- Не сомневаюсь, но дело в том, что, как бы сдержанно, незаметно, молчаливо я не держал себя, все равно рано или поздно я выскажу свое мнение о чем-нибудь или о ком-нибудь. Через секунду дверь гостиной распахнется, и слуга доложит о господине таком-то, фабриканте из..., который уже с порога объявит громовым голосом: "Представьте себе, дорогой Мартиньи, среди этих "ультра" водятся такие невежды, такие тупицы, такие глупцы, которые утверждают, что..." И тут этот симпатичный фабрикант слово в слово изложит скромную точку зрения, которую я только что позволил себе смиренно высказать. Как поступить тогда?
- Не слышать.
- Такого же мнения и я. Я рожден на свет не для того, чтобы исправлять дурные манеры моих ближних или вправлять им мозги. Еще меньше мне улыбается, вступив в разговор с этим человеком, дать ему тем самым право при встрече на улице здороваться со мной за руку. Но в гостиной, о которой идет речь, я, к несчастью, на особом положении. Хорошо, если там и в самом деле царит равенство, о котором столько кричат эти господа! К примеру, должен я называть свой титул, когда я прошу доложить о себе господину Мартиньи?
- Вы как будто только потому не отказываетесь от титула, что боитесь огорчить своего отца?
- Несомненно. Но не покажусь ли я трусом, если не упомяну титула, когда буду сообщать свое имя лакею господина Мартиньи? Не уподоблюсь ли Руссо, который стал называть своего пса не "Графом", а "Жирафом", потому что в эту минуту неподалеку от него стоял какой-то граф?
- Но либеральные банкиры не так уж ненавидят титулы, - возразила Арманс. - Госпожа де Кле, которая всюду бывает, попала однажды на бал к господину Монтанжу, и, помните, мы все смеялись, когда она рассказывала, как они любят титулы и как в тот вечер слуга доложил о госпоже де полковнице?
- С тех пор, как править миром стала паровая машина, титулы превратились в нелепость, но что делать? Эту нелепость взвалили на меня в тот день, когда я увидел свет. Если я попытаюсь ее сбросить, она меня раздавит. Титул привлекает ко мне всеобщее внимание. Если я не отвечу фабриканту, громогласно заявившему с порога, что я сию минуту сморозил глупость, то разве не обратится в мою сторону несколько пар глаз? А ведь вы знаете мою слабость: я не способен последовать совету госпожи д'Омаль, то есть, получив пощечину, сделать вид, что ничего не произошло. Стоит мне заметить такие взгляды, как остаток вечера для меня уже испорчен. Я начну размышлять о том, действительно ли меня хотели оскорбить, и на три дня утрачу душевное равновесие.
- Но справедливы ли вы, когда так щедро наделяете враждебную партию какой-то особенной грубостью манер? Не можете же вы не знать, что сыновья Тальма и дети небезызвестного нам герцога воспитываются в одном пансионе?
- Первую скрипку в салонах играют не друзья детей Тальма, а сорокалетние люди, разбогатевшие во время революции.
- Ручаюсь, что многим из наших друзей было бы полезно позаимствовать у них ума. Кто отличается особым глубокомыслием в палате пэров? Вы сами недавно сетовали на это.
- Если бы я все еще продолжал давать уроки логики моей очаровательной кузине, как бы я сейчас посмеялся над ней! При чем тут ум? Меня приводит в уныние не их ум, а манеры. Возьмите, например, наиглупейшего среди нас, господина ***: он может быть смешным, но никогда не заденет вашего достоинства. Я как-то рассказывал у д'Омалей о своей поездке в Лионкур и стал описывать машины, которые наш достойный герцог выписал из Манчестера. Вдруг некий господин, который слушал мой рассказ, заявил: "Это не так, это неправда!" Он, безусловно, не хотел назвать меня лжецом, но от его грубости я на час онемел.
- И этот человек банкир?
- Он не из нашего круга. Забавнее всего, что после этого я написал управляющему лионкурской фабрикой, и оказалось, что господин, обвинявший меня во лжи, сам ошибался.
- А я не нахожу, что у господина Монтанжа, молодого банкира, бывающего у госпожи де Кле, дурные манеры.
- Они у него слащавые, то есть опять-таки грубые, но из страха надевшие на себя личину.
- Жены этих людей очень хороши собой, - заметила Арманс. - Интересно знать, чувствуются ли в их разговорах злоба и болезненное самолюбие, которые так неприятно поражают меня в наших добрых знакомых. Как бы мне хотелось, чтобы справедливый судья вроде моего кузена рассказал мне, что происходит в салонах противной стороны! Когда жены банкиров болтают друг с дружкой в ложах Итальянской оперы, я умираю от желания послушать, о чем они говорят, и вмешаться в их беседу. Если я замечаю хорошенькую банкиршу - а ведь среди них попадаются прямо прелестные, - я умираю от желания обнять ее и расцеловать. Вам это кажется ребячеством, но скажите мне, господин философ, столь сильный в логике: возможно ли узнать людей, если все время вращаться в одном и том же кругу? Да еще в самом бездеятельном, потому что члены его очень далеки от житейских нужд.
- И к тому же еще полны аффектации, ибо им кажется, что они стоят в центре общего внимания. Согласитесь, что доставлять аргументы своему противнику вполне достойно философа, - смеясь, добавил Октав. - Поверите ли, маркиз де ***, еще на днях в этой самой гостиной утверждавший, что он презирает всякие "листки", даже названий которых он будто бы не знает, вчера у Сен-Имье был вне себя от восторга потому, что "Aurore" напечатала гнусный пасквиль на врага маркиза, графа де ***, только что назначенного членом Государственного совета. Маркиз таскает этот номер с собой в кармане.
- В том-то и заключается наше несчастье, что когда глупцы лгут самым постыдным образом в нашем присутствии, мы их слушаем и не смеем сказать: "Прелестная маска, я тебя знаю!"
- Что поделаешь, самые остроумные шутки для нас под запретом: ведь о них могут узнать наши противники и всласть над нами посмеяться.
- Я могу судить о банкирах, - продолжала Арманс, - только по вашему приторному Монтанжу да еще по очаровательной комедии "Роман", и все же я сомневаюсь, чтобы по части любви к деньгам они так уж превзошли кое-кого из наших. Право, это нелегкая задача - браться за исправление целого класса. Не стану повторять, что мне очень хотелось бы познакомиться с женами банкиров. Но, как говаривал старый герцог де ***, выписывая "Journal de L'Empire" за баснословные деньги и с риском разгневать императора Александра: "Можно ли не читать обвинительных речей своего противника?"
- Здесь будет к месту реплика из "Полиевкта", которую так замечательно произносит Тальма: "Я больше вам скажу, но это тайна, знайте!" Конечно, мы не согласились бы жить с этими людьми, но о многом мы судим, как они.
- Очень грустно в нашем возрасте решиться до конца жизни быть с теми, кто обречен на поражение, - сказала Арманс.
- Мы сейчас как жрецы-идолопоклонники во времена, когда уже близилась победа христианства: сегодня еще преследуем противников, в наших руках полиция и казна, но завтра, быть может, мы сами будем осуждены общественным мнением.
- Пожалуй, вы оказываете нам слишком много чести, сравнивая нас с достопочтенными жрецами: я лично считаю нашу с вами позицию куда более ложной. Мы не порываем с нашей партией только потому, что хотим разделить с ней ее поражение.
- К несчастью, вы правы. Мы видим глупость ее сторонников, но смеяться над ними не решаемся, а своими привилегиями тяготимся. Какое мне дело до древности моего рода? Я мог бы воспользоваться этим преимуществом, только если бы поступился своими убеждениями.
- Когда вы слушаете рассуждения молодых людей нашего круга, вам частенько хочется пожать плечами. Чтобы не поддаться этому желанию, вы спешите заговорить о прелестном альбоме мадмуазель де Кле или о голосе госпожи Паста. С другой стороны, ваш титул и, быть может, некоторая грубоватость людей, с которыми ваши мнения почти во всем совпадают, отталкивают вас от них.
- Как бы мне хотелось командовать артиллерийской батареей или быть механиком паровой машины! Как бы я был счастлив, если бы поступил работать химиком на мануфактуру! Поверьте, там меня нисколько не отталкивали бы грубые манеры: я привык бы к ним за одну неделю.
- Не говоря о том, что, возможно, они не так уж грубы, - добавила Арманс.
- Да будь они хоть в десять раз грубее, чем на самом деле, - продолжал Октав, - все равно в этом не меньше остроты, чем, скажем, в непринужденной болтовне на чужом языке. Но для этого нужно зваться Мартеном или Ленуаром.
- А не можете ли вы отыскать какого-нибудь здравомыслящего человека, который занялся бы изучением либеральных салонов?
- Кое-кто из моих приятелей бывает там на балах. Они утверждают, что мороженое в этих салонах подают восхитительное - вот и все. Когда-нибудь отважусь заглянуть туда и я: смешно же целый год думать об опасности, которой, может быть, вовсе и не существует.
В конце концов Арманс добилась от Октава признания, что он уже искал способ попасть в те круги общества, где преклоняются не перед знатностью, а перед богатством.
- И я нашел такой способ, - сказал Октав, - только лекарство будет еще неприятнее, чем болезнь, потому что оно обойдется мне в несколько месяцев жизни вдали от Парижа.
- Что же это за способ? - спросила Арманс, внезапно сделавшись серьезной.
- Я отправлюсь в Лондон и, естественно, побываю там у всех выдающихся людей. Можно ли приехать в Англию и не представиться маркизу Ленсдауну, мистеру Бруму, лорду Холленду? Они начнут расспрашивать меня о наших знаменитостях, удивятся, что мне о них ничего не известно. Я выражу свое глубокое сожаление и, вернувшись домой, постараюсь познакомиться со всеми выдающимися французами. Если в салоне герцогини д'Анкр соизволят обсуждать мое поведение, его никак не смогут назвать изменой тем идеалам, которые невольно и неразрывно связаны с моим именем. Все поймут, что это поведение рождено естественным желанием узнать моих прославленных современников. Я никогда не прощу себе, что не удосужился встретиться с генералом Фуа.
Арманс молчала.
- Разве не унизительно, - продолжал Октав, - что все, кого мы считаем своей опорой, даже монархические писатели, которым поручено каждое утро восхвалять на страницах газеты добродетели духовенства и знати, принадлежат к классу, обладающему всеми добродетелями, кроме знатности.
- Если бы вас услышал господин де Субиран!
- Не дразните меня одним из самых больших моих несчастий - необходимостью непрерывно лгать...
При истинной близости между двумя людьми постоянные отступления в разговоре им только приятны, так как свидетельствуют о беспредельном доверии, но третьему лицу они легко могут наскучить. Нам просто хотелось показать, что блестящее положение, которое виконт де Маливер занял в обществе, отнюдь не было для него источником одних лишь радостей.
Не без опаски взяли мы на себя роль беспристрастного историка. Политика, вторгшаяся в столь бесхитростное повествование, может произвести впечатление пистолетного выстрела посреди концерта. К тому ж Октав не философ, и его характеристика двух партий, на которые делилось современное ему высшее общество, очень несправедлива. Как возмутительно, что Октав не способен рассуждать в тоне, подобающем пятидесятилетнему мудрецу!
ГЛАВА XV
How am I glutted with conceit of this!
Shall I make spirits fetch me what I please?
Resolve me of all ambiguities?
Perform what desperate enterprise I will?
Doctor Faustus.
Октав так часто уезжал в Париж и встречался там с г-жой д'Омаль, что под конец ревнивое чувство омрачило беззаботную веселость Арманс. Как-то вечером, когда ее кузен вернулся домой, она совершила акт самовластия.
- Хотите доставить удовольствие вашей матушке, о котором сама она никогда не попросит?
- Конечно!
- Три месяца, то есть девяносто дней, не отказывайтесь ни от одного приглашения на бал и на каждом балу танцуйте.
- Я предпочел бы просидеть две недели под арестом, - заметил Октав.
- Вы не взыскательны, - отпарировала Арманс. - Ну, так что же, обещаете?
- Обещаю все что угодно, только не трехмесячное постоянство. И раз мною тут помыкают, я сбегу, - добавил он, смеясь. - У меня давно уже есть один замысел, который невольно занимал мое воображение весь вчерашний вечер на великолепном балу у господина де ***, где я танцевал так, словно уже знал о вашем приказе. Если я решусь покинуть на полгода Андильи, то у меня есть два плана куда более заманчивых, чем поездка в Англию. Первый план такой: назваться Ленуаром, под этим изысканным именем поселиться в провинции и давать там уроки арифметики, прикладной геометрии, всего, чего хотите. Я поеду через Бурж, Орильяк, Кагор. Мне не составит труда заручиться у нескольких пэров, членов Института, рекомендательными письмами к префектам, которым я буду представлен как ученый и роялист Ленуар, и т. д. Второй план еще лучше. В роли учителя я познакомлюсь только с несколькими восторженными и непостоянными юнцами, которые быстро мне наскучат, и стану свидетелем кое-каких интриг конгрегации. Мне немного страшно рассказывать вам о втором, самом увлекательном моем плане. Я назовусь Пьером Жерла, отправлюсь в Женеву или в Лион и поступлю в услужение к молодому человеку, занимающему в обществе примерно такое же положение, как я сам. У Пьера Жерла будут превосходные рекомендации от виконта де Маливера, которому он шесть лет служил верой и правдой. Короче говоря, я присвою имя и биографию бедняги Пьера, которого когда-то вышвырнул в окно. Кое-кто из моих знакомых также даст мне рекомендации. Они их скрепят огромными сургучными печатями с изображением родовых гербов, и я не сомневаюсь, что, увидев такие письма, меня немедленно наймет лакеем какой-нибудь молодой англичанин, сын богача или пэра. Руки я себе заранее испорчу разведенной кислотой. У моего теперешнего слуги, бравого капрала Вореппа, я научился чистить башмаки. За последние три месяца я перенял у него все его искусство.
- Как-нибудь вечером ваш хозяин вернется домой нетрезвый и надает пинков Пьеру Жерла.
- Пусть даже вышвырнет в окно, - я заранее предвидел это возражение. Я буду защищаться, а на другой день потребую расчета, вот и все.
- Вы будете виноваты в предосудительном злоупотреблении доверием. Тот, кто богат и знатен, без стеснения обнаруживает свои недостатки перед слугой крестьянином, неспособным понять, до какой степей они отвратительны, но, мне кажется, он не станет так себя вести с человеком своего круга.