* * *
Я проснулся рано. Через деревянные ставни пробивался свет и солнечные зайчики играли на выбеленной известью стене. Минуту я лежал неподвижно, обдумывая свои дела. Накануне мы условились с Митей пойти купаться на Суворовские камни и ловить там крабов и морских коньков, а вечером… Я был еще очень молод и в это лето тайно влюблен в Лёку.
К вечернему свиданию следовало тщательно подготовиться. Брюки еще накануне были аккуратно подложены под матрац и сохранили складку, которой мог бы позавидовать принц Уэльский. Христина обещала выгладить свежую рубашку с блестящими, сверкавшими гимназическими серебряными пуговицами. Оставались туфли. Чистить их полагалось на дворе, но оказалось, что нет специального камня для белой обуви.
В трудную минуту жизни я всегда отправлялся за поддержкой на кухню. Христина стояла у плиты, распаленная и сердитая, и кричала на водовоза Ибрагима, который не доливал ведра до самого верха, - водопровода в нашем доме еще не было, и по вечерам в гостиной по старинке зажигали свечи или лампу "Молнию". Входя в кухню я не удержался, поймал в жменю несколько мух и с размаха бросил их на желтый, липкий лист "Мухомора", а затем с невинным видом спросил, нет ли камня для чистки обуви?
- На вас не напасешься, огрызнулась Христина. Пойдите в аптеку до Фельдмана и купите, а у меня нет.
Камень стоил четвертак. Такой непредвиденный расход мог серьезно расшатать мой бюджет. Но Христина неожиданно смягчилась и посоветовала:
- А вы, паныч, мелом их почистите… Мелу у нас сколько хотите. Вот там, на полке, в торбе.
В общем, это была неплохая идея. Мел я высыпал в блюдце, с видом средневекового алхимика развел его водой и начал мазать белой жидкостью по туфлям.
Результат превзошел все мои ожидания.
Через четверть часа выставленные на солнце туфли просохли и засверкали такой девственной белизной, что хотелось зажмурить глаза. Правда, чудодейственный порошок быстро осыпался, но по совету многоопытной Христины я подсыпал в блюдце ложку муки-крупчатки. Теперь белая масса плотно покрывала туфли и радовала глаз художника и артиста. Такой работе мог позавидовать даже грек Гандалаки, чистивший ботинки на тротуаре, против Европейской Гостиницы.
Увидев мои туфли, Митя протяжно засвистал и завистливо сказал:
- Шик - блеск, иммер элегант… Откуда?
Чудодейственный порошок не был еще запатентован, но от лучшего друга я не имел секретов. После того, как и его туфли стали белоснежными, Митя крепко пожал мне руку и сказал:
- Я всегда верил в тебя, дегенерат. Сколько у тебя еще имеется этого драгоценного порошка?
- Вот, в блюдце. И еще в кулечке осталось с полфунта.
- Отлично. Мы вступаем, милостивые государи и милостивые государыни, лекторским тоном сказал Митя, в период хищнической эксплуатации природных богатств Крыма и буйного экономического расцвета правящих классов. Ты Бокля читал?
Конечно, как всякий уважающий себя гимназист я Бокля "проштудировал". Но в этот момент мне еще не было вполне ясно, какое отношение имеет Бокль к мелу, который быстро высыхал на дне блюдечка.
- Законы спроса и предложения, строго сказал Митя, регулируются общим состоянием экономического рынка. В Феодосии сейчас наблюдается съезд обезумевших туристов, усиленно скупающих предметы первой необходимости, - войлочные шляпы, палки для экскурсантов и коробки, оклеенные ракушками. Наш порошок для чистки белой обуви несомненно является предметом первой необходимости для всех франтов, щеголяющих в белой обуви.
- Не наш, а мой порошок, угрюмо поправил я.
- Ты - изобретатель, миролюбиво ответил Митя, а изобретатели, как известно, в капиталистическом обществе умирают с голоду до того момента, пока судьба не сводит их с умным, предприимчивым дельцом, который начинает массовую продукцию предмета и наводняет им рынок. Тебе повезло. Роль умного, предприимчивого дельца я принимаю на себя.
Идеи Бокля в применении к местным условиям начали с этой минуты облекаться в более конкретные формы.
- Что нужно, продолжал Митя, охваченный порывом священного вдохновения, для массового производства нашего порошка? Нужно иметь поблизости от фабрики источники сырья. В любом скобяном магазине за 20 копеек мы можем купить 10 фунтов толченого мела. Для начала этого хватит. Христина снабдит нас фунтом муки-крупчатки. Громадное значение имеет внешний вид предмета, выброшенного на рынок. В типографии Цвибака можно в кредит отпечатать белые пакеты небольшого размера. С одной стороны - звучное название порошка. На обороте, - американский рецепт чистки белой обуви и цена чудодейственного порошка: 25 копеек. У тебя приготовлено звучное название?
- Нет, признался я.
- Очевидно, вся тяжесть производства падет на меня, сказал Митя. "Белый лебедь"? Нет, не подходит… "Альбатрос"?
И вдруг, меня осенило вдохновение:
- "Альбин", сказал я. Звучит по заграничному. Импортированный продукт, почти контрабанда. Можно сделать название еще более эффектным, французским: "Альбин де Ботэ".
Митя внимательно посмотрел и сказал:
- Дегенерат, ты далеко пойдешь. "Альбин де Ботэ", любимый порошок французских королей. Главный склад в аптекарском магазине Фельдмана, на Итальянской улице.
- Во Франции давно нет королей, запротестовал я. Вообще, не следует в торговле затрагивать политические вопросы. Наш порошок может покупать и передовая интеллигенция, проникнутая революционными идеями. Короли всё испортят.
- При твоих умственных способностях можно легко стать членом Государственной Думы, сказал Митя. К чорту королей! "Альбин де Ботэ", - это, по словам Горького, звучит гордо. Идем запасаться сырьем.
Я надел фуражку. Митя оглянулся и, гарцуя на воображаемом коне, скомандовал:
- К церемониальному маршу… С соблюдением двухвзводной дистанции… Первая рота, равнение на середину, шагом-марш!
Мы двинулись церемониальным маршем навстречу головокружительному успеху.
* * *
Отпечатанные в кредит пакетики "Альбин де Ботэ" лежали на подоконнике в моей комнате, которая ради торжественного случая была названа лабораторией. Оборудование лаборатории пока было довольно примитивное. На подоконнике стояла большая миска, в которой изобретатель и финансовый директор нового предприятия смешивали мел с мукой и, чихая, рассыпали порошок по пакетикам.
Когда первые 50 пакетов были готовы, мы уложили их в коробку и отправились к Бене Фельдману.
Митя вошел в аптеку первый, с независимым видом. За ним, со скромностью, присущей ученому изобретателю, следовал я.
- Здрасьте, мальчики, сказал Беня, взглянув на нас поверх очков, висевших на кончике его носа… Что вам надо? Бутылку Боржома, или порцию касторки?
Вместо ответа Митя небрежно бросил на прилавок несколько пакетов. Беня взял один пакетик, вскрыл его с таким видом, словно внутри лежал динамит, растер порошок на ладони и спросил:
- "Альбин де Ботэ". Ну, хорошо. А кто мне поручится, что это не крысиный яд? И что этот порошок не испортит туфли покупателей?
Митя и я гордо вытянули вперед ноги. Наши туфли, покрытые двойным слоем "Альбина", сверкали, как снежная верхушка Монблана в солнечный день.
Как настоящий южанин, Беня ценил хорошо вычищенную обувь. Инспекция вполне его удовлетворила.
- Попробую пустить в ход сказал он. Условия обычные: десять копеек вам, пятнадцать мне.
- Мосье Фельдман, почтительно взмолились мы, побойтесь Бога! Наш товар, наш труд, заграничная упаковка. Вы даете только распределительный аппарат. Входит покупатель, берет пакет "Альбина", и в одну секунду вы хотите заработать 15 копеек!
Но Беня Фельдман тоже изучал политическую экономию и давно понял, что мир делится на эксплуататоров и эксплуатируемых. Он хотел быть эксплуататором.
- Овес нынче дорог? - ехидно спросил Беня. Хватит с вас гривенника, паршивцы. А нет - станьте на углу, около "Электробиографа" и продавайте сами ваш порошок. Может быть вам улыбнется счастье и у вас купит пакетик инспектор гимназии. Будет очень интересно.
Урезонить эту акулу капитализма не было никакой возможности. В конце концов, мы были не в убытке. Мел в те времена стоил две копейки фунт, а из фунта мы делали два десятка пакетов.
К вечеру мы прогуливались по Итальянской улице с видом заговорщиков и каждый раз останавливались у витрины аптекарского магазина. В центре витрины стоял освещенный изнутри сосуд с зеленой жидкостью, который полагался в окне каждого уважающего себя аптекаря. А вокруг, в артистическом беспорядке, Беня разбросал пакеты "Альбин де Ботэ"… Через два дня провизор поманил нас пальцем и сказал, чтобы мы принесли еще сотню пакетов и выдал нам авансом 3 рубля. Вечером мы кутили в татарском погребке, ели жирную тарань и горячие, румяные чебуреки, запивая всё кислым белым вином кн. Голицына. В тот же вечер произошло другое, немаловажное событие: во время прогулки на волнорезе Лёка получила букет чайных роз.
Началась удивительная полоса нашей жизни. Днем мы работали в лаборатории, на подоконнике, рассыпая порошок в пакетики. Вечером гуляли в Летнем Саду или на волнорезе. Мы больше не бросали колючек, - это было недостойно новых Вандербильтов. Лёка прятала лицо в чайные розы, мерцала глазами и загадочно молчала. Лицо ее в лунные ночи было прекрасно.
* * *
Кончилось всё это довольно неожиданным образом, - революцией 1917 года.
Сначала в нашем городе исчезли туристы. Потом Христина заявила, что муки-крупчатки больше нет, и она не позволит тратить запасы на такие пустяки, как "Альбин де Ботэ". И, самое главное, начали исчезать не только белые туфли, но и ботинки вообще.
Охваченные сумасшедшей жаждой наживы мы с Митей затеяли производство дамской губной помады, которая была названа "Сильва ты меня не любишь". Расчет был построен на то, что даже в революцию женщины должны мазать губы. Так как крупные парижские фирмы давно украли у меня секрет изготовления "Сильвы", я теперь могу опубликовать этот несложный рецепт.
Важную роль во всем производстве играл мясник Нафтули из Пассажа, у которого мы из-под полы покупали бараний жир. Жир растапливали на плите, под вопли и протесты Христины, а затем смешивали с охрой. Полученную красную и жирную массу разливали в бумажные трубочки. Об остальном заботился Беня Фельдман, начавший относиться к нам с некоторым уважением. "Сильва" немного отдавала запахом бараньего курдюка, но во время революции на такие пустяки никто не обращал внимания.
Массовое производство губной помады было сорвано Христиной, которая проникла в лабораторию и похитила запасы бараньего жира, ставшего к этому времени большой редкостью и гастрономическим деликатесом. Жир пошел на приготовление котлет и жареного картофеля. Мы уничтожали котлеты точно так, как Кронос пожирал собственных детей.
С этого момента всё пошло прахом. Период буйного капиталистического расцвета бесславно кончился. У Нафтули не было бараньего жира; аптеку Бени Фельдмана реквизировали, да и нам самим стало небезопасно показываться на улицах.
Конечно, во всем виновата революция. Без исторических событий я и сейчас фабриковал бы "Альбин де Ботэ", но уже во всероссийском масштабе. К сожалению, события иногда оказываются сильнее людей.
Наполеоновский коньяк
О Наполеоне я узнал много позже, когда подрос и начал читать об Отечественной войне. А впервые я услышал его имя в связи с коньяком. Кто-то привез отцу в подарок из Франции бутылку коньяку, - такого старого, что вся она была покрыта пылью и паутинкой. Я удивлялся, как отец мог взять в руки такую гадость и грязь? Но, очевидно, ничего противного в этом не было. Наоборот, отец явно любовался бутылкой, коричневой сургучной печатью на горлышке и наклейкой с надписью на непонятном мне языке.
С детства я уже отличался порядочной назойливостью и немедленно начал приставать:
- Папа, а папа… Покажи!
- Это не для детей, строго сказал отец. Лучше пойди и займись переводными картинками.
Так всегда кончались мои попытки сближения со взрослыми: они отсылали меня смотреть картинки или готовить уроки. Но некоторая торжественная почтительность в действиях отца не давала мне покоя.
- Папа, а папа… А что это такое?
- Детка, не приставай, - ответил отец. Это - наполеоновский коньяк. Ему больше ста лет.
Сто лет, - это почти столько, сколько самому папе, а может быть и больше. Но что такое - коньяк? Так как о спиртных напитках я имел в эти годы смутное представление, содержимое бутылки представлялось мне чем-то вроде крепкого и, вероятно, очень сладкого чая.
- Когда мы будем пить наполеонский коньяк, папа? - спросил я в тайной надежде, что бутылка тут же будет откупорена и мне предложат большую чашку, только как взрослым, без молока!
Отец подумал и сказал:
- Это, мальчик, полагается пить в очень торжественных случаях. Вроде шампанского… Ну, скажем, когда ты поступишь в гимназию. Хорошо?
Я начал подсчитывать по пальцам. Получалось что-то очень много и время от времени я сбивался, начинал сначала. Отчаявшись, я пошел на кухню к Христе, возившейся у плиты, и спросил:
- Христя, через сколько лет я поступлю в гимназию?
Христя вытерла подолом фартука лицо, подозрительно на меня посмотрела и, в свою очередь, спросила:
- А тебе зачем это знать? Много будешь знать, скоро состаришься.
Я как раз мечтал поскорей состариться и настаивал:
- Это очень важно, Христя. Папа обещал, что в этот день мы будем пить наполеонский коньяк.
Христя фыркнула и сказала:
- Когда рак свистнет, а щука запоет.
Повторяю, я был очень маленький и иронии не понял. Но загадочная фраза Христи вызвала в моем сознании некоторое изумление: неужели и раки свистят, а щуки поют? Вот бы добыть такого рака! Петька Новиков чудно свистит, - ему уже пятнадцать лет и это не удивительно. Поющая щука меня не заинтересовала, - в те годы к пению и к певицам я был еще совершенно равнодушен. Но какое отношение рак и щука имеют к моему поступлению в гимназию? И кто такой этот Наполеон, приславший отцу в подарок бутылку своего коньяку?
Чтобы сбить спесь с Христи, которая очень уж зазналась со своим свистящим раком, я сказал, выходя из кухни:
- Когда я буду большой, я тоже засвистю.
* * *
Вот я иду по улице и мне кажется, что в мире нет великолепнее и счастливее человека: на мне еще матросский костюмчик, - тот самый, в котором я держал экзамен, но на голове уже новенькая гимназическая фуражка, вся какая-то твердая, оттопыренная, с блестящим кожаным козырьком, белым кантом и серебряным гербом: два гусиных пера, а посреди буквы "Ф. Г." - Феодосийская Гимназия. Завтра будет готова моя форма, мне купят кожаный пояс с бляхой и я навсегда расстанусь с ненавистными короткими штанишками и матросской курточкой.
День по осеннему солнечный, еще теплей, а я уж мечтаю о том, чтобы поскорей начались холода; тогда можно будет надеть серую гимназическую шинель с серебряными пуговицами и хлястиком сзади, шинель до пят, совершенно, как у кавалеристов. Чтобы еще больше напоминать кавалериста, я начинаю ходить, слегка раскорячив дугой ноги, но это увлечение быстро проходит, так как никто не обращает внимания на мою походку. Зато гимназическая фуражка приводит всех в восхищение. Мне кажется, что все встречные сначала застывают на месте, потом восторженно всплескивают руками и начинают поздравлять папу. При чем здесь папа, если экзамен выдержал, всё-таки, я? Фуражка имеет еще одно бесспорное преимущество: никто больше не может гладить меня по стриженой ежиком голове. Я перестал быть ребенком и превратился в гимназиста. Интересно, что скажет, Нюся Харитон, когда увидит меня во всем этом великолепии?
Неизвестно, как далеко завела бы меня мания величия, если бы в этот момент мечтания не были прерваны тремя мальчишками из городского училища, с которыми я ловил голубей, обменивался марками и играл в ашики. Они вылетели из-за угла на манер Кузьмы Крючкова, с казачьим гиканьем, и на ходу сбили с меня драгоценную фуражку, скатившуюся на пыльную мостовую и сразу утратившую всю свою девственную свежесть. Можно было за ними погнаться, поймать хотя бы одного и как следует проучить. Но я благоразумно поднял картуз, стер рукавом пыль с околыша и, с трудом сдерживая подступившие слезы, нахлобучил оскверненную фуражку на стриженную голову с нелепо торчавшими по сторонам ушами.
Друзья беспечных юных лет улюлюкали и кричали из-за угла:
- Не задавайся на макаронах! Гимназистом быть, надо чисто ходить!
Отвечать было выше моего достоинства: я уже знал наизусть гимназический билет, начинавшийся словами: "Дорожа своей честью, ученик не может не дорожить честью своего учебного заведения". Хотя в данном случае явно была затронута и моя личная честь, и престиж учебного заведения, их было трое против одного. Пришлось удовлетвориться тем, что я издали погрозил им кулаком и крикнул о старшем брате, который им покажет. У каждого из нас в критические минуты жизни был про запас старший брат. Затем, с независимым видом, словно ничего не произошло, я проследовал домой.
А дома ждали слезы радости, расспросы, подарки и парадный обед, во время которого за здоровье будущего ученого пили шипучий хлебный квас. Только несколько дней спустя я вспомнил обещание отца, - раскупорить наполеоновский коньяк в день моего поступления в гимназию. Но момент был упущен, волнение в доме уже улеглось, и отец сказал:
- Знаешь, теперь не стоит. Подождем другого торжественного случая. Вот будет наша серебряная свадьба… Тогда и откроем.
- Хорошо, только покажи бутылку, - попросил я.
Отец вынул из комода коробку, завернутую в полотенце, чтобы предохранить коньяк от случайного удара, и бережно его развернул. Внутри, на вате, важно возлежала пыльная бутылка, с приставшей к ней соломинкой и паутинкой, со всеми внешними атрибутами давности и с сургучной нетронутой печатью. Я уже прочел "Войну и мир", бредил Наполеоном и подумал, что это - тот самый коньяк, который, быть может, возили за Императором в его походном поставце. Это была почти история, первая историческая реликвия, которую я увидел в жизни. Должно быть, нечто вроде этого чувствовал и отец, ибо он вполголоса запел: "Знамена победно шумят, тут выйдет к тебе Император, из гроба твой верный солдат!".
И бутылка с теми же предосторожностями снова была спрятана в комод.