– О господи, Азья! Откуда у тебя такие мысли? Что тогда будет?!
– Будет на Украине татарский народ, как сейчас казацкий! Казакам вы позволили гетмана иметь – почему бы и нам не позволить? Твоя милость спрашивает, что будет? Второго Хмельницкого не будет, потому что мы тотчас казакам наступим на глотку; бунтов крестьянских не будет, резни, погромов; и Дорошенко головы не посмеет поднять: пусть только попробует, я первый его на аркане гетману под ноги приволоку. А вздумает турецкая рать на нас пойти, мы и султана побьем; хан затеет набег – и хана. Не так разве поступали в прежние времена липеки и черемисы, хотя оставались верными Магомету? Отчего нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой; нам, шляхте!.. А теперь посчитайте, ваша милость: на Украине спокойно, казаки в крепкой узде, от турка – заслон, войска на несколько десятков тысяч больше… Вот о чем я подумал! Вот что мне в голову пришло, вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский, Творовский слушают, вот почему, когда я кликну клич, половина Крыма ринется в эти степи!
Пан Богуш речами Азьи был так поражен и подавлен, как если бы стены комнаты, в которой они сидели, внезапно раздвинулись и глазам представились новые, неведомые края.
Долгое время он слова не мог вымолвить и только глядел на молодого татарина, а тот расхаживал большими шагами по горнице и наконец произнес:
– Без меня такому не бывать: я сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет среди татар имени громче. – И, помолчав минуту, добавил: – Что мне Крычинский, Творовский и прочие! Не о них речь и не о нескольких тысячах липеков и черемисов, а обо всей Речи Посполитой. Говорят, весной начнется большая война с могучей султанской ратью, но вы только дайте мне волю: я такого варева с татарами наварю – сам султан обожжется.
– Господи! Да кто ты, Азья?
Тот поднял голову:
– Будущий татарский гетман!
Отблеск огня, упавший в эту минуту на говорившего, осветил его лицо – жестокое, но прекрасное, и Богушу почудилось, перед ним стоит иной человек, – такую величественность и гордость излучал весь облик молодого татарина. И почувствовал пан Богуш, что Азья говорит правду. Если б подобный гетманский призыв был обнародован, липеки и черемисы несомненно бы все возвратились, да и многие из диких татар потянулись бы за ними. Старый шляхтич превосходно знал Крым, где дважды побывал невольником и куда потом, будучи выкуплен, ездил посланником гетмана; ему знаком был бахчисарайский двор, известны нравы ордынцев, стоящих в степях между Доном и Добруджей; он знал, что зимой множество улусов вымирает от голода, знал, что мурзам надоело сносить деспотизм и лихоимство ханских баскаков, что в самом Крыму часто вспыхивают смуты, – и ему сразу стало ясно: плодородные земли и шляхетские привилегии не могут не прельстить тех, кому в нынешних обиталищах плохо, тесно или неспокойно.
И прельстят тем скорее, если призовет их Тугай-беев сын. Он один может это сделать – никто больше. Он, овеянный славой своего отца, может взбунтовать улусы, настроить одну половину Крыма против другой, подчинить себе дикие белгородские орды и подорвать мощь хана; мало того – мощь самого султана!
Гетман вправе считать Тугай-беева сына посланцем самого Провидения – другой такой случай вряд ли еще представится.
Пан Богуш совсем другими глазами стал смотреть на Азью и все сильней изумлялся, как подобные мысли могли созреть в голове молодого татарина? Даже чело пана подстолия оросилось потом – так потряс его размах задуманного. Но в душе осталось еще множество сомнений, и потому, помолчав с минуту, он спросил:
– А ты понимаешь, что это приведет к войне с турками?
– Войны так и так не избежать! Зачем, думаете, приказано ордам идти в Адрианополь? Скорей уж войны не будет, когда в султановых владениях подымется смута, но даже ежели придется воевать, половина орды на нашу сторону станет.
"На каждое слово у шельмы ответ готов!" – подумал Богуш, а вслух сказал:
– Голова кругом идет! Пойми, Азья, в любом случае это дело непростое. Что скажет король, канцлер? А сословия? А вся шляхта, в большинстве своем к гетману не расположенная?
– Мне нужно только письменное разрешение гетмана; когда мы здесь осядем, пусть попробуют нас выгнать! Кто гнать будет и чем? Вы бы рады запорожцев из Сечи выкурить, да руки коротки.
– Пан гетман испугается ответственности.
– За пана гетмана пятьдесят тысяч ордынских сабель подымется, а еще у него свое войско есть.
– А казаки? О казаках забыл? Эти тотчас всколыхнутся.
– На то мы и нужны, чтобы над казацкой шеей меч висел. В чем сила Дороша? В татарах! Будет моя над татарами власть – Дорош к гетману с повинной придет.
При этих словах Азья протянул вперед руки и растопырил пальцы наподобие орлиных когтей, а потом схватился за эфес сабли.
– Покажем мы казакам их права! В холопов обратим, а сами на Украине хозяйствовать станем. Слышь, пан Богуш, вы думали, я маленький человек, а я не такой уж и маленький, как Нововейскому, здешнему коменданту, офицерью и вам, пан Богуш, казалось! Да я над этим дни и ночи думал, исхудал аж, с лица спал, – гляди, ваша милость! – почернел весь. Но что обмыслил, то обмыслил как следует, потому и сказал, что при мне сила и мудрость. Сам видишь: это великое дело; езжай-ка, сударь, к гетману, да поскорее! Все ему доложи, пускай письменное согласие даст, а на сословия мне плевать. Гетман вам всем не чета, он поймет, что у меня и сила, и мудрость! Скажешь ему, что я Тугай-беев сын, что один лишь я могу это сделать; объясни все – пусть соглашается. Только ради Бога побыстрей – пока не поздно, пока в степях снег лежит, пока весна не пришла, потому как весной война будет! Езжай немедля и тотчас возвращайся: мне как можно скорей надо знать, что делать.
Богуш даже не заметил, что Азья заговорил в повелительном тоне, словно уже стал гетманом и отдает распоряжение своему офицеру.
– Как думаешь, сударь, согласится пан гетман?
– Возможно, он прикажет к нему явиться, ты в Раштов пока не уезжай, отсюда быстрей до Яворова доберешься. Согласится ли он, не знаю, но особое внимание, конечно, обратит, так как ты серьезные доводы приводишь. Богом клянусь, не ждал я от тебя такого, но теперь вижу, ты человек необыкновенный, Господь тебя для великих дел сотворил. Ах, Азья, Азья! И всего-то ты наместник в татарской хоругви, а какие помыслы выносил в уме – подумать страшно. Я теперь уже не удивлюсь, коли увижу на твоей шапке перо цапли, а в руке – бунчук… И что такие мысли тебя по ночам, как ты говоришь, терзали, верю… Послезавтра же и отправлюсь, только отдохну малость, а сейчас пойду, поздно уже, и в голове у меня точно мельничные жернова ворочаются. Дай тебе Бог, Азья… В висках стучит, словно с похмелья… Помоги тебе Бог, Азья, Тугай-беев сын!
Пан Богуш пожал исхудалую руку татарина и пошел к двери, но на пороге приостановился и сказал:
– Как же так?.. Новые войска на службе Речи Посполитой… меч над казацкой шеей… Дорош усмирен… в Крыму раздоры… турецкая мощь подорвана… конец набегам на Русь… Боже правый!
И с этими словами ушел, а Азья, поглядев ему вслед, прошептал:
– А у меня – бунчук, булава и… любой ценой – она! А то горе вам!
После чего допил остававшуюся в кружке горелку и бросился на покрытый шкурами топчан, стоявший в углу горницы. Огонь в очаге погас, зато в окошко заглянул ясный месяц, высоко уже поднявшийся в холодное зимнее небо.
Азья несколько времени лежал недвижно, но, видно, заснуть не мог. Наконец он встал, подошел к окну и загляделся на месяц, плывущий, словно одинокий корабль, по бескрайней и пустынной небесной равнине.
Долго смотрел на него молодой татарин, потом поднес к груди сжатые кулаки, поднял вверх оба больших пальца, и с уст его, лишь час назад с благоговением произносивших имя Христово, сорвалась не то песня, не то протяжная печальная молитва;
– Ляха иль алла, ляха иль алла, Магомет россула!..
Глава XXIX
А Бася на следующий день спозаранку призвала мужа и пана Заглобу на совет, дабы решить, как соединить два разлученных любящих сердца. Мужчины посмеялись над ее горячностью, но, поскольку привыкли, словно избалованному ребенку, во всем ей уступать, подразнив немного, пообещали свою помощь.
– Лучше всего, – сказал Заглоба, – уговорить старого Нововейского, чтоб не брал девки с собой в Рашков: мол, и холода на носу, и дорога не везде безопасна; а молодые здесь будут постоянно видеться и по уши друг в дружку влюбятся.
– Отличная мысль! – воскликнула Бася.
– Отличная не отличная, – ответил Заглоба, – но и ты своим чередом с них глаз не спускай. Ты баба и, думаю, в конце концов их сведешь – баба всегда чего хочет добьется; гляди только, как бы и сатана, воспользовавшись оказией, не добился своего. А то потом стыда не оберешься…
Бася зафыркала, как кошка, и сказала:
– Ты, сударь, похваляешься, что смолоду турком был, и думаешь, будто всякий турок… Азья не такой!
– Он не турок, а татарин. А ты тоже хороша! За татарские чувства вздумала ручаться!
– Им бы горькую свою печаль в слезах излить – ни о чем другом ни он, ни она и не помышляют… Да и Эва сама добродетель!
– Только физиономия у нее какая-то такая… будто на лбу написано: "Нате, целуйте!" У-у! Огонь девка! Я вчера заприметил: стоит за столом напротив пригожему молодцу оказаться, у ней в груди точно мехи раздуваться начинают – тарелка ходуном ходит, то и дело надо к себе придвигать. Сущая бесовка, уж поверь мне!
– Ты что, сударь, хочешь, чтобы я ушла?
– Никуда ты не уйдешь, коли о сватовстве речь зашла! Не уйдешь, мы тебя знаем! Впрочем, не рановато ли свахой заделалась – это для почтенных матрон занятие. Пани Боская мне вчера сказала, что, когда увидела тебя после похода в шароварах, подумала, сынок пани Володыёвской за оградой верховой езде обучается. Неохота тебе остепеняться, да и где уж такой малявке степенной быть. Истинный сорванец, клянусь честью! Нет, не тот нынче прекрасный пол. В мое время сестра ваша на лавку сядет, а лавка ну визжать – подумаешь, кто собаке на хвост наступил, ты ж на коте верхом без седла можешь ездить, он и не запыхается… А еще говорят, женщины, которые сватовством увлекаются, потомства не будут иметь.
– Неужто вправду так говорят? – встревоженно спросил маленький рыцарь.
Но Заглоба расхохотался, а Бася, прижавшись своей розовой щекой к щеке мужа, сказала, понизив голос:
– Ой, Михалек! Съездим как-нибудь в Ченстохову, поклонимся чудотворной иконе, может, Божья Матерь нашим мольбам внемлет!
– Верно, это наилучший способ, – одобрил Заглоба.
Супруги расцеловались, после чего Бася сказала:
– А теперь подумаем, как помочь Азье и Эвуне. Нам хорошо, пусть и им хорошо будет!
– Будет им хорошо, как только Нововейский уедет, – сказал маленький рыцарь. – При нем они видеться не смогут, к тому же Азья старика ненавидит. Но если б тот ему дочку отдал, может, позабыв давние обиды, они бы стали в мире жить, как тестю с зятем пристало. Я полагаю, сейчас главное не молодых сводить – они, похоже, друг дружку любят, – а уломать старика.
– Бесчувственный он человек, – сказала пани Володыёвская.
На что Заглоба возразил:
– А представь себе, Баська, что у тебя есть дочь и надо ее за какого-то татарина отдавать? Ну что?
– Азья – князь! – ответила Бася.
– Не спорю, Тугай-беев род знатный, но возьми такой пример: Гасслинг хоть и был дворянин, а ведь Крыся Дрогоёвская не пошла б за него, не имей он нашего шляхетского званья.
– Так позаботьтесь, чтоб и Азья его получил!
– Легко сказать! Даже если кто согласится разделить с ним свой герб, таковое волеизъявление должен сейм подтвердить, а для этого нужно время и протекция.
– Время – это хуже, а протекция бы сыскалась. Уж наверно бы пан гетман Азье в поддержке не отказал – он в отважных воинах души не чает. Михал! Пиши гетману! Что тебе нужно: чернила, перо, бумага? Пиши не откладывая! Сейчас я тебе все принесу, и свечу, и печать, а ты сядешь и напишешь без промедления!
Володыёвский только засмеялся:
– Господь всемогущий! Я у тебя просил жену степенную и рассудительную, а ты мне что дал? Ветер!
– Смейся, смейся, а я возьму да навсегда утихну!
– Типун тебе на язык! – поспешно воскликнул маленький рыцарь. – Не бывать тому! Тьфу, тьфу, не сглазить! – И обратился к Заглобе: – Может, ты, сударь, знаешь какие слова против сглазу?
– Знаю и уже все, что надо, сказал! – ответил Заглоба.
– Пиши! – закричала Бася. – Не доводи меня до исступленья!
– Я б и двадцать писем написал, лишь бы тебе угодить, да будет ли от этого толк? Здесь сам гетман бессилен, и протекции он раньше времени оказать не сможет. Милочка ты моя, панна Нововейская тебе открылась – прекрасно! Но ведь с Азьей ты еще не говорила и пока не знаешь, отвечает ли он Нововейской взаимностью.
– Ого! Не отвечает! Как же не отвечает, когда он ее в сенях поцеловал! Ну что?
– Золотце мое! – воскликнул со смехом Заглоба. – Ты у нас словно только-только на свет родилась, разве что язычком болтать уже научилась. Голубушка, да если б мы с Михалом хотели жениться на всех, кого целовать доводилось, нам бы пришлось спешно магометанскую веру принять и мне сделаться падишахом, а ему – крымским ханом! Что, Михал, не так разве?
– Михала я один раз заподозрила, еще когда он моим не был! – сказала Бася. И, грозя мужу пальчиком, затараторила шутливо: – Шевели усиками, шевели! Не отопрешься! Знаю, знаю! И ты знаешь!.. У Кетлинга!..
Маленький рыцарь и вправду шевелил усиками – отчасти для куражу, отчасти чтобы скрыть смущение. Наконец, желая перевести разговор на другую тему, он сказал:
– И все-таки точно ты не знаешь, влюблен ли Азья в Нововейскую?
– Погодите, я его призову к себе и выспрошу с глазу на глаз. Да влюблен он! Должен быть влюблен. Иначе я знать его не хочу!
– Ей-богу, она готова молодца уговорить! – сказал Заглоба.
– И уговорю! Да я хоть каждый день одно и то же буду твердить.
– Сперва ты у него все выпытай, – сказал маленький рыцарь. – Возможно, он сразу не признается – дикарь ведь. Но это не беда! Помалу войдешь к нему в доверие, лучше его узнаешь, поймешь – тогда и решай, что делать.
Тут маленький рыцарь обратился к Заглобе:
– Она лишь кажется простушкой, а на самом деле ох как шустра!
– Шустрые козы бывают! – назидательно заметил Заглоба.
Дальнейший их разговор прервал пан Богуш, который, влетевши пулею и едва поцеловав Басе руку, начал кричать:
– Чтоб этого Азью черти драли! Я всю ночь глаз не сомкнул, разрази его гром!
– В чем же Азья пред твоей милостью провинился? – спросила Бася.
– Хотите знать, что мы вчера делали?
И Богуш, вытаращив глаза, обвел всех троих взором.
– Что?
– Историю творили! Видит Бог, я не вру! Историю!
– Какую историю?
– Речи Посполитой. Он – великий человек. Сам пан Собеский диву дастся, когда я ему Азьевы проекты изложу. Просто великий человек, ваши милости, повторяю. Жаль, больше не могу сказать, – вы бы тоже рты поразевали, как я вчера. Одно лишь скажу: если задуманное ему удастся, он Бог весть как высоко залетит!
– Например? – спросил Заглоба. – Гетманом станет?
Богуш упер руки в бока.
– Так точно! Станет гетманом! Эх, жаль, не могу больше сказать… гетманом станет, и баста!
– Собачьим, что ли? Аль за волами будет ходить? У чабанов тоже свои гетманы имеются! Тьфу! Чепуху ты, сударь, пан подстолий, городишь… Он – Тугай-беевич, согласен! Но коли ему предстоит гетманом стать, то кем же я стану, кем станет пан Михал, да и ты сам, любезный сударь? Не иначе, как после Рождества сделаемся тремя волхвами, подождавши отречения Каспара, Мельхиора и Бальтазара. Меня, правда, шляхта прочила в региментарии – я только по дружбе это звание пану Павлу уступил, – но твои, сударь, предсказания, убей меня Бог, не укладываются в голове!
– А я твоей милости повторяю, что Азья – великий человек!
– Говорила я! – воскликнула Бася, оборачиваясь к дверям, – на пороге в ту минуту как раз показались остальные гости.
Первыми вошли пани Боская с синеглазой Зосей, а за ними Нововейский с Эвкой, которая после почти бессонной ночи выглядела еще свежей и прельстительней, чем обыкновенно. Спала она тревожно, в дивных сновидениях представал пред нею Азья, который был еще более красив и настойчив, нежели прежде. У Эвы при воспоминании об этих снах кровь бросалась в лицо: ей казалось, каждый может легко все прочитать в ее глазах.
Но никто не обращал на нее внимания: все стали здороваться с супругою коменданта, и тут же пан Богуш наново принялся рассказывать, сколь велик Азья и для каких великих дел предназначен, а Бася радовалась, что и Эва, и Нововейский это слышат.
Старый шляхтич, впрочем, успел поостыть после первой встречи с татарином и держался гораздо спокойнее. И холопом своим больше того не называл. По правде говоря, открытие, что Азья – татарский князь и сын Тугай-бея, и на него произвело сильное впечатление. Теперь он, затаив дыхание, слушал рассказы о необычайной отваге молодого татарина и о том, что сам гетман доверил ему столь важную миссию, как возвращение на службу Речи Посполитой всех липеков и черемисов. Порой даже Нововейскому казалось, что речь идет о ком-то другом, – так вырастал в его глазах Азья, превращаясь в личность поистине необыкновенную.
А Богуш все повторял с таинственным видом:
– Это еще пустяки в сравненье с тем, что его ждет, только об этом говорить нельзя!
Когда же кто-то с сомнением покачал головой, крикнул:
– Двое есть великих людей в Речи Посполитой: пан Собеский и этот Тугай-беевич!
– Боже милостивый, – сказал в конце концов, потеряв терпение, Нововейский, – князь не князь, только кем же он может стать в Речи Посполитой, не будучи шляхтичем? Шляхетской грамоты у него пока не имеется.
– Пан гетман ему десять таких грамот выправит! – воскликнула Бася.
Эва слушала эти восхваления с полузакрытыми глазами и бьющимся сердцем. Трудно сказать, заставил ли бы так горячо биться ее сердечко бедный и безвестный Азья, как это сделал Азья-рыцарь и в будущем великий человек. Но блеск его славы покорил панну Нововейскую, а от давних воспоминаний о поцелуях и недавних снов девичье тело сотрясала сладкая дрожь.
"Великий, знаменитый! – думала Эва. – Не диво, что горяч, как пламень".