бедная Мексика, так далеко она от Бога и так близко от Соединенных Штатов". Бывали новости мелкие и раздражающие, новости, подобные крупным зеленым мухам, залетающим летними вечерами в зал редакции "Сан-Франциско кроникл", где медлительные вентиляторы коричневого цвета не в силах размешивать тяжелый воздух. Затем Вильсон становится кандидатом при большой поддержке Принстонского университета, Тедди Рузвельт формирует свою партию из "мятежных" республиканцев, а в Мексике бандиты по имени Карранса, Обрегон, Вилья и Сапата с оружием в руках намерены отомстить за смерть Мадеро и свергнуть пьянчугу-тирана Уэрту, но - и это главное - отнять земли у господина Херста. Вильсон разглагольствовал о "новой свободе" и сказал, что обучит мексиканцев демократии. Херст требовал своего: интервенция, война, возмещение ущерба.
- Ты не должен был ехать в Мексику, чтобы тебя убили, сын мой, - говорила ему тень его отца. - Помнишь, когда ты взялся за перо? Кое-кто даже пари держал, что ты проживешь долго-предолго.
- Он все что-то бормочет, не иначе как молится. Святой человек, - говорила Куница.
- А вот тебя в святом месте не закопают, - смеялся Иносенсио.
- Как бы не так, - возражала Куница. - Я уже договорилась со своими родными в Дуранго. Когда я помру, они скажут, что отдала Богу душу моя тетка Хосефа Арреола, которая была так невинна, что о ней теперь и вспомнить некому. Да и священники помнят только грешников.
- Мы еще посмотрим, кто он есть, этот гринго - святой или грешник?
- И чего этот гринго у нас тут ищет?
Старый гринго знал, что в отрядах Панчо Вильи крутится множество таких, как он, журналистов, и потому его никто не остановил, когда он проезжал по лагерю. Только смотрели на него с удивлением. "На газетчика не похож, совсем не похож", - говорил молоденький полковник Фрутос Гарсия. Да и как им было не смотреть с удивлением на этого высокого тощего старика с белыми волосами и голубыми глазами; розоватые щеки изрыты морщинами, как маисовое поле - бороздами, а ноги болтаются ниже стремян. Отец Фрутоса Гарсии был испанец, торговавший в Саламанке и в Гуанахуато, и потому полковник говорил, что вот так же, во все глаза, глядели пастухи и деревенские девицы на Дон Кихота, когда тот совался незваным гостем в их деревни на своей кляче и грозил поразить копьем полчища волшебников.
- Доктор! Доктор! - кричали ему из битком набитых вагонов, завидев его черный саквояж.
- Нет, я не доктор. Где Вилья? Мне нужен Панчо Вилья! - кричал им в ответ старик.
- Вилья! Вилья! Вива Вилья! - орали все хором, пока какой-то солдат в буром - от пота и пороха - сомбреро не завопил, хохоча на крыше вагона: - Мы все тут - Вильи!
Старый гринго почувствовал, что кто-то дергает его за штаны, и посмотрел вниз. Мальчик лет одиннадцати с черными как агат глазами и с крест-накрест перехлестнувшими грудь патронными лентами, сказал ему:
- Вы ищете Панчо Вилью? Наш генерал поедет к нему сегодня вечером. Пойдемте к генералу, сеньор.
Мальчик взял лошадь старика под уздцы и повел к вагону, где какой-то человек с узкими желтыми глазами и обвислыми усами перемалывал крепкими челюстями горячие тако, поминутно выпячивая нижнюю губу, чтобы дунуть на непокорную рыжеватую прядь, падающую на глаза.
- Ты кто, гринго? Опять журналист? - сказал из открытых дверей вагона этот человек, еще больше сощурившись и покачивая ногами в кожаных крагах. - Или хочешь продать нам оружие?
"Он приехал сюда за своей смертью", - хотел сказать Иносенсио Мансальво своему начальнику, но Куница вовремя прикрыла ему рот: ей хотелось узнать, кто из них троих оказался прав в своих догадках насчет незнакомца.
Одиннадцатилетний мальчуган подвел его лошадь поближе.
Старик отрицательно мотнул головой и сказал, что приехал присоединиться к армии Вильи.
- Хочу воевать.
Прищуренные глаза чуть раскрылись, пыльная маска лица сломалась хохотом. Куница сейчас же весело захихикала, а за ней залились смехом и женщины в длинных рваных юбках с шалями на плечах, выскочившие из кухни с другого конца вагона поглядеть, что так развеселило генерала.
- Ну, старик! - смеялся молодой генерал. - А не слишком ли ты стар? Иди-ка лучше поливай свой садик, старый! Чего тебе тут делать? Нам не нужны ошметки. Мы и военнопленных-то в расход пускаем, чтобы за собой не таскать. Это - армия партизан. Понятно?
- Я пришел воевать, - сказал гринго.
- Он пришел помирать, - сказал Иносенсио.
- Мы передвигаемся быстро и неприметно, а твои волосы светятся ночью, как белый костер, старик. Иди-ка своей дорогой, тут - войско, а не богадельня.
- Не торопись, испытай меня, - сказал старик, и сказал это очень твердо, вспоминает молоденький полковник Фрутос Гарсия.
Женщины было подняли шум, но тут же замолчали, когда генерал взглянул на старика с той же холодной твердостью, с какой тот произнес свои слова. Генерал вытащил, из-за пояса длинноствольный кольт. Старик не шевельнулся в седле. Тогда генерал бросил ему пистолет, и старик поймал кольт на лету.
Все ждали. Генерал засунул руку в глубокий карман походных штанов и вытащил блестящее серебряное песо, большое, как яйцо, и плоское, как часы, и подбросил его вверх, высоко и прямо. Старик не шелохнулся, пока монета не оказалась в метре над головой генерала, и лишь тогда грянул выстрел; женщины вскрикнули, Куница оглянулась на женщин, полковник и Мансальво смотрели на своего начальника, и только мальчик смотрел на гринго.
Генерал лишь головой чуть дернул. Мальчик кинулся искать монету, поднял из пыли, слегка потер погнутый диск о патронную ленту и подал генералу. В самой середине орла зияло крохотное отверстие.
- Возьми монету, Педрито, это ты его к нам привел, - ухмыльнулся генерал, а кусочек серебра, казалось, жег ему пальцы. - Я думаю, для кольта-44 самое подходящее дело дырявить такие монеты, как эта, хотя она была моим первым богатством. Ты ее заработал, Педрито, говорю - возьми себе.
- Этот человек пришел сюда помирать, - сказал Мансальво.
- Теперь уж и не знаю, святой ли он, - сказала Куница, понюхивая свои цветочки на груди.
"Что может понадобиться гринго в Мексике?" - спрашивал себя молоденький полковник.