Энн штудировала свою Библию. Теперь, когда она смотрела на чудеса взыскательным, мятежным, критическим взглядом, они действительно казались ей невероятными. Вот, например, рассказ о том, как Иисус изгнал из одержимого бесов, а потом вселил их в стадо мирно пасущихся свиней, так что несчастные животные обезумели, бросились в море и утонули. Не слишком правдоподобно, сокрушалась она, и притом весьма странный поступок по отношению к невинным свиньям и к их разорившемуся владельцу!
В главе IV Евангелия от Луки она новыми глазами прочитала про то, как дьявол возвел Христа на высокую гору, показал ему все царства земные и обещал дать ему власть над ними, если он поклонится ему.
- Ясно, что это символ! - задыхаясь от волнения, восклицала Энн. - Очень драматичная легенда, но всего только легенда!
Она с изумлением осознала, что всю свою жизнь считала это точным изложением действительного происшествия и в воскресной школе Уобенеки тоже излагала это как вполне реальный факт. Рассматривая свое сознание со стороны, как будто впервые встретившись сама с собой, она сделала открытие, что никогда не размышляла по поводу Библии и веры, которую ей внушали в детстве, а просто проглатывала их непереваренными. Даже смутный агностицизм Оскара Клебса был только набором фраз, которые она приняла, не пытаясь приложить их к своей подлинной вере.
И все эти чудеса - все они просто прекрасные мифы, не более реальные, чем Санта-Клаус для четырехлетнего ребенка, очарованного рождественским праздником, с изумлением думала она.
Она чувствовала себя как женщина, которая много лет не знала, что ей изменяет муж, в то время как все остальные знали и смеялись. Она попыталась вновь обрести свою безмятежную веру и прочла восемнадцатый псалом:
"Небеса проповедуют славу божию, и о делах рук его вещает твердь.
День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.
Нет языка и нет наречия, где не слышался бы голос их.
По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их. Он поставил в них жилище солнцу, и оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще.
Закон господа совершен, укрепляет душу; откровение господа верно, умудряет простых.
Повеления господа праведны, веселят сердце; заповедь господа светла, просвещает очи…
Они вожделеннее золота и даже множества золота чистого, слаще меда и капель сота…"
Впервые в жизни Энн почувствовала в этих строках высокую поэзию и принялась декламировать их, радуясь, что Юлы нет дома и она не будет насмешливо хихикать. Однако ей также впервые в жизни показалось, что они не имеют ничего общего с повседневной жизнью. Все это были слова, прекрасные слова вроде "Кублы Хана". И она снова услышала тонкий насмешливый голос Глена Харджиса: "Вы рассматриваете это как документально подтвержденный исторический факт, а не просто очаровательный миф".
Исполненная свирепой решимости, она отправилась на свидание с доктором Харджисом на мыс Стэнтон.
Когда они шагали по тропинке на краю обрыва и смотрели на покрытые седым инеем травы в речной долине, лен, саркастически усмехаясь, спросил:
- Соизволили ли вы поразмыслить над вашей интересной средневековой верой?
- Соизволила!
- И пришли к каким-нибудь выводам относительно семи хлебов и нескольких рыбок? Не правда ли, превосходный способ разрешения экономических…
- Ах, замолчите! Да, пришла. Завтра вечером… через несколько месяцев меня, наверное, выбрали бы президентом ХАМЖ, но завтра вечером на собрании я намерена сложить с себя обязанности вице-президента и объяснить им почему. Я больше не верю, а раз я не верю, я не могу лгать.
- То есть вы хотите сказать, что намереваетесь встать и объявить этому сборищу очкастых девственниц, что верите в христианство не больше, чем в буддизм?
- Вот именно!
- Но… гм… но они-то здесь при чем? Это ваше личное дело. Никто не заставляет вас лгать. Просто вы совершенно не обязаны давать отчет в своих мыслях всякому сброду.
- Очень может быть, не считая того, что я председательствовала на собраниях, читала молитвы, провозглашала свою веру и, как оказывается, обманывала себя и других. Нет, я не собираюсь обращать их в атеизм, пусть продолжают верить, если им это нравится. Но мой долг перед самой собой - объяснить им мою теперешнюю позицию.
- Но послушайте, Энн! - Доктор Харджис забыл про сарказм и уже не торжествовал от сознания своего превосходства над молодой женщиной. В его глазах появилось беспомощное детское выражение, и без того высокий голос перешел в писк:-Я совершенно не желаю впутываться в это дело, чтобы какие-то безмозглые провинциалки копались в моих личных мнениях. Вы, конечно, понимаете, что я ни капельки не испугался! Но если кто-нибудь из них, а в особенности президент, узнает, что я оказал на вас влияние, это может сильно помешать выполнению моей миссии - чтению курса истории на разумных началах.
- О, вам нечего бояться! Я вас не выдам.
- Не болтайте глупостей! Бояться? Мне? Бояться этих провинциальных училок? Что за чушь! Я просто не желаю, чтоб они вторгались в мой личный мир.
- Я же сказала, что я вас не выдам. Всего.
И удалилась походкой разгневанной львицы.
Вечером следующего дня, выступив на собрании ХАМЖ, Энн весьма кратко, но решительно, без всякой нервозности и отнюдь не упиваясь сознанием собственного героизма, сказала, что считает Библию и все христианские догматы не более чем прекрасными легендами вроде цикла короля Артура. Она заявила, что уходит с поста вице-президента, и вдруг с добродушной готовностью помочь, которая отличает всех политических деятелей, добавила, что надеется видеть избранной на этот пост Эми Джонс.
О Харджисе она не упомянула ни на собрании, ни позже в своей комнате, когда все ее друзья, кроме Юлы, жалобно скулили:
- Что на тебя нашло? Ты просто спятила! Если ты на самом деле так думаешь, то зачем ты даешь всем этим фанатикам возможность тебя сожрать? (Юла воспользовалась случаем и рыдающим голосом заявила, что пусть ее дорогая, любимая Энн верит во что хочет, а она готова не только гореть с ней в геенне огненной, но даже заниматься герменевтикой!)
Месяц был небогат событиями, и выступление Энн произвело сенсацию. Президент колледжа, сестра весьма популярного епископа епископальной церкви, была тем не менее чрезвычайно набожна. Она вызвала Энн, чтобы увещевать ее, и читала ей вслух Ньюмэна - раннего ортодоксального Ньюмэна, еще не впавшего в ересь.
На специальном собрании руководителей ХАМЖ перепуганная анемичная девица по имени Сара, к великой досаде Энн, громко молилась за спасение ее души. Как ни странно, но не прошло и недели, а Энн уже казалось, что этот свой душевный кризис она пережила и забыла много лет назад.
Она могла говорить об этом только с доктором Харджисом, но уж никак не с Юлой, которая все время норовила обвить ее своими тонкими потными руками.
Немножко презирая страхи Харджиса, Энн все же чувствовала, что он делит с ней опасность изгнания. Кроме того, он был мужчиной, а она так нуждалась в защите, которую - так ей по крайней мере говорили - могли обеспечить слабой женщине только мужчины.
ГЛАВА VIII
Наступил ноябрь, и для встреч возле пушки стало слишком холодно. Однако осуждающие взгляды добродетельных молодых особ из ХАМЖ были слишком неприятны и Энн и Харджису, так что они не могли воспользоваться единственной во всем колледже удобной комнатой отдыха, которая помещалась в здании Ассоциации. Речь идет не о зале заседаний, где стояли ряды скромных стульев, висели фотографии прежних выпусков, с которых глядели унылые очкастые физиономии, а на столах были разложены миссионерские журналы, но о кафетерии с маленькими разноцветными столиками, где каждый вечер можно было наблюдать, как преподавательница геологии угощает чаем со сдобными булочками пастора первой универсалистской церкви, а рослая молодая женщина, заведующая кафедрой физической культуры и член совета колледжа, которую, по слухам, видели в Нью-Йорке у Мокена с папиросой в зубах, приютившись в уголке с ветреным владельцем магазина готового платья из городка Пойнт-Ройял, хихикает, поглощая вафли с кока-кола, или наблюдать аналогичные эротические сцены.
Такая сравнительно стерильная жизнь в кафе вполне устроила бы Энн с Харджисом, но они не выносили болтовни, были поглощены друг другом и потому встречались в приемной общежития Энн - в чулане под лестницей, в котором находился огромный ржавый калорифер и шесть жестких кресел.
- Ненавижу эту дыру! - проворчал Харджис. - Давайте в субботу удерем за город.
- Нарушение правил, Глен.
Хотя Энн закрыла глаза на его трусость, хотя они снова были друзьями, которые без обиняков, свободно обмениваются мыслями, она уже не считала его старшим офицером, называла просто Глен и отказывалась отдавать ему честь.
- К черту все правила! - взвизгнул он.
- Конечно. Но только я не хочу, чтобы меня исключили. Слишком много хлопот.
- Вам, то есть я хочу сказать нам, нечего опасаться. Вот что. Прошлую субботу я бродил по горе Абора и наткнулся на заброшенную лесную сторожку - даже дверь сорвана. Замечательное место для пикника на лоне природы. В лачуге есть деревянный стол, и оттуда открывается прекрасный вид на долину. Припасы куплю я - вам девчонки проходу не дадут расспросами. Ну соглашайтесь же! Вырвемся из этого проклятущего монастыря и станем людьми. Мне до смерти надоело быть жалким учителишкой - никогда нельзя сказать то, что думаешь. У меня есть один приятель, мой однокашник, он занимает ведущее положение в чикагской рекламной фирме и зовет меня к себе. Ну, давайте устроим пикник! Вам нечего бояться, Энни, в пустыне я тоже веду себя прилично.
- Я ничего не боюсь. Абора?
- Да. Поднимитесь по литтисвилской дороге и ждите меня у старой кирпичной церкви в будущую субботу ровно в полдень. Так вы согласны? Согласны?
Лесная хижина, пикник на открытом воздухе, вид на долину со склона горы, освобождение от осточертевшей толпы любопытных девиц - перспектива была слишком заманчивой. Колебания Энн длились не более секунды.
- В двенадцать? Хорошо, - утвердительно кивнула она. - Спокойной ночи!
Бояться его? О боже! И все-таки, хоть он насмешник и шалопай, глаза у него блестящие, а руки мускулистые.
Энн еще ни разу не видела Глена в английской зеленой спортивной куртке и в гольфах. В общем, костюм этот можно было считать английским, так как он был куплен в универсальном магазине Маршалл Филдз в Чикаго вместе с чрезвычайно изысканным и артистичным оранжевым шелковым галстуком. А заплечный мешок, с гордостью поведал он ей, - настоящий немецкий рюкзак, с которым он путешествовал по Шварцвальду.
В своей зеленой куртке Глен выглядел даже здоровее, чем обычно. Беззаботно напевая, он легким шагом шел вперед, словно у него за спиной вовсе не было никакого рюкзака. Несмотря на все свое европейское великолепие, он как бы принял ее в свою компанию - словно они оба были студентами или, наоборот, преподавателями. По дороге он не произносил никаких высокопарных речей, а весело и фамильярно рассказывал ей всякие сплетни: про то, что президент носит мужские кальсоны, а сверху натягивает толстые нитяные чулки; про страстные, томные взгляды, которыми его преподобие профессор Соглс провожает рослую преподавательницу физической культуры, а ведь его терпеливая бедняжка жена лежит прикованная к постели; про жену профессора Джасвича (преподавателя французского и испанского языков), которая, по слухам, пишет за него все лекции и проверяет все контрольные работы.
- Она ужасно умная женщина. Но, говорят, она пьет коктейли! - сказала Энн. Ей было очень стыдно, но она просто упивалась этими сплетнями - как, впрочем, и следовало ожидать.
- Коктейли? А что, собственно, плохого в коктейлях, мой храбрый юный друг Энни? Жаль, что у нас не будет сегодня коктейля.
- То есть как что плохого? Они же разрушают мозговую ткань! Это доказано наукой! Это написано во всех учебниках физиологии!
- Вы прочли все учебники физиологии? И даже русские и испанские? Молодец!
- Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
- Разумеется! А вы понимаете? Дело в том, что коктейль может быть вам только полезен. Он может заставить вас отказаться от преувеличенно серьезного отношения ко всяким пустякам, чтобы вы стали хоть немного напоминать веселое человеческое существо из плоти и крови. Неужели вам не хочется хоть раз почувствовать вкус настоящей жизни - познать любовь или войну?
Он был настойчив, словно тыкал ей пальцем между ребер. Энн стало не по себе.
Впрочем, в остальном он не выказывал ни профессорской небрежности, ни мрачной влюбленности.
Это было похоже на сцену из ковбойского боевика или из романа про грубого горца - настоящего мужчину, который похищает хрупкую городскую девицу и делает ее счастливой. Хижина была самая настоящая, сложенная из обмазанных глиной бревен. Дощатый пол, пустые нары, ржавая железная печка, а посредине - грубый деревянный стол. Через распахнутую дверь открывался вид на каменистый луг, спокойно спящий под толстым снежным покровом, и на темные кучки елей внизу в долине. Энн чувствовала себя так, словно, покинув территорию Пойнт-Ройялского колледжа, очутилась в прошлом столетии и живет жизнью первых поселенцев Среднего Запада, жизнью трудной и здоровой, как чистый морозный воздух гор.
А Харджис - разве не соединил он в себе романтику пионера и достоинства Культурного Путешественника?
- За дело! - скомандовал он. - Вон там куча щепок и хвороста - я собрал их, когда приходил сюда в прошлый раз, и, если уж на то пошло, должен признаться, что делал это с робкой надеждой, что они нам с Энни пригодятся! Ну, пошевеливайтесь! Вот спички. Сделайте полезное дело - пока я буду распаковывать мешок, разведите огонь.
Но вместе с бутербродами, крутыми яйцами и кофейником Культурный Путешественник извлек из рюкзака узкую коричневую бутылку.
- Ой, да ведь это вино! - удивилась Энн.
- Конечно! Это рейнвейн. Настоящий!
- Знаете, я ведь ни разу не видела бутылки с вином. Разве только на картинках.
- Уж не хотите ли вы сказать, что ни разу не пробовали вина?
- Ни разу. Дома, на немецких пикниках, мне случалось выпить пива, хотя оно мне не нравилось. Но пить вино!
- А что, разве это оскорбляет ваше хроническое нравственное чувство?
- Нет. Я с удовольствием попробую капельку. Конечно, это - нарушение правил. Но ведь сидеть здесь с вами - это тоже нарушение правил, - с улыбкой заметила она.
- Вот именно, дорогая моя!
Энн говорила правду: она действительно никогда не пробовала вина. Если не считать пива, ее знакомство с алкоголем ограничивалось чайной ложкой подогретого виски, которую она раз в год принимала от простуды. В 1910 году точно так же обстояло дело с половиной студенток и даже со студентами, принадлежавшими к малопопулярному типу усидчивых зубрил. Когда Америку охватит лихорадка, маятник качнется в другую сторону. А, впрочем, маятник в Америке вовсе не маятник, а поршень. К 1915 году восторжествовали превосходные калифорнийские вина, и американцы повсеместно начали их пить, но в 1920 году девушки опять стали такими, как Энн, - они не имели ни малейшего понятия о вине, с той лишь незначительною разницей, что имели весьма исчерпывающее понятие о джине и самогоне, подкрашенном жженым сахаром и называемом виски. Однако к 1930 году выяснилось, что вопреки всему сухой закон оказался благословением, ибо он научил американских женщин пить вино вместе с их мужьями и любовниками - как всегда поступали европейские женщины, - причем научил этому не только падких до джина любопытных школьниц, но лаже самых достойнейших матрон, самых строгих преподавательниц колледжей и даже самых завзятых реформаторов, вроде почетного доктора прав, начальника тюрьмы Энн Виккерс.
Вместе с бутылкой Харджис достал две тщательно завернутые тонконогие рюмки.
- Осторожно, не разбейте! - совершенно по-женски взвизгнул он.
После сандвича Энн пригубила свою рюмку. Вино показалось ей невкусным и кисловатым, как сильно разбавленный уксус. Она была разочарована. Неужели это и есть тот нектар, тот превращенный в жидкость драгоценный камень, который толкает молодых женщин в обольстительные объятия порока? Ей ужасно захотелось земляничной воды.
- Еще рюмочку, Энни.
- Нет, спасибо. Наверное, чтобы по-настоящему оценить вкус вина, к нему надо привыкнуть.
- Бросьте! Зачем тогда я тащил его в такую даль? Конечно, к нему надо привыкнуть. Впрочем, как хотите. Мне больше останется.
Энн была благодарна ему за то, что он не настаивал. Неожиданно прохладное вино приятно согрело ее. Она налила себе еще полрюмки. Как ни странно, у Харджиса хватило такта промолчать. Вместе с теплом по всему телу Энн разлилось чувство блаженства, а застывшая в тишине снежная долина и неторопливый рассказ Харджиса об увитых виноградом беседках над Рейном еще больше усиливали очарование.
Кончив завтрак, они продолжали сидеть на скамейке у стола, против открытой двери. Харджис молча протянул ей папиросу. Энн уже раз десять в жизни пробовала закурить, и каждый раз это не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Так было и теперь, но папироса, легкое вино, далекие холмы, уединенная хижина, залитые солнцем рейнские виноградники - все это казалось какой-то волшебной сказкой, и в довершение всего после осточертевшего в колледже девичьего трепыхания и щебета рядом с ней находился мужчина.
Когда Харджис обнял ее и притянул к себе, Энн не испугалась, а скорее обрадовалась и уютно прижалась щекой к теплому зеленому рукаву. Но когда он поцеловал ее в щеку, а потом коснулся ее груди, она ужасно рассердилась. ^.
Она была неопытна, но танцы и катание на санях многому ее научили. "О господи, неужели все мужчины прибегают к этим старательно-небрежным приемам? Неужели все делают одно и то же? И еще воображают, что вы тут же должны пасть от изумления? 1 очно так же, как все кошки совершенно одинаково ловят мышей, причем каждая думает, будто она единственная умная кошка, которой в первый раз на свете удалось найти мышь. Сейчас этот болван опустит руку и начнет гладить мне колено".
Именно так он и поступил.
Энн в бешенстве выпрямилась. Показав, что он не более как очередная модель Форда, он тем самым низводил и ее до уровня какого-то механизма, который можно отрегулировать, как карбюратор, или купить, как галлон бензина. Она отбросила руку, ласкавшую ее колено.
- Пожалуйста, перестаньте!