– Вот вы, – спокойно продолжал я, – изволили уже три раза повторить слово "дармоед", не считаясь, во-первых, с тем, что разговариваете с представителем армии. Во-вторых, вы, видимо, не находите нужным читать газеты…
Все наши так и ахнули…
– Не станем говорить с вами об увеличении или сокращении армии, этот вопрос вам чужд, видимо, совершенно. Перейдем лучше к тому, на что вы напираете, на необходимость усиления народного образования. Вот по этому-то поводу я и повторяю опять, что вы не читаете газет.
Студентик покраснел и заерзал на стуле: "Позвольте… как так…"
– А вот извольте. Недавно только была в "Новом Времени" блестящая статья, доказывающая фактически и с цифрами статистики, что армия дает больший процент образования, чем все школы министерства народного просвещения. Я сам вот уже шестой год офицером, и все время мне пришлось быть только учителем.
Подробно описал я наши занятия в подрывных, саперных, телеграфных и унтер-офицерских классах.
Студент с изумлением слушал о том, как мы ежедневно посвящали нашим ученикам не менее пяти часов только на преподавание. Чтобы еще больше убедить его в пользе нашей работы, я привел ему пример, как неграмотный солдат, попав в военно-телеграфную роту, прошел сначала ротную школу, потом класс, окончил службу надсмотрщиком и по увольнении в запас тотчас попал на железнодорожный телеграф тоже надсмотрщиком и на солидное жалованье. Назвал даже фамилию этого солдата.
– Так вот вам и факты, молодой человек! – так и сказал "молодой человек", чтобы показать ему его наивность во всем цвете. Удар попал ловко. Молодой человек растерялся.
– Я не знал этого, – честно признался он. – Но ведь вы говорите про сапер… Это, понятно, что саперы много развитее пехоты, вам много нужно знать…
– Статистика говорит об армии, – продолжал я, – а не о саперах. Армия же представляет из себя подавляющее количество пехоты и ничтожное количество сапер. На корпус пехоты приходится всего один батальон сапер. Это вам, верно, тоже непонятно, так как вы, конечно, не знаете устройства армии.
Олька стала делать мне знаки за спиной студента. Я уже не обращал внимания на это: мне нужно было проучить "пижона".
– Корпус состоит из восьми полков или тридцати двух батальонов. И вот, на корпус приходится лишь один батальон сапер. Значит, о них нечего и говорить. Вы, конечно, не знаете, что и в пехоте есть ротные школы и учебные команды. Всюду проверка, всюду экзамены. Офицеры работают там точь-в-точь, как учителя в школах, и даже больше.
– А почему же все говорят, что офицеры бездельники, что они ничего не делают?
– Да, говорят так невежды, вслед за врагами государства, – резко ответил я. – Вот позвольте теперь узнать, на каком вы факультете?
Головы мамы и Оли и даже репетитора опять поднялись. Глаза выразительно смотрели на меня.
– Я – на медицинском, – ответил студентик.
– А знаете ли, что говорят о медиках? – несся я вперед, делая вид, что не замечаю Олиных жестов. – Ведь про них тоже говорят, что на первых двух курсах они занимаются политикой, на вторых двух зубрят, а, повесив дощечку на дверях: доктор такой-то, – забывают все возвышенные идеи, о которых кричали на первых двух курсах, и интересуются лишь гонораром. – Так говорят невежды!
Студент, поднявший было голову вверх и принявший обидчивый вид, осел снова.
– Я, офицер, знающий уже и жизнь, и работу, никогда не осмелюсь сказать и повторить то же про студентов. Есть студент и студент. Есть аблакат, защищающий лишь грязные дела для наживы. Вот и доктора, знаменитые своими добрыми делами, вроде доктора Гааза. Я сам не стану отрицать, что есть тоже и никчемнейшие офицеры. Но порицать армию или университет или прочие государственные учреждения никогда не решусь, чтобы не попасть в число невежд. Я не стану судить о студентах по их песенке "От зари до зари, лишь зажгут фонари"… Но не позволю я и про армию сказать, что она дармоедничает. Армия дала России Финляндию, Польшу, Кавказ, Крым, Туркестан, Восточную Сибирь… Что же, расходы на завоевание этих областей до сих пор не окупились? Мне лично кажется, что нападки на армию происходят лишь оттого, что ее боятся и кому-то нужно разложить ее. Нужно доказать и офицерам и солдатам, что они дармоеды. Этим думают обессилить армию…
Студент оказался податливый. Он согласился со мной, что сначала сказал необдуманно, опрометчиво. Дальше нам помешали. Начался общий разговор. Часов в одиннадцать вечера студент ушел, а мама и Оля напали на меня.
– Ты, как папа, вечно задираешься. Разве так можно! За что ты напал на него? Он не придет больше.
– И отлично. Пусть не является, если не хочет. Слушать же детские замечания, глупые и грубые, насчет дармоедства армии, я не намерен. Вы скажите лучше спасибо, что я только так поступил, потому что не хотел в вашем присутствии обругать нахала.
– Совсем папенька! – возмутилась Оля. – Тот заспорил с Кутуковым о политике и дошли до того, что папка сказал Кутукову дерзость: если бы вы не были слепым, я бы вам всю бороду вырвал. А я бы отдул вас палкой, – ответил Кутуков. С этой поры они разошлись и враги. Мы напали на папу, а он еще больше озлился. – Кутуков – бывший офицер, – кричал папа, – и говорить революционные глупости не имеет права. Он пенсию царскую получает.
– Да ведь он за идею равноправия и свободы!
– К черту равноправие и к черту вашу свободу, – если они разрушают семью и государство. Разврат завели, – закончил папа любимым словечком.
– А и вправду люди стали другими, – начала мама. – Посмотрите на молодежь. Стариков и в грош не ставят, все по-своему хотят. Отстраняются от родителей, даже девочки. Идут, куда хотят, не спрашивая позволения. Ну, что они там делают?
– Вот и ты туда же, – вскипела Оля, – ну, разумеется, развра-а-а-атом занимаются. У вас только и слышишь это слово. И это всю жизнь… О, Господи! – Сестра вскочила и убежала в свою комнату.
– А ведь она поди и впрямь думает, что теперешняя молодежь занята возвышенными идеями, – подумал я. Нужно проверить. Идеи-то идеями, только я очень хорошо знаю нашего брата, молодежь мужска пола…
По виду город будто даже сонный, но, однако, революция бурлила и здесь. В городском саду однажды собралась огромная толпа. Большей частью скандалисты-семинары, гимназисты и гимназистки. Казаки разогнали их нагайками.
Гимназисты, кроме того, подавали петицию начальству с требованием свобод. Просили уволить классного наставника за антисемитизм, а в то же время сами преследовали евреев. В женской гимназии открыто ругали и Царя, и Россию, и правительство, и армию. Особенно отличились две хорошенькие евреечки, Ривка Кронрот и Идка Дубнер. Их ненависть ко всему русскому была прямо какой-то сверхъестественной. Пользуясь привилегией слабого пола, они ругали и агитировали без удержу против всего русского. Глупые рязанские гимназистки боялись возмутиться и молча выслушивали ругань.
Впрочем, что можно было сделать… Я сам однажды попал в ужасное положение. Мы пошли с мамой гулять. Мама была горда и довольна, что идет под руку со старшим сыном. На Астраханской улице мы встретили трех великовозрастных семинаристов. Еще шагов за сто я услышал грубый голос:
"Красный темляк!.. Японский герой!.."
– Го-го-го! – загоготал дико один из хамов. – Охо-хо-хо! – также дико заржали уже все трое.
Кроме меня, не было никого из офицеров, и слова, очевидно, относились ко мне. Городового поблизости не оказалось. – Еще толкнут или заденут, – подумал я. Сердце забилось. Я очень привык к осторожности и в кармане пальто у меня был всегда браунинг, но не пускать же его в ход при маме. Я немедленно предложил ей перейти на другую сторону. Не дошли мы и до середины улицы, как хамы поравнялись с нами. Я смотрел на них. А они отвели свои глаза в сторону, прошли мимо и тогда опять дико заревели: Ого-го-го!
– Эти семинаристы, – сказала мама, – ужасная дрянь. Первые скандалисты здесь. У них в семинарии творятся ужасы… И это дети духовенства!
– А что они кричали? – нарочно спросил я.
– Не разобрала, – ответила мама. Я был доволен, что она не слышала ничего о красном темляке.
По-настоящему мне нужно было бы остановить их и арестовать. Но представителя полиции не было, не имелось и свидетелей. Разве мне поверили бы?.. Время было такое, что меня же и осудили бы. Может быть, даже кинулись бы бить. А если бы пустил в ход револьвер, то могли бы и убить. В те годы правительство за офицеров не вступалось, как это ни странно, а представители этого правительства нередко даже предавали офицера, своего верного защитника.
Рязанская семинария тоже бунтовала и была укрощена, кажется, довольно основательными мерами. Вот теперь за это они и ненавидели военных. Глупый народ. Они не понимают, что дело не в форме, а в сути: пусть революция возьмет верх и все наше погибнет; все равно явится на наше место новая армия и новая полиция. И суть нового будет еще хуже и горше. Значит и тогда эти дикие семинаристы будут изрыгать жеребячий гогот и против новых властей и новой армии. Только позволит ли новая власть облаивать ее защитников? Думаю, что нет…
По существу, мне следовало бы остановить хамов, арестовать их, а в случае чего пустить в ход оружие. Даже погибнуть самому, если бы так пришлось.
Дядя Сережа, тот бы убил всех трех семинаристов. Его, конечно, назвали бы невменяемым и алкоголиком, – но это была сила, это был представитель волевого характера. Ушедшее поколение. Мы были уже слабее его. Он, не рассуждая, защищал офицерскую честь и ставил ее выше всего. Мы уже были отравлены и колебались. Отовсюду теперь приходилось слышать, что выше всего на свете воля народа… братство, свобода и равенство…
Глава III. Отравленные
Говел я с папой в церкви Нежинского пехотного полка. Маленькая, низенькая церковь, устроена над сараем-складом. Подниматься нужно во второй этаж. Тихо здесь было, спокойно, истово. Народ все военный или их родственники, люди, привыкшие к порядку. К причастию первый раз в жизни надел ордена. Увидев их, сестры и братья пристали с расспросами, за что мною они получены. В их голове не умещалось официальное выражение "за разновременные заслуги".
– За разновременные заслуги, значит ни за что! – отрезала Оля. – Это значит, орден не за подвиг, а за службу, как у папы. Тогда к чему мечи и банты?
За старшей сестрой потянулась и мелюзга с вопросами.
– Мы думали, что орден с мечами и бантом дается за подвиг…
– Значит, ты не был в боях? Ты, верно, и японцев не видал?
– А ты сам убил хоть одного японца?.. – Глаза ребят то смотрели на красивые ордена, которые сшивала мама в колодку, то испытующе вскидывались на меня. Ребятишки и не подозревали, что они варили меня в моем собственном соку.
Что я им отвечу?.. Я не совершил ни одного подвига. Как я им скажу, что получил ордена даром. Так-таки даром. Я сам сознавал, что не могу гордиться моими орденами. Если бы они были еще без мечей, с одними бантами, дело другое. Был на войне, работал, за работу и получил. Если за хорошую, мирную работу дают орден, то за работу на войне надо и подавно. Но за хорошую работу. А какая же у нас была хорошая работа, если война проиграна? Если общество волнуется, идет даже против старого образа правления, допустившего проигрыш войны? Разве дети этого не понимали, не чувствовали своим сильным инстинктом? И дети требовали от меня объяснений, отчета в моих подвигах.
Хорошо еще, что у меня не было Георгиевского креста, как у Кобцева или у нашего старшего обозного. Что они ответят своим домашним? За что они получили Георгиевские кресты? Что скажет Кобцев о золотом Георгии? Ведь невозможно будет ему сказать, что сам Куропаткин нацепил на его грудь золотой крест на прощание. Поцеловал и нацепил… и только.
А-а-а! – разочарованно протянут дети и взрослые и отвернутся от Кобцева и от его крестов.
Крест требует подвига, требует, чтобы там, на поле битвы, рядом с этим золотым крестиком виднелся бы белый деревянный крест. Какой-то достанется?.. Чем труднее, тем выше степень креста. Кругом грохот, свист пуль, разрывы гранат, крики победы и вопли поражения… и крест, как награда. Не учло и тут наше начальство психологии народа. Не посчиталось с ним, вот теперь и народ не хочет считаться с начальством.
Но надо давать ответ… А что же я теперь скажу вот этим детям на их настойчивые вопросы? Разве им объяснишь, что начальству даже лень было написать в приказе и в послужном списке, – за что именно пожалована награда? Про красный Анненский темляк я мог сказать: возил приказание на батарею, устроил телефонную связь под огнем. Наконец, я был сбит тогда с ног разрывом снаряда. По мне стреляли японцы. За все это я и получил Анненский темляк.
– А Станислав 3-ей степени с мечами и бантом? Он красивее темляка и носится на груди. Он выше? – продолжала допрос безжалостная Оля. – За что ты получил этот орден?
Пот выступил у меня на лбу. Вот мучительница-то. Ах, да! Это еще можно объяснить.
– Это за Ляоян. Читали вы про бои под Ляояном? Двенадцать суток, день и ночь, шли бои. Все гремело вокруг. По восьми атак в ночь вели японцы, и мы все атаки отбили.
– А ты сам где был?
Судил! – мелькнуло у меня в голове. – Напился пьян, как свинья, в гостинице. Боже, что за мука эти детские расспросы. Рассказал им про бомбардировку станции, про оторванную ногу у сестры милосердия. И чего это мама так долго сшивает колодку!
– Да ты-то за что получил?
– Я… Да, я лично ничего не сделал. Бои были такие беспримерные в истории, что Государь приказал наградить всех участников.
– Всех?.. И тех, что отбивали по восьми атак в ночь, и тех, что ходили смотреть на раненых сестер милосердия?
Положительно эта Оля невозможна. И почему я думал, что она застенчива? А она, даже напротив, назойливый и пренеприятный собеседник. Критикан какой-то! А отвечать все же надо. Я попал на суд детворы, на суд самый беспощадный и безжалостный. Известно ведь, что самые бессердечные это дети.
– Ну да, Оля. Все получили по награде.
– Это несправедливо! – возмутилась сестра. – Раз давали всем за Ляоян, то бойцам в окопах нужно было дать еще и за окопы.
– Да ведь все, решительно все были под огнем… Ведь Ляоян обстреливался из осадных орудий.
– Это все не то. Ты сам сказал, что вы тотчас же уехали, а другие просто бежали и все-таки получили ордена. А те несчастные тоже получили такой же орден за двенадцать дней боя. Это совершенно несправедливо! Тем дай орден с мечами, а кроме того всем, если уже захотели увековечить этот бой, ну хоть медаль, с надписью: "Ляоян". Вот это было бы справедливо. Ты вот получил Станислава, вторую награду, он ведь выше темляка?
– Нет младше, темляк особая награда.
– "Ну, все равно. Ведь, верно, были и такие, что, сидя в тылу, получили Владимира, а офицеры за двенадцать дней боя Станислава… Было так?
– Было… Да что ты хочешь? – рассердился я. – Георгия что ли давать за двенадцать дней боя?
– А почему не дать? Ведь двенадцать дней боя, двенадцать дней в огне, между жизнью и смертью.
– Нельзя, Георгий бы обесценился. Всех награждать Георгием нельзя. Это крест особенный. Офицерский Георгий дается только за личные подвиги и то после разбора подвига кавалерской думой.
– Это еще что такое?
– А то, что Георгий настолько высокая награда, что ее дают лишь после тщательной проверки подвига в комиссии, состоящей из георгиевских же кавалеров. Если комиссия признает подвиг, то только после ее решения отдается Высочайший приказ о награждении.
– Это правильно. Значит, георгиевские кавалеры все заслужили по-настоящему свои кресты?
– Безусловно!
– Это хорошо… Пожалуй правда, за двенадцать дней боя даже и не в траншеях можно дать Станислава. А все же бы я сделала различие: тем с мечами, а вам без мечей… Ну, все равно, бой особенный.
Спасибо, что утвердила, – мелькнуло у меня в голове. – Две награды уже прошли по суду младших членов семьи. Я хотел уже взять у мамы готовую колодку, как вдруг рука Оли остановила меня. К счастью, она оставила третий орден, Анны с мечами и бантом, и обратила внимание на медаль.
– А отчего такая странная надпись на медали за войну… "Да вознесет вас Господь в свое время".
– Это, говорят, ошибка вышла. Государю подали проект с описанием медали, а он нашел, что еще рано обсуждать этот вопрос и положил на полях бумаги резолюцию: "В свое время". А резолюция пришлась как раз по линии надписи, будто продолжением ее. Надпись по проекту была: "Да вознесет вас Господь!" В Главном Штабе подивились, что Государь так изменил надпись, но подумали, что он имел в виду тем многое сказать, и отбили полтора миллиона медалей вот таких… Да и роздали всем нам.
– Однако ловко!.. – протянула Оля. – А ведь ошибки-то, по правде говоря, нет. Хоть нечаянно, да попали в рифму. Теперь вам и впрямь возноситься нечем… А в свое время, отчего же нет… Вместо вот всех этих орденов вам нужно было бы оставить только эту медаль. Было бы совершенно справедливо… А впрочем, за отдельные подвиги можно и ордена дать.
Пасху встретили, как подобает. Мы с папой были в церкви. Я опять во всех орденах и в огромной папахе. После церкви разговлялись дома. И в праздновании Пасхи нашел я перемену. Раньше на тротуарах зажигались плошки, теперь этого не сделали. Величайший праздник христианской Руси встречался не с прежней пышностью.
Оля и младшие дети в церковь к светлой заутрени не пошли. Это было уже нарушение традиций. Помню, даже спросил, – почему? – Поздно, устали, пусть лучше спят, – был ответ. А по-моему пусть лучше пойдут в церковь! Небось, разговляться все встали. Я косо посмотрел на Олю. Она поняла и вся вспыхнула.
– Куда мы такой оравой пойдем? – заявила она на мой молчаливый вопрос. – Нужны костюмы, пальто, еще холодно, да и неудобно такой оравой.
– Стыдишься большой семьи, матушка?
– Ну, да стыжусь… Пусть так… Если уж иметь большую семью, то и одеть ее надо, а то все проедаем, а ходим раздетыми.
– Да, вы, дворяне, только жрать и умеете! – заявила вдруг резко мама. Я чуть со стула не свалился от неожиданности. – Да, только жрать да пьянствовать… Потому и на убыль пошли. Разве неправда?! – обратилась она ко мне. – "Все попроедали, да поразмотали, а теперь приходится зубы на полку класть или к Царю на поклон бегать, чтобы защитил.
А вот оно что! Это мама по поводу депутации от дворян, когда Кисловский опустился на колени перед Государем и со слезами сказал: Защити, батюшка-Царь, твое дворянство, не дай нас в обиду. – Оба прослезились и только. Чем мог Царь помочь гибнущим помещикам?..
– Деды да отцы поразмотали именья по заграницам, да на пирах, а сыны потеряли силу. Теперь на смену помещиков-богачей пришли служилые люди, помнящие обиды магнатов и мстящие им. Ваш дед тоже просолил Николаевку!
В тоне мамы был и упрек, и сожаление о потерянном богатстве. Отец молчал.
– Сами и виноваты, – продолжала мама. – Было богатство, была и сила. В Харькове до сих пор помнят сумасбродную Салтычиху, что на смерть запарывала крепостных и принимала доклады управляющего и старост, сидя в ванне голая, совершенно игнорируя их, как людей. Вот теперь все и вспоминается, – когда сила-то прошла, миновалась… Силе да деньгам все прощается, а человеку ничего, – заключила философски мама.