Оставшись одни, женщины первым делом вытащили большие гвозди, вбитые в голову и горло покойного, а затем, завернув тело в простыню, они протащили его через ряд комнат до галереи, выходящей в маленький заброшенный садик. Оттуда они сбросили тело на большой куст бузины, росшей в этом уединенном месте. Так как в конце галереи находились отхожие места, то они надеялись, что, когда на следующее утро найдут труп старика, упавший в куст, все подумают, что он оступился, направляясь туда.
Все случилось в точности так, как они предполагали. Когда утром нашли труп, крепость огласилась воплями, обе женщины поспешили тоже поднять громкий крик, оплакивая внезапную смерть отца и супруга. Но юная Беатриче, имевшая смелость отомстить за поруганную честь, не обладала осторожностью, необходимой в жизненных делах: на другой день утром она отдала женщине, стиравшей в крепости белье, окровавленную простыню, сказав при этом, чтобы та не удивлялась такому обилию крови: у нее, мол, ночью сделалось сильное кровотечение; таким образом, пока что все обошлось благополучно.
Франческо Ченчи похоронили с почестями, а обе женщины вернулись в Рим для того, чтобы наконец насладиться покоем, которого они так долго были лишены. Они полагали, что счастье их будет вечным, ибо не знали о том, что в это время происходило в Неаполе.
Правосудие божие не допустило, чтобы столь жестокое отцеубийство осталось безнаказанным: как только в Неаполе узнали о случившемся в крепости Петрелла, оно внушило главному судье сомнение; он послал королевского комиссара с поручением осмотреть тело и арестовать тех, на кого падет подозрение в убийстве.
Королевский комиссар велел арестовать всех живущих в крепости. Они все были отправлены в Неаполь, закованные в цепи; в их показаниях не было обнаружено ничего подозрительного, если не считать сообщения прачки о том, что она получила от Беатриче окровавленную простыню. Ее спросили, пыталась ли Беатриче объяснить ей, почему на простыне были такие большие пятна крови. Она ответила, что Беатриче говорила ей о своем обычном женском недомогании. Ее спросили, могут ли от него быть пятна такой величины; она ответила, что нет и что пятна были слишком яркого цвета.
Эти сведения были немедленно посланы в Рим, и все же прошло несколько месяцев, прежде чем власти подумали об аресте детей Франческо Ченчи. Лукреция, Беатриче и Джакомо имели возможность тысячу раз спастись, уехав, например, во Флоренцию под предлогом паломничества или сев на корабль, отходивший из Чивита-Веккьи, но бог не внушил им этой спасительной мысли.
Узнав о том, что происходит в Неаполе, монсиньор Гверра тотчас же нанял убийц, поручив им прикончить Марцио и Олимпио. Но убить удалось в Терни только одного Олимпио; что же касается Марцио, то он был схвачен неаполитанскими властями и препровожден в Неаполь, где сознался во всем.
Это роковое показание было немедленно отослано в Рим, где наконец решились арестовать и заключить в тюрьму Корте-Савелла Джакомо и Бернардо Ченчи, единственных оставшихся в живых сыновей Франческо, а также Лукрецию, его вдову; Беатриче же оставили во дворце ее отца под охраной большого отряда сбиров. Марцио был привезен из Неаполя и также заключен в тюрьму Савелла. Там ему устроили очную ставку с обеими женщинами, которые решительно все отрицали; особенное упорство проявила Беатриче, ни за что не пожелавшая признать обшитый галуном плащ, который она подарила Марцио. Этот бандит, внезапно восхитившись поразительной красотой девушки и необыкновенным красноречием, с каким она отвечала на вопросы судей, отказался от всех своих показаний, данных в Неаполе. Его подвергли пытке, и он предпочел умереть на дыбе, не признавшись ни в чем: это был достойный дар красоте Беатриче.
После смерти этого человека, ввиду того, что обвинение не было доказано, судьи решили, что нет достаточных оснований для того, чтобы подвергать пытке сыновей Ченчи или обеих женщин. Их перевели, всех четверых, в замок Святого Ангела, где они прожили спокойно несколько месяцев.
Казалось, опасность миновала, и никто в Риме больше не сомневался, что прекрасная и столь мужественная девушка, внушавшая всем сочувствие к себе, будет вскоре выпущена на свободу, когда, по несчастью, в руки судебных властей попал бандит, который убил в Терни Олимпио. Привезенный в Рим, этот человек во всем сознался.
Монсиньор Гверра, скомпрометированный признанием бандита, был немедленно вызван в суд. Ему не избежать было тюрьмы, а также, весьма вероятно, и смертной казни. Но этот удивительный человек, который во всех своих делах пользовался особым покровительством судьбы, спасся почти чудом. Он считался первым красавцем при папском дворе и был слишком хорошо известен в Риме, чтобы незаметно скрыться; к тому же у всех застав города была поставлена усиленная охрана, а дом его с момента вызова в суд, несомненно, все время находился под наблюдением. Надо сказать, что он был высок ростом, отличался белизной кожи и имел красивую белокурую бородку и прекрасные волосы того же цвета.
С непостижимой быстротой он сговорился с каким-то угольщиком, переоделся в его платье, сбрил свои кудри и бороду, вымазал лицо сажей, купил пару ослов и стал, прихрамывая, ходить по улицам Рима, продавая уголь. Он весьма искусно изображал грубого и глуповатого человека; набив себе рот хлебом и луком, он выкрикивал в разных частях города свой товар, в то время как сотни сбиров искали его не только в Риме, но и по всем дорогам. Наконец, когда лицо его примелькалось большинству сбиров, он решился выйти из Рима, все еще погоняя двух ослов, нагруженных углем. Он повстречал несколько отрядов сбиров, которым и в голову не пришло его арестовать. После этого от него получено только одно письмо; мать послала ему в Марсель денег, и здесь, полагают, что он вступил в войска и сейчас сражается где-нибудь во Франции.
Признание убийцы из Терни и бегство монсиньора Гверры, повергнувшие весь Рим в изумление, настолько усилили подозрение и даже улики против Ченчи, что из замка Святого Ангела их перевели снова в тюрьму Савелла.
Оба брата, подвергнутые пытке, не обнаружили того величия духа, какое проявил разбойник Марцио; они малодушно сознались во всем. Синьора Лукреция Петрони, привыкшая к удобствам и роскоши и будучи к тому же по своему сложению довольно тучной, не могла вынести пытки на дыбе и рассказала все, что ей было известно.
Совсем иначе держалась Беатриче Ченчи, поразившая всех силой характера и твердостью духа. Ни уговоры, ни угрозы судьи Москатти не достигли своей цели. Она вынесла пытку на дыбе с неслыханным мужеством, не проявив ни малейшей слабости. Судьям ни разу не удалось вырвать у нее показание, которое хотя бы в малейшей степени компрометировало ее; более того, своими остроумными ответами она часто приводила в замешательство знаменитого Улисса Москатти, который вел допрос. Он был настолько удивлен поведением молодой девушки, что счел необходимым довести об этом до сведения его святейшества папы Климента VIII, ныне благополучно правящего.
Его святейшество заинтересовался процессом и затребовал к себе все дело. Он заподозрил Улисса Москатти, столь знаменитого своими глубокими познаниями и редкой проницательностью ума, в том, что тот подпал под обаяние красоты Беатриче и щадит ее при допросах. Следствием было то, что его святейшество передал дело в руки другого, более строгого судьи. Действительно, этот варвар предал прекрасное тело пытке ad torturam capillarum (то есть Беатриче Ченчи допрашивали, подвесив ее за волосы).
Когда она была поднята на дыбу, новый судья велел привести к Беатриче ее мачеху и братьев. Как только Джакомо и Лукреция увидели ее, они воскликнули:
- Грех совершен, и теперь надо покаяться! Незачем позволять терзать свое тело из-за ненужного упорства.
- Вы хотите покрыть наш дом позором и умереть в бесчестии! - вскричала молодая девушка. - Вы совершаете большую ошибку, но раз вы этого хотите, пусть будет так.
Повернув голову к сбирам, она сказала:
- Развяжите меня: пусть мне прочтут показания моей матери, чтобы я могла подтвердить то, что должно быть подтверждено, и отвергнуть то, что должно быть отвергнуто.
Так и было сделано; она подтвердила то, что в показаниях соответствовало истине. Тотчас же со всех них сняли цепи; Беатриче, не видевшая братьев в течение пяти месяцев, захотела пообедать вместе с ними, и они провели весь день очень весело.
Но на следующее утро их снова разлучили; обоих братьев перевели в тюрьму Тординона, а женщин оставили в тюрьме Савелла. Святейший отец, прочитав протокол, содержавший их показания, велел немедленно же привязать их к хвостам необъезженных лошадей и предать таким образом смерти.
Рим содрогнулся, услышав об этом суровом приговоре. Многие кардиналы и князья бросились к ногам папы, умоляя его разрешить этим несчастным защищаться перед его святейшеством.
- А разве они дали возможность своему старому отцу защищаться? - воскликнул папа в негодовании.
Наконец в виде особой милости папа согласился на то, чтобы казнь была отложена на двадцать пять дней. Тотчас же лучшие адвокаты Рима принялись сочинять защитительные речи по этому делу, которое привело весь город в смятение и наполнило сердца жалостью. На двадцать пятый день защитники предстали перед его святейшеством. Первым заговорил Николó де Ангалис; но не успел он прочесть и двух строчек из своей речи, как Климент VIII прервал его.
- Значит, - воскликнул он, - в Риме можно найти людей, которые убивают своих отцов, и адвокатов, которые их защищают?
Все молчали; один Фариначчи осмелился заговорить.
- Святой отец, - сказал он, - мы пришли сюда не для того, чтобы оправдывать преступление, а для того, чтобы доказать, если это в наших силах, что некоторые из этих несчастных, или, во всяком случае, один из них, невиновны в преступлении.
Папа знаком разрешил ему говорить, и он говорил целых три часа, после чего папа взял у всех приготовленные речи и велел им удалиться. Когда они уходили, Альтьери несколько задержался; опасаясь гнева его святейшества, он опустился перед ним на колени и сказал:
- Как защитник несчастных, я не мог не принять участия в этом деле.
На что папа ответил:
- Я дивлюсь не вам, а другим.
Папа не захотел ложиться в постель и всю ночь напролет читал речи адвокатов; ему помогал в этой работе кардинал Сан-Марчелло. Его святейшество до того был растроган, что многие возымели надежду на спасение жизни несчастных. Чтобы спасти сыновей Франческо, адвокаты возложили всю вину на Беатриче. Так как во время процесса было доказано, что отец по отношению к ней несколько раз пытался применить насилие, то адвокаты надеялись, что ей простят убийство, поскольку она прибегала к законной самозащите: а при таких условиях если бы главной виновнице убийства была дарована жизнь, то разве могли бы осудить на смерть ее братьев, действовавших по ее наущению?
После этой ночи, посвященной обязанностям судьи, Климент VIII приказал отвести обвиняемых в тюрьму и поместить каждого из них отдельно. Это обстоятельство пробудило большие надежды у жителей Рима, которых во всем этом деле интересовала только судьба Беатриче. Все знали, что она любила монсиньора Гверру, но никогда ни в чем не погрешила против добродетели; как же, не нарушая справедливости, можно было обвинить ее в чудовищном преступлении и казнить за то, что она воспользовалась законным правом самозащиты? Значит, лучше было бы, если бы она согласилась? Неужели людское правосудие должно было усугубить страдания этого прелестного существа, столь достойного сострадания и уже столь несчастного? После унылой жизни, полной всевозможных страданий, выпавших на ее долю, когда она еще не достигла шестнадцати лет, не имела ли она права на немногие менее ужасные дни? В Риме, казалось, все были заняты ее защитой. Разве ее не оправдали бы, если бы она поразила кинжалом Франческо Ченчи, когда он в первый раз посягнул на ее честь?
Папа Климент VIII был добр и милосерден. Мы уже начали надеяться, что, устыдившись своей вспышки накануне, когда он прервал защитительные речи адвокатов, он простит ту, которая на насилие ответила насилием, правда, не в самую минуту первого покушения, а при повторных попытках совершить преступление. Весь Рим был в тревоге, когда вдруг папе было доложено о насильственной смерти маркизы Констанцы Санта-Кроче. Ее сын, Паоло Санта-Кроче, убил кинжалом свою шестидесятилетнюю мать за то, что она не хотела объявить его своим единственным наследником. В докладе, представленном папе, сообщалось, что Санта-Кроче убежал и что не было никакой надежды на то, что удастся поймать его. Папа вспомнил о братоубийстве Массини, совершенном незадолго до этого. Встревоженный частыми случаями убийства близкими родственниками, его святейшество счел себя не вправе проявить милосердие. При получении рокового донесения о Санта-Кроче папа находился в палаццо Монте-Кавалло, где он провел весь день 6 сентября для того, чтобы быть ближе к церкви Санта-Мария-дельи-Анджели, где на следующий день он должен был возвести в сан епископа какого-то немецкого кардинала.
В пятницу в двадцать два часа (четыре часа пополудни) он велел позвать к себе римского губернатора Ферранте Таверну и сказал ему в точности следующее:
- Мы поручаем вам дело Ченчи для того, чтобы вы без промедления позаботились о торжестве правосудия.
Губернатор вернулся в свой дворец, взволнованный этим приказанием. Он вынес тотчас же смертный приговор и созвал совет, чтобы обсудить вопрос о способе казни.
В субботу утром 11 сентября 1599 года знатнейшие вельможи Рима, члены братства Confortatori направились в обе тюрьмы - в Корте-Савелла, где находились Беатриче и ее мачеха, и в Тординону, где были заключены Джакомо и Бернардо Ченчи. Всю ночь с пятницы на субботу римские вельможи, которые были посвящены в обстоятельства дела, только и делали, что бегали от палаццо Монте-Кавалло к дворцам важнейших кардиналов, стараясь добиться, чтобы женщин по крайней мере казнили внутри тюрьмы, а не на позорном эшафоте, и чтобы был помилован юный Бернардо Ченчи, который явно не мог участвовать ни в каком заговоре, так как ему едва исполнилось пятнадцать лет. Особенное усердие проявил в эту ночь благородный кардинал Сфорца; но, несмотря на все свое могущество, этот вельможа ничего не мог добиться. Преступление Санта-Кроче, говорил он, было гнусным преступлением, совершенным ради денег, между тем как Беатриче совершила преступление для того, чтобы спасти свою честь.
В то время, как самые могущественные кардиналы теряли понапрасну время, Фариначчи, нашему великому законоведу, удалось проникнуть к самому папе; представ перед его святейшеством, этот замечательный человек сумел своим красноречием тронуть сердце папы и благодаря своей настойчивости добился помилования Бернардо Ченчи.
Когда папа произнес эти милостивые слова, было уже, вероятно, четыре часа утра (была суббота 11 сентября). Всю ночь на площади у моста Святого Ангела шли работы, необходимые для завершения этой мрачной трагедии. Между тем все бумаги, относившиеся к смертному приговору, могли быть изготовлены только к пяти часам утра, вследствие чего роковая весть была сообщена спокойно спавшим несчастным узникам лишь в шесть часов. В первые минуты молодая девушка была не в силах одеться. Она долго испускала душераздирающие крики, предаваясь самому безудержному отчаянию.
- О боже, возможно ли, что я должна так неожиданно умереть?
Лукреция Петрони, наоборот, не произнесла ни одного лишнего слова; прежде всего она опустилась на колени, чтобы помолиться, а затем спокойно предложила своей падчерице пойти с ней в капеллу, где обе должны были приготовиться к великому переходу от жизни к смерти.
Ее слова вернули спокойствие Беатриче; насколько вначале она была полна возмущения и необузданного гнева, настолько же стала спокойна и рассудительна после того, как мачеха напомнила этой великой душе о ее достоинстве. С этой минуты она хранила до конца полное самообладание, которое привело в изумление весь Рим.
Она попросила, чтобы ей прислали нотариуса для составления завещания, и просьба ее была уважена. Она велела похоронить ее в церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио и завещала триста тысяч франков женскому монастырю Стимате (в честь стигматов святого Франциска): эта сумма должна была пойти на приданое пятидесяти бедным девушкам. Под влиянием этого примера растроганная синьора Лукреция тоже составила завещание, согласно которому ее тело должно быть погребено в церкви Сан-Джорджо; она завещала этой церкви пятьсот тысяч франков на раздачу милостыни и сделала еще много других благочестивых пожертвований.
В восемь часов они исповедались, прослушали мессу и причастились. Но, прежде чем пойти к мессе, Беатриче подумала, что будет нехорошо, если она взойдет на эшафот перед всем народом в богатой одежде, которая была на ней. Она велела принести два платья: одно для себя, другое для мачехи. Они были такие же, как у монахинь, без украшений на груди и на плечах, со складками и широкими рукавами. Платье мачехи было из черной материи, платье молодой девушки - из голубой тафты, с толстой веревкой вместо пояса.
Когда принесли платья, синьора Беатриче, стоявшая на коленях, встала и сказала синьоре Лукреции:
- Матушка, час наших страданий приближается; нам надо приготовиться, переменить платья и в последний раз помочь друг другу.