– Что у вас происходит? Что случилось?
Мама Донзер продолжала хлопотать, ничего не отвечая, а Сесиль, вся залившись краской, сказала;
– Мама выходит замуж.
Мартина прижала руки к груди:
– Бог ты мой! – закричала она. – Что же с нами будет?
Она упала на стул и разрыдалась.
– Ну, и наградил меня господь-бог дочками! Только кончила реветь одна, начинает другая! – Мадам Донзер оставила, наконец, тесто, которое она все время раскатывала. – Можно подумать, что действительно стряслось какое-то несчастье!
Теперь плакали уже все трое.
Мадам Донзер выходила замуж за одного парижского парикмахера; она знала его еще когда была девушкой, но тогда им не удалось пожениться, она вышла замуж за отца Сесили, а парикмахер остался холостяком, и вот чем все это кончилось… судьба!… Мадам Донзер продаст свой салон и переедет в Париж.
– А что будет со мной?! – воскликнула Мартина, когда улеглось первое волнение и все трое уселись вокруг горячего пирога. Она вновь расплакалась, осознав, что для нее означает этот отъезд. Кошка, мурлыкавшая у нее на коленях, почувствовала себя неуютно и спрыгнула, потом проскользнула сквозь штору из пластмассовых полос в маленький садик, наполненный до краев, как корзинка, цветами и травами. Там кошка принялась кататься по траве, под простынями, сушившимися на солнце. Мадам Донзер продаст все это… Не будет ни кошки, ни цветов, ни простыней на солнце, ни клетки с кроликами, ни погреба с его прохладой, бутылками, углем… ни светящейся богоматери на ночном столике у кровати, ни шума газа в титане, ни запаха шампуня и лосьонов, ни радио, откуда, музыка течет, как вода из водопроводного крана… Ни прохожих за вывеской "Парикмахерская", буквы на которой изнутри читаются наоборот… а среди этих прохожих, возможно, когда-нибудь окажется и Даниель Донель… Не будет больше ни мамы Донзер, ни Сесили!
– Мартина, перестань плакать! Я поговорю с твоей матерью, и, если она разрешит, я возьму тебя с собой, Все это не делается по мановению волшебной палочки! Мартина, милая, не плачь! Пока еще ничего страшного не произошло! Идемте все вместе распаковывать подарки.
Мама Донзер не любила чрезмерных нежностей, но всегда была заботлива и предусмотрительна: на этот раз она привезла девочкам из Парижа юбки, зная, что это развлечет их, несмотря на все волнения. Мама Донзер предоставила им полную возможность сколько угодно вертеться перед зеркальным шкафом в новых юбках; ей необходимо было прилечь и отдохнуть после парижской сутолоки и всех переживаний. Мартина и Сесиль могут пойти на озеро искупаться – ведь стоит такая жарища! Нет, сегодня им было не до того… Когда Анриетта пришла за ними с целой бандой бездельников – будто мало ей скандала, разразившегося в прошлое воскресенье, – они холодно спровадили ее, и это совсем их успокоило. Они начали говорить об этой бесстыднице Анриетте и о несчастьях, которые ее ожидают… Обе без умолку трещали и сплетничали, вертясь перед зеркалом, меняли прииски, губную помаду. Недостатка в косметике у них ведь не было: представители фирм оставляли сколько угодно образчиков мадам Донзер, с которой они все были в приятельских отношениях. Но что там Анриетта – это уже прошлое… Впереди у них – Париж! Их ждет Париж!…
VII. По образчику мечты
Душистый, свежий, покойный, как мягкое кресло, гигиенический, насквозь пропитанный вежливостью и улыбками, уставленный цветами – таков "Институт красоты", весь розовый и голубой. Флаконы, коробочки, безделушки, кружева, прозрачность, блеск. Женщины, пройдя через руки массажисток, маникюрш, парикмахеров, как бы заново отремонтированные, чувствовали себя прекрасно. Мартина, став маникюршей, вплотную приблизилась к своему идеалу красоты, она жила как бы на глянцевых страницах роскошного журнала мод. "Институт красоты" – драгоценный камень, упавший в самый центр Парижа, от него расходились все расширяющиеся и по мере удаления от центра все менее заметные круги, окончательно исчезающие в предместьях. Весь Париж был лишь футляром для "Института красоты"; его великолепием сверкали площади Согласия и Вандом, улица Мира, но уже на Больших Бульварах его сияние начинало меркнуть, а на Елисейских полях оно вообще становилось едва заметным. В Париже, как до этого в лесу, Мартина в первую очередь замечала только изъяны – облупленные дома, гнойник проституции; ей была ненавистна усталая толпа, наполняющая метро после работы, толкотня в магазинах стандартных цен, а в Сене ей чудились утопленники, ее волны казались плохо "уложенными", уносящими по течению всяческую падаль. Она очень быстро привыкла к городу и чувствовала себя в Париже, как в родном лесу, сразу превратившись в настоящую парижанку: всегда находила то, что искала – новое, блестящее, хорошо отполированное, абсолютно чистое. Она утверждала, что любит все современное и безукоризненное. Особенно Мартина настаивала на безукоризненности, ей нравилось это слово, и она часто его употребляла.
Мартина и сама была безукоризненна. "Институт красоты" одевал своих служащих в небесно-голубое, блузы менялись ежедневно, а весь женский персонал носил белые босоножки на толстых пробковых подошвах. Волосы Мартины легко укладывались в любую прическу, а маникюр она делала себе сама, тщательно полируя свои длинные блестящие ногти. "Институт" был связан с одним из "Домов моды", и Мартина научилась покупать на распродажах, ведь у нее фигура манекенщицы, и все ей приходилось впору, к тому же она так молода и хороша собой, что каждому хотелось помочь ей принарядиться – ей все к лицу, этой Мартине! Когда она шла по улице, никто не сомневался, что перед ним истая парижанка. В том Париже, который она облюбовала, Мартине не хватало лишь одного – Даниеля. Желания Мартины были скромны, она жила в призрачном свете роскоши, и вполне этим удовольствовалась, ее удовлетворила бы и тень надежды увидеть Даниеля, пусть даже издали, как случалось в деревне. Здесь, в Париже, не было никакой надежды на встречу, а это равносильно смерти. Вернуться же в деревню Мартина тоже не могла: перед отъездом, когда Мартина сказала матери, что навсегда уезжает с мадам Донзер в Париж. Мари отправилась в деревню и под окнами парикмахерской буйствовала и ругалась последними словами. Мартине, как несовершеннолетней, пришлось бы покориться и остаться в деревне… Тогда, ночью, после страшной сцены перед окнами салона, Мартина возвратилась в хижину. Мать спала… Мартина растолкала ее и сказала: "Предупреждаю тебя, я приду и повешусь вот здесь – она показала на большой крюк, на котором висела керосиновая лампа, – и оставлю письмо, что это ты довела меня… Потому что никогда, слышишь, никогда я не буду жить в этом дерьме". Мари принялась причитать тоненьким голосом, походившим на плач новорожденного. Мартина ждала. "Уходи, – сказала наконец Мари, – убирайся ты, выродок, но не смей никогда показываться мне на глаза". – "Хорошо, – ответила Мартина, – но и ты не смей посылать за мной. Если я вернусь, то лишь для того, чтобы повеситься вот здесь!" И она еще раз показала на крюк, где была подвешена лампа. После всего этого возвращаться в деревню…
Нет, тут надо что-то придумать, надо действовать. Во всем огромном мире для Мартины существовал лишь один мужчина – Даниель Донель. Она жила в Париже, но Париж – без Даниеля… Ее охватывали приступы острой тоски, отчаяния.
Так было и в тот вечер, когда она шла под темными, холодными, пустынными арками галереи, между улицами Сен-Флорантен и Руайяль. Погода тоже сказывалась. Шел проливной дождь. Мартине было холодно и тоскливо, и она чувствовала себя такой же одинокой, как эта пустынная галерея за железной решеткой. Мартина возвращалась домой с работы. Она промочила ноги, устала, замерзла. Утром мама Донзер тщетно уговаривала ее надеть под чересчур тоненький непромокаемый плащ еще одну вязаную кофточку, и Мартина жалела, что не послушалась ее. Она ждала, чтобы дождь унялся и можно было, перебежав улицу, спуститься в метро, но сколько еще придется ждать? А дождь все лил да лил. Деревянная мостовая площади Согласия блестела, как огромное озеро, в него вниз головой ныряли фонари, за ними тянулись светлые полосы, в которых безостановочным волчком сновали машины. Палата депутатов на противоположном берегу Сены была совсем невидима.
Под арками – тени… Мартина подошла к висевшим на железных прутьях промокшим газетам, возле них на складном стуле сидел продавец, скорчившись, поджав ноги и пытаясь укрыться от дождя. Прохожие под зонтиками, с которых текли ручьи, бросали деньги, брали газету и ныряли в метро. Автобусы были до того набиты, что, казалось, им тяжело двигаться с такой начинкой. Обычно Мартина возвращалась домой автобусом, но сегодня это было невозможно, уж лучше спуститься в метро и в подземном тепле перетерпеть запах мокрой шерсти, тяжкие испарения одежды и людского дыхания. Надо решиться… Мартина шагнула под арку к выходу, как вдруг чей-то взгляд поверх железной решетки приковал ее к месту, неожиданный, как обвал, – прямо напротив нее с непокрытой головой и мокрым от дождя лицом стоял Даниель Донель, он держал в руках газету и в упор смотрел на Мартину.
– Мартина, – сказал он голосом, раздававшимся не из-за железной решетки, а откуда-то издалека, издалека, с противоположной стороны разверзшейся под ногами Мартины бездны, – идемте выпьем грогу, все-таки станет теплее.
Мартина пошла по галерее под темными арками, а Даниель шел рядом по тротуару, то исчезая за каменными столбами, то вновь появляясь в пролетах за решетками. Каждый раз при его исчезновении сердце у Мартины падало. На углу улицы Сен-Флорантен они столкнулись лицом к лицу. Даниель взял Мартину за локоть, чтобы перевести ее через улицу, и они зашли в первый попавшийся бар.
Там было тесно, как на вокзале, и они сели за единственный свободный столик между уборной и телефонной будкой. Вокруг них окутанные густым табачным дымом шумели молодые люди с бачками и в обтягивающих икры узких брюках.
– Давайте пообедаем вместе?! Когда земляки встречаются в Париже…
– Да, не будь Парижа…
Дошло ли до Даниеля все то, что было вложено в эти слова: "Не будь Парижа"?
– Пообедаем вместе, – повторил он утвердительно.
– Меня ждут.
– Кто?
– Мадам Донзер.
– Позвоните ей.
Мартина встала и направилась к телефону. В облаке табачного дыма она едва разглядела бледную кассиршу, державшую телефонные жетоны рядом с яйцами и миндальным пирожным, завернутыми в целлофан. Мартина открыла дверь с надписью "Телефон". Поспешно взяла рубку, еще сохранившую тепло чьей-то руки и чьего-то уха. Остро пахло духами. Машинально Мартина набрала номер. Сердце у нее бешено колотилось: "Сесиль, не ждите меня… я встретила Даниеля…" Она положила трубку, не слушая того, что кричала Сесиль.
VIII. Горошина
Утром они обычно завтракали все вместе в кухне за столом, покрытым водянисто-зеленой пластмассовой скатертью, всегда сверкающей, ослепительно чистой. Кофе в белом кофейнике, масло, варенье, поджаренный хлеб… цветастые чашки, мельхиор… Сесиль и Мартина пили еще и фруктовые соки, а мсье Жорж съедал яичницу и кусочек ветчины. Радио потихоньку ворковало, но никто не старался вслушиваться в передачу, будь то песня или беседа, просто на фоне этого привычного шумка сильнее ощущался домашний уют.
– Счастливейший из людей, а именно я, – говорил мсье Жорж, разворачивая газету и вдыхая аромат кофе и поджаренного хлеба, – желает вам, милые дамы, приятного дня.
Мадам Донзер, то есть мадам Жорж, приготовляла мужу тартинки, поглядывая на Мартину, молчаливую, с синими кругами под глазами. Сесиль смотрела и на Мартину, и на часы: она работала стенографисткой-машинисткой в Туристском агентстве. Все четверо они хорошо зарабатывали, и мсье Жорж легко выплачивал взносы за купленную в рассрочку квартиру и помещение мужской парикмахерской, которое, как и квартира, находилось в первом этаже только что отстроенного дома у Орлеанских ворот. Мадам Донзер, простите, мадам Жорж, сидела за кассой в парикмахерской, где, кроме мсье Жоржа, работали еще двое подмастерьев. Она предпочла бы продолжать свое дело, но помещение было не приспособлено для этого, а она ни за что на свете ни в чем не перечила своему мужу. Мсье Жорж был на редкость приятным человеком, всегда с иголочки одет, как если бы он был дамским парикмахером, высокого роста и – что поделаешь! – лысый.
– Ну что же, – сказал мсье Жорж, складывая номер газеты "Паризьен либере", – ничего нового, дела наши плохи, как всегда. Идем вниз, мама Донзер? Дочки, дочки, поторапливайтесь.
Дождь прошел. На сырых, прохладных, отдохнувших парижских улицах было по-утреннему оживленно. Прохожие, как вновь заведенные с утра часы, шли, куда им полагалось идти. Сесиль и Мартина ехали на работу вместе: им было по дороге. Они жили у конечной остановки автобуса, и потому всегда садились на одни и те же места. Контролер встречал их улыбкой. Хорошенькой девушке всегда всё и все улыбаются. Но, когда видят сразу двух хорошеньких девушек, улыбки так и расцветают вокруг, а часто дело доходит до шуток и даже до откровенных заигрываний. Сесиль и Мартина стали истыми парижанками и не обращали на все это внимания. Настанет день, когда они заметят, что им перестали улыбаться, и это покажется столь необыкновенным, что они даже растеряются, как если бы Сена исчезла из Парижа или нарушилось обычное чередование дня и ночи. Но до этого было еще далеко, и контролер улыбался им, пассажир, севший напротив, старался прикоснуться к ним коленом, а тот, что стоял, не спускал с них глаз… Все было в порядке вещей.
Сесиль не задавала вопросов. Вчера Мартина вернулась слишком поздно. И, когда она присела на кровать к Сесили, глаза у нее были широко открытые и ничего не видящие. Сесиль поняла только, что она встретила Даниеля и обедала с ним в ресторане у вокзала Сен-Лазар. Мартина легла, не помывшись – вещь неслыханная, еще ни разу не случавшаяся с тех пор, как они жили вместе, в одной комнате. Сесиль не спала и все прислушивалась к ровному дыханию Мартины. Сесиль опять была невестой… После Поля, того самого, из деревни, у нее были и другие женихи, но до свадьбы по той или иной причине никогда не доходило. На этот раз все как будто шло благополучно, хотя Жак еще и не сделал официального предложения. Он был рабочим завода Рено, и Сесиль познакомилась с ним у двоюродной сестры матери. Не о таком зяте мечтала мадам Донзер, но если Сесиль его полюбила или если ей кажется, что она его полюбила…
– Ты завтракаешь с Жаком? – спросила Мартина, чтобы хоть что-нибудь сказать перед тем, как сойти на площади Согласия, ведь за всю дорогу они не сказали друг другу ни слова, словно и впрямь поссорились, чего с ними никогда еще не случалось. Ни разу– ни в школе, ни потом-они не ссорились…
– Конечно… до вечера, Мартина?
– Да, да… до вечера…
Значит, сегодня она не встретится с Даниелем.
Мадам Дениза, очень высокая, стройная и величественная дама, одетая в бежевые тона, совсем седая, но с молодым лицом, прохаживалась по салонам, за всем наблюдая и следя за часами: первые клиентки вот-вот появятся. Мадам Дениза – директриса, правая рука владельца предприятия, который показывался здесь весьма редко. В раздевальне служащие превращались в голубых ангелов и торопливо шли в соответствующие кабины, наводя там порядок, расставляя и раскладывая баночки, тюбики, флаконы, вату, марлю, кремы и румяна. В основном все давно уже было готово: вычищено, проветрено, вымыто, вытерто, белье сменено, а в шкафах разложены полотенца, пеньюары и тому подобное.
Мартина вошла в кабину, когда клиентка, вытянувшись на кушетке, отдыхала после массажа. На подушке лежала ее обнаженная рука. Пальцы тонкие, розовые, нежная ладонь с едва заметными линиями… Женщина лежала на спине, завернутая в большую мохнатую простыню, лицо ее было закрыто мокрой салфеткой. У ее изголовья мадам Дюпон, косметичка, перебирала свои помады, мази и лосьоны. Здесь царила тишина и покой.
– Пожалуйста, в форме миндалины… – послышался голос из-под салфетки. И снова воцарилось молчание.
– Положить лак того же цвета?
– Мадам Дюпон, дайте мне взглянуть.
Мадам Дюпон сняла салфетку, и перед Мартиной сразу возникла женщина… Она появилась в темно-синем сиянии глаз, во всей своей прославленной красе. Женщина улыбнулась Мартине, уверенная в произведенном ею впечатлении, неизменном впечатлении от ее красоты, сразу же поразившей Мартину, несмотря на то, что мысли ее были далеко… Благоговейно накладывала она лак на эти миндалевидно подпиленные ногти, испытывая при этом даже нечто вроде трепетного счастья, до того они были безукоризненно прекрасны. Как ей повезло, что она работает среди всей этой безукоризненности. И если бы только Даниель… Она опять начала мечтать, но в мечтах у нее появилось теперь нечто новое, осязаемое – живая действительность, страшная реальность, которую не подпилишь миндалевидно, как ноготь, реальность… которую не покроешь лаком. Человек, поступающий по своему усмотрению… Руки, ногти мелькали перед улыбающейся приветливой Мартиной…
Она позавтракала в столовой при "Институте", насчитывавшем около двухсот служащих обоего пола. Ела она, как всегда, улыбаясь, но под предлогом головной боли не вступала в разговоры.
– Вы совсем бледненькая, Мартина, – сказала ей мадам Дениза, которая питала слабость к этой хорошенькой, усердной, образцовой служащей. – У вас сегодня много клиентов?
– Весь день расписан.
– Вы слишком хорошо работаете, вот вас все и требуют!
Мартина очень привязалась к своей профессии, к фирме, к окружавшим ее женщинам, к Парижу. Если бы только Даниель…
– Наш век, – сказал мсье Жорж вечером, когда вся семья собралась за столом с водянисто-зеленой скатертью, на котором стояло блюдо с бифштексами и жареной картошкой, – наш век признает лишь одно божество, одного повелителя-красоту! Княгиня, о которой ты нам рассказываешь, Мартина, славится своей красотой; она настоящая княгиня, даже если и родилась в предместье Сент-Уэн. В наш двадцатый век титулы не важны, знатность определяется по внешности, и нам незачем заглядывать в "Готский альманах". Вот вы, дочки, обе княжны, не сомневайтесь в этом! А моя жена – королева!
Мсье Жорж был любезен от природы, такова была его натура. Когда покончили с воздушным пирогом, мсье Жорж перешел в гостиную, а женщины принялись за мытье посуды и уборку кухни. При наличии мусоропровода и горячей воды мсье Жоржу недолго пришлось читать в одиночестве газету, вскоре мама Донзер подсела к нему и вытащила свое вязанье из рабочего ящика; Мартина делала маникюр Сесили, а радио тихонько напевало. И пусть себе на улице сколько угодно идет дождь.
– Красота, красота… – снова начал мсье Жорж, вытягивая ноги и откладывая вечернюю газету на низенький столик. – Непрочные титулы, непрочная знатность…
Смертельной тоской рыдала скрипка, как бы подтверждая, его слова. Мсье Жорж некоторое время слушал молча, потом вновь задумчиво произнес:
– Мартина, понимаешь ли ты, что уже выиграла два тура в игре? За твою короткую жизнь…
Мартина массировала руку Сесили миндальной пастой. Мама Донзер посмотрела на мужа поверх очков: конечно, Жорж – необыкновенно тактичный человек, но девушки столь деликатны и обидчивы, отдает ли он себе отчет в том, что именно значит вчерашняя встреча для Мартины?