Многие из моих предков умерли внезапно. Напряжение жизни было в них так сильно, что оно вдруг на пороге старости вызывало какой-то разрыв. Или их жизнь, казавшаяся выкованной из крепчайшей стали, вдруг прерывалась от какой-нибудь моральной причины, и смерть мужа влекла иногда в один день и смерть его подруги. Все они, однако, знали, куда вел их путь: в небытие, в ничто. В парадных речах, чтобы удовлетворить взволнованную толпу, в Сорбонне, они называли это "вечным небытием", но в действительности они знали, что слово "ничто" не терпит около себя никаких эпитетов, как пустота не может поддержать венка. Вид ста новых реторт или чудовищные динамо в их лаборатории, открытие нового средства, неудача какого-нибудь опыта не побуждали их присоединить к слову "ничто" слова "временное", "враждебное" или "неразрешимое". Они шли к неизбежному концу, к исчезновению без остатка, не обманывая себя никакими красивыми словами. Они знали, что всех ждет исчезновение. Но от этого они любили нас не меньше - моих кузенов и меня. Они были даже нежны. Не каждый день встречаются сильные и способные сыновья, отправляющиеся в ничто, или племянницы, направляющиеся к уничтожению такой гибкой и счастливой поступью. Они, наоборот, хотели излить на нас возможно больше света человеческих знаний. Они лечили жизнь светом, как раковые опухоли. В этой семье не было секретов. Мы были, - как только достигали возраста, когда начинали понимать окружающее, - в центре самого яркого света, который когда-либо направлялся на события и на людей. На наши детские "почему" отвечали, никогда не уставая, подробно и точно несменяемые секретари академии наук. Они любили также вечером, на террасе, соединяя общий свой опыт, давать нам, точно китайские мудрецы, определения мудрости, доброты, популярности, добродетели. Они поднимали для нас эти сверкающие камни, они прогоняли ими тупые предрассудки - этих гнусных мокриц. Не было ни одной сомнительной тайны, чем обычно питается беседа в обществе, которая не освещалась бы и не исследовалась перед нами. Ни одной ссылки на слова Пастера, Мередита, Ницше, которых бы они не слышали от этих людей при встречах с ними. Мы в этот период редко бывали одни и в Париже и в деревне. Мы имели право приводить наших товарищей. Шум игр и споров не беспокоил ученых. Дяди и отец работали среди людской суеты, делали свои открытия, когда их толкали со всех сторон. Наши друзья были потомками друзей наших родителей или наших дедов: это были маленькие Гюго, маленькие Клоды Бернары, маленькие Ренаны, маленькие Гобоно. Мои дяди любили видеть, как юность, задор, упрямство кричат и жестикулируют в нас голосами и жестами самых великих людей. Их дух исследований и открытий жил в этой гениальной молодежи. Танец перед ковчегом науки (который они несли) они любили видеть в исполнении пажей науки и устраивали дансинги в лаборатории. Мы вальсировали вокруг реторт, знаменитых своим прошлым и своим содержанием. Дяди вмешивались в наши игры, совершали вместе с нами пешеходные прогулки, боксировали, утверждая, что они побеждали нас. Но у нас бывали и менее приятные посетители. Это любопытные, являвшиеся с письмами, которыми запасаются обычно для посещения исторических памятников, закрытых для публики. Они осторожно входили в этот невидимый собор, рассматривали голову каждого из моих дядей, как капитель, капитель будущего стиля, тридцатого, пятидесятого века, внутренне упрекая себя за то, что они не могли отгадать тот акт любезности, который соответствовал бы в нашем доме крестному знамению или сниманию обуви у дверей. Бывали у нас также и те, кого отталкивало или осуждало общество и кто спасался в силу священности места в одной из редких точек вселенной, где умирали предрассудки: сюда явился Верлен выпить свой первый стакан вина после выхода из тюрьмы, и Оскар Уайльд, пришедший из заточения съесть свою первую тартинку, и Фердинанд Лессепс, проведший здесь первую ночь после своего процесса. Часто бывали также и шпионы, так как некоторые считали необходимым шпионить за чистотой и светом: это были светские люди, подосланные обществом, чтобы узнать изнанку нашей семьи. Они льстили отцу, дядям; это были провокаторы гордости, они говорили перед моими родными злые вещи о мадам Кюри, о Кювье. Они старались привести своих слушателей на те перекрестки, где искренность похожа на гордость. Тысячами способов они пытались вызвать у собеседников тщеславие. Но часто ясность моих дядей приводила их в замешательство. Дяди в своих исследованиях и в своих опытах близко соприкасались с лицемерием, низостью, человеческой неблагодарностью, с человеческими пороками. Все это было, действительно, основой теперешнего человечества. Но как только они сталкивались с отдельным человеком, они забывали, что этот человек олицетворение того человечества, которое было им известно своей гнусностью, и они обращались с ним - предполагая в нем все наиболее чтимые ими качества - они обращались с ним не как с новоприбывшим в Аржантон посетителем, а как с новосозданным творением. Иногда такое отношение побеждало кого-либо из шпионов. Он начинал удивляться нашей семье. Будучи не в состоянии выносить этот режим честности, проводившийся так сурово, как ни в одной французской семье, он переставал посещать нас часто, но появлялся каждые три месяца на один час и уже не для того, чтобы шпионить. Когда каникулы оканчивались, каждый снова спешил ринуться в бой, и под этими именами мелких рантье - дядя Жюль, дядя Эмиль, дядя Шарль, дядя Антуан - принимались за работу те, кто был наименее смертен во Франции.
Такова была моя семья, работавшая необыкновенно много: большинство членов ее спали не более трех часов в ночь, как в хижине железнодорожного стрелочника. Она следила за переводом стрелок на пути ядов, политических систем и атомов. Эта семья многим внушала страх и ненависть. Эти стерилизованные души казались ферментами недисциплинированности, микробами гордости. Кюре из Медона (и теперь еще занимающий этот пост) требовал, чтобы женщины осеняли себя крестным знамением при встрече с дядей Жаком. Все поступки дядей казались подозрительными и предвещающими недоброе. Так например, "Берта" начала бомбардировать Париж, как только дядя Антуан вы*ставил в своих витринах коллекцию мелких предметов из золоченого стекла, которую ему подарили когда-то; в день неожиданного прилива, затопившего Биарриц, дядя Эмиль взял свой первый урок плавания. Дядя Шарль в юности держал пари, что он выйдет переодетым на улицу, трубя в рожок. Он заметил, что прохожие были скандализованы: это был день поминовения мертвых. На зло этим людям, настолько несправедливым, чтобы думать, будто он смеется над их обрядами, он трубил так сильно, что у него в горле лопнул один из мелких кровеносных сосудов. Заплаканная семья, выходившая с кладбища Пэр-Лашэз, увидела его, выплевывавшего кровь изо рта, бросилась ухаживать за ним, приняв его за больного, и молоденькая девица из этой семьи влюбилась в него… Особенную ненависть, а также и особую преданность у людей вызывали мои дяди тем, что они не думали, будто наука, равнодушие к почестям, честность должны удалять их от общественной жизни. Они принадлежали к одной из политических партий. Они принимали участие во всех крупных общественных событиях так же удачно, как дядя Эмиль в первом своем купаньи; изучали политику по делу Дрейфуса и банковское дело по делу о Панаме. Дядя Морис внес в изучение финансов новый метод и смелые нововведения, которыми жестоко оскорбил все банкирские династии - протестантские, еврейские и католические. Эти три разновидности денежных дельцов привыкли почитать золото скорее религиозно как нечто божественное, а не в силу действительно полезных качеств золота. Они приближались к капиталу, облачившись в священные одежды. Золото было предметом их культа. Всякое увеличение их капитала было увеличением силы их бога и их собственной святости, и только один кассир, сохраняя верное представление о низких качествах золота, спешил в субботу после полудня на бега, чтобы не пропустить игры. Дядя Шарль пересмотрел эти катехизисы скупости и ростовщичества. Никогда еще никто не видел банкира, выступающего против золотого тельца; и то, что Шарль сделал для золота, Антуан сделал для радия, а дядя Жюль - он был генералом - боролся всю войну против некоторых таких же "божественных" слов, которые повели на смерть толпы солдат призывов за десять лет.
Задачей моего отца в Версале было превратить архисвятые слова: "Балканский вопрос", "Рейнский вопрос", "Австрийский вопрос" в термины более человеческие и более простые. Можно было с уверенностью ожидать, что против всего, что принимало форму грануляции в воздухе, форму фибромы в организме, твердого ядра в государстве, - что против всего этого выступит присутствовавший при этом дядя, смотря по своей специальности. Но чернь с трудом прощает ту когорту, которая нападает с такой силой и такой простотой и на войну, и на золото.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я решил в этот день отправиться на открытие памятника ученикам моего лицея, погибшим на войне. Я был совершенно свободен. Те свидания, которые все молодые люди назначают обыкновенно на пять или на шесть часов вечера (поэтому у молодых людей весь день поглощен думами об этом свидании), я назначал на семь часов утра. Моя подруга была свободной только на заре. Наслаждение, обычно испытываемое любовниками в городе, уже утомленном и пресыщенном, - это наслаждение к нам приходило в такой час, когда только мы, мы одни, моя подруга и я, отдавались любви в Париже. Я шел в нашу квартирку на антресолях одновременно с землекопами, отправлявшимися на работу, и билеты рабочего удешевленного тарифа на метро были действительны при поездке на эти свидания. Каждый вяз в сквере, каждый тополь во дворе, и Булонский лес и парк Монсо специально для нас в течение двенадцати часов приготовляли самый чистый воздух, каким когда-либо дышали в Париже, обнимая друг друга, двое влюбленных. Она, когда я встречал ее, не пахла еще никакими духами. Вскакивая с постели и открывая отягченные сном глаза, она совершала свой туалет для любви. Наша любовь требовала от каждого из нас одного: чтобы он видел восход солнца. Я шел по улицам, где просыпались одни молочники, где все квартиры, занятые психологами, промышленниками, актрисами, спали еще с закрытыми ставнями, точно склепы, охранявшие мертвых. Этот путь к возлюбленной, который ведет обыкновенно любовников через антикварные лавки с редкими драгоценностями или редкими книгами, я проделывал каждый день по улицам с закрытыми магазинами; каждый день у меня было воскресенье. Это был единственный час, когда в Париже слышишь звон колоколов, и солнце было единственным товаром, рассыпанным и блестевшим за стеклами выставочных окон: это была единственная одежда и единственная древность, выставленные на продажу. И я покупал все без всякой конкуренции. Эту силу первого часа, которую жокей тратит на то, чтобы об'ездить свою самую непокорную лошадь, дровосек на то, чтобы срубить самый толстый дуб, я, единственный счастливец во всем Париже, мог тратить на любовь. Я переходил через мост Согласия и достигал цели. Никому не приходилось переправляться через более короткий мост между последним из своих снов и своей подругой. Она выходила из метро на Елисейских полях, на станции, которая в этот час посещалась только избранными; станция была предоставлена почти исключительно каменщикам и штукатурам, и от них подруга иногда приносила на платье следы известки - единственный свой грим; я прощал ей то, что она позволяла труду прикасаться себе. Мы сжимали друг друга в об'ятиях не в атмосфере биржи, не в горячке повышения или понижения курса, не среди мелких новостей дня, уже разжеванных газетами "Temps" и "Intransigeant", но при первом блеске крупных известий, которые приносит утро: о землетрясении в Японии, революции в Бразилии или гибели броненосцев во время шторма. На один час к нам возвращалась ночь, созданная из всего, что могли предложить наиболее яркого заря и солнце. Мы еще ничего не ели; мы никого не видели; мы говорили только с людьми, которые больше, чем все чиновники Парижа и служащие муниципального совета, были настоящими слугами земли: садовниками и поливальщиками. Мы опускали занавеси, мы закрывали глаза, мы погружались всей нашей душой в эту ночь, которую мы выхватывали из прошлого… Било девять часов. Час расставания. Вместо того, чтобы растворяться в глупой суете вечера, во сне, в роскоши, любовь для нас расцветала среди живых рабочих существ, и весь наш день был полон ею. Мы были единственной человеческой четой в Париже, освобожденной от любовной тревоги и преисполненной блаженства любви. Мы испытывали моральную свободу в трамваях и ресторанах. Мы входили в эту деятельную и юную толпу, претворенную нашим об'ятием. Все молодые девушки с их портфелями, все ученики, спешащие в лицей, все казались нам плодом нашей любви. Мы породили и этих пожарных, и цветочницу, и согнувшегося велосипедиста.
Мы расставались. Она внезапно оставляла меня среди солнечного утра с целомудрием и скромностью молодой и нежной посредницы, отступая перед этим днем, как перед девушкой, которую она мне привела. Она не оборачивалась, она не хотела ничего видеть. Никогда женщина не понимала лучше роли женщины.
Никто не знал ее возлюбленного и никто не знал моей любовницы. Мы ускользали от всех взглядов, окутанные зарей…
Памятник погибшим лицеистам открывал Ребандар. Ребандар - адвокат, бывший министр общественых работ, вчерашний президент палаты, в течение последнего месяца занимал пост министра юстиции и преследовал своей ненавистью моего отца, который был вместе с ним уполномоченным при заключении Версальского договора. Но, не говоря даже об этой распре, я всегда страдал, едва начинал думать о Ребандаре. Я так часто слышал от него в его речах, что он олицетворяет Францию, так часто читал во всех газетах, что Ребандар был символом французов, что меня охватило сомнение относительно моей страны. Неужели моя страна была той нацией, в которой отзвук находили только голоса адвокатов? Адвокаты моей страны были теми людьми, лицо которых постоянно обращается к прошлому и которые не перестанут поворачивать свою голову назад, даже под угрозой обратиться в соляной столб, как жена Лота.
Область лицемерия, дурного настроения возрастала благодаря Ребандару во французских законодательных корпусах, в генеральных советах и даже в сердцах школьников.
Каждое воскресенье под одним из этих чугунных солдат, более мягких, чем он сам, открывая очередной памятник погибшим на войне, притворяясь, будто он верит, что убитые удалились просто для того, чтобы посовещаться о суммах, которые должны быть уплачены Германией, он изощрял свое красноречие на этих молчаливых судьях, к молчанию которых он взывал. Мертвые моей родины были распределены по спискам и препирались у входа в ад с убитыми немцами, - так, очевидно, представлялось Ребандару. Страшно было подумать, как Ребандар, который во время своего пребывания в министерстве общественных работ спускался в копи Анзена в разгар их эксплоатации и в копи в Лансе во время их ремонта и в копи Куррьера, залитые водой, как он представлял себе ад, вечный покой и переправу на лодке Харона в подземное царство теней.
Тогда от имени мертвых, собравшихся в эту минуту в подземном мире густым туманом или массивами теней или бесцветными ручейками, он произносил хвалу нашей ясности мышления, нашей системе счисления, нашей латыни крикливым голосом, заставлявшим пожалеть даже о речах радикала-социалиста, у которого самыми простыми выражениями являются слова "величественный" и "потрясенный". Когда солнце сияло, Ребандар (единственная уступка, которую весна или лето могли получить от него) пересыпал свою речь словами женского рода во множественном числе. Реальности, Вероятности, Директивы встречались тогда с тысячью нежностей и этот сафизм бюрократических отвлеченностей доставлял ему острое наслаждение. Прислонившись спиной к мраморной статуе Бартоломэ , к мрамору, более холодному, чем труп, Ребандар этой близостью поднимал свою температуру до высшего градуса; для него смерть всех этих французов была тем же, чем смерть его брата и смерть его собственного сына, несмотря на все перенесенное им страдание: спором о наследстве.
Война? Не каждый день можно найти подобное извинение для самого презренного из политических характеров. Но я помнил, что и до войны, и в речах его молодости тон Ребандара всегда был язвительный; когда он открывал в те времена выставки или памятники нашим великим людям, в его речах уже тогда слышался намек на требования по отношению к Европе, как будто Европа должна была заплатить нам репарации, потому что мы произвели на свет Пастера, мост Александра или Жанну д'Арк.