Азья еще и тем походил на Хмельницкого, что в нем, как и в Хмельницком, уживались лев со змием. Ну ударит он с верными татарами на Хрептёв – и что? Да разве же чуткий как журавль Володыёвский даст провести себя? А хоть бы и так, разве даст себя победить знаменитый этот наездник, у него к тому же и больше солдат под рукою, и лучше они. Но положим, Азья одержит над ним победу, что после? Пойдет он вниз по реке к Ягорлыку, придется по пути гарнизоны уничтожить в Могилеве, Ямполе и Рашкове. Перейдет на молдавский берег, там пыркалабы, приятели Володыёвского, и сам Хабарескул, паша хотинский, друг его закадычный; к Дорошу подастся, там под Брацлавом гарнизоны польские, а в степи и зимою разъездов полно. Вообразив все это, почувствовал Тугай-беевич свое бессилие, и зловещая душа его ушла в глухое отчаяние, как раненый дикий зверь уходит в мрачную пещеру в скалах.
Безмерная боль порою сама себя убивает, сменяясь бесчувствием, вот и он наконец впал в бесчувствие.
И тут ему дали знать, что супруга коменданта желает говорить с ним.
Халим не узнал Азью после того разговора. Куда девалось оцепенение! Глаза его горели, как у рыси, лицо сияло, белые клыки поблескивали из-под усов, – и в дикой своей красе он был как две капли воды похож на страшного Тугай-бея.
– Господин мой, – спросил Халим, – как случилось, что бог взвеселил твою душу?
А Азья на это:
– Халим! Темную ночь бог на земле днем сменяет и солнцу велит из моря подняться. Халим, – он схватил старого татарина за плечи, – через месяц она станет моей навеки!
И такое сияние шло от смуглого его лица, таким он казался прекрасным, что Халим принялся бить ему поклоны.
– Сын Тугай-бея, ты велик и могуществен, и коварство неверных тебя не осилит!
– Слушай! – сказал Азья.
– Слушаю, сын Тугай-бея!
– К синему морю пойдем мы, где снег только в горах лежит, и уж если воротимся в эти края, то во главе чамбулов, – неисчислимых, как песок приморский, как листья в здешних пущах, меч и огонь неся с собою. Ты, Халим, сын Курдулука, еще нынче отправишься в путь. Отыщешь Крычинского и скажешь, чтобы людей своих привел к Рашкову. Адурович же, Моравский, Александрович, Грохольский, Творовский и все, кто жив из литовских татар и черемисов, пусть со своими отрядами тоже приблизятся к войску. Чамбулам, что с Дорошем на зимовище стоят, пусть дадут знать, чтобы со стороны Умани подняли внезапно великую тревогу, тогда гарнизоны ляшские покинут Могилев, Ямполь и Рашков и в глубь степи направятся. Если на пути моем войска не будет, я в Рашкове одни пепелища да пожарища оставлю!
– Помоги тебе бог, господин! – ответил Халим.
И принялся бить поклоны, а Тугай-беевич нагнулся к нему и несколько раз повторил:
– Гонцов рассылай, гонцов рассылай, всего месяц времени у нас.
Затем он отпустил Халима и, оставшись один, принялся молиться, ибо грудь его исполнилась счастьем и благодарностью Богу.
Молясь, он невольно поглядывал в окно на своих татар, они как раз выводили коней на водопой к колодцам. Майдан зачернелся от толпы; тихо напевая монотонные свои песни, татары тянули скрипящие журавли и выплескивали воду в колоды. Из конских ноздрей струями валил пар и застил свет.
Вдруг из главного дома вышел Володыёвский в кожухе и яловичных сапогах и, приблизясь к татарам, стал что-то говорить им. Они слушали его вытянувшись и, вопреки восточному обычаю, стянув с голов меховые шапки. При виде коменданта Азья прервал молитву и буркнул:
– Хотя ты и сокол, не долететь тебе, куда я долечу, один останешься ты в Хрептёве, в тоске и печали.
Володыёвский, поговорив с солдатами, воротился в дом, и на майдане снова послышалось пение татар, фырканье коней и заунывный, пронзительный скрип колодезных журавлей.
Глава XXXVI
Маленький рыцарь, как и предвидела Бася, узнав о ее намерениях, закричал, что никогда на это не согласится, что сам он ехать не может, а одну ее не пустит, но его одолели просьбы и уговоры, и он заколебался.
Правда, сама Бася, вопреки его ожиданию, не слишком и настаивала, ей очень хотелось ехать с мужем, без него поездка теряла для нее почти всю привлекательность, но Эва пала пред ним на колени и, целуя ему руки, заклинала отпустить Басю во имя его любви к жене.
– Ни у кого не хватит отваги подступиться к моему отцу и обо всем ему объявить, – говорила она, – ни у меня, ни у Азьи, ни даже у брата, только пани Бася сумеет, ей он ни в чем не откажет!
– Негоже Баське сваху из себя разыгрывать! – не соглашался Володыёвский. – Впрочем, вы же назад воротитесь, вот тогда пусть все и улаживает.
Эвка в ответ разрыдалась. Бог знает что случится до той поры, она, разумеется, умрет от горя; впрочем, для нее, сироты, ни от кого не видевшей милосердия, может, так-то оно и лучше.
У маленького рыцаря сердце было мягкое; встопорщив усики, он принялся ходить по комнате. Больно уж не хотелось ему с Баськой расставаться и на один-то день, а уж тем более на несколько недель.
Но просьбы, как видно, проняли его: день-другой спустя он как-то вечером сказал:
– Кабы и я мог ехать, дело другое! Да никак не могу, служба держит!
Бася метнулась к нему и, коснувшись щек его алыми своими губками, стала упрашивать:
– Поедем, Михалек, поедем!
– Никак невозможно! – решительно ответил Володыёвский.
Прошло еще несколько дней. Маленький рыцарь спрашивал совета у Заглобы – как быть? Но тот в совете отказал.
– Когда иных препятствий нет, единственно сантимент, что тут скажешь? Тебе решать, – ответил он. – Разумеется, пусто тут станет без нашего гайдучка. Кабы не возраст мой да не трудная дорога, я бы и сам поехал; без нее никак невозможно, это правда.
– Вот видишь! Препятствий и в самом деле нет, разве что дни стоят морозные; и спокойно кругом, и гарнизоны на пути повсюду. Только никак без нее невозможно.
– Я и говорю: тебе решать!
После этого разговора пан Михал опять заколебался и думать стал двояко. Эвку ему было жаль. "Да и прилично ли отправлять девицу с Азьей одну в такую дальнюю дорогу, – размышлял он, – а главное, как не помочь приязненным людям, коль скоро случай к тому представляется. О чем, собственно, речь? Бася отлучится на две-три недели? Да если для того только, чтобы увидеть Могилев, Ямполь и Рашков, отчего бы ей не угодить? Азье все едино отправляться в Рашков с хоругвью, так что стражи будет с избытком, – разбойники уничтожены, а орда зимой не опасна".
Все более колебался Володыёвский, и, заметив это, женщины возобновили уговоры: одна – представляя дело как добрый поступок и долг свой, другая – плача и причитая. Наконец и Тугай-беевич пришел с поклоном к коменданту. Он, конечно, недостоин такой милости, сказал татарин, однако смеет все же о ней просить, поскольку не единожды уже доказывал верность свою и преданность супругам Володыёвским. Он в неоплатном долгу перед ними обоими, ведь это они не позволили помыкать им в ту еще пору, когда никто не знал, что он сын Тугай-бея. Он никогда не забудет, что пани Бася раны его перевязывала и была ему не только госпожой ласковой, но и словно бы матерью. Благодарность свою он уже доказал в сражении с Азба-беем, но и в будущем, не приведи Господь что страшное случится, он, не задумываясь, отдаст за нее свою жизнь.
Затем он поведал о давней своей несчастной любви к Эве. Жизнь не мила ему без этой девушки! Он любил ее все годы разлуки, хотя и без надежды, и никогда не перестанет любить. Но они со старым Нововейским издавна ненавидят друг друга, былые отношения слуги и господина пропастью легли меж ними. Только пани Бася могла бы их примирить, ну а если не удастся, то он хотя бы избавит милую его сердцу девушку от отцовского тиранства, чтобы тот не запер ее и не наказал плетьми.
Володыёвский предпочел бы, верно, чтобы Баська не мешалась в это дело, но как сам он любил делать людям добро, то и сердцу жены не дивился. Однако покамест он не ответил Азье согласием, даже Эвкиным слезам не внял, а, запершись в канцелярии, стал думать.
Наконец вышел он как-то к ужину с ясным лицом, а после ужина спросил вдруг Тугай-беевича:
– Азья, когда тебе ехать срок?
– Через неделю, ваша милость! – ответил татарин с тревогою. – Халим, я полагаю, уже закончил переговоры с Крычинским.
– Вели и большие сани выстлать, женщин в Рашков повезешь.
Заслышав это, Бася захлопала в ладоши и кинулась к мужу. Тотчас подскочила и Эвка, за нею, вспыхнув безумной радостью, Азья склонился к его коленям; Володыёвский даже руками замахал.
– Да успокойтесь вы! – сказал он. – Ну что такого! Коли можно людям помочь, отчего не помочь, сердце не камень, в самом деле! Ты, Баська, возвращайся, милая, поскорее, а ты, Азья, в оба за нею гляди, это будет лучшей мне благодарностью. Ну, ну, угомонитесь!
Он зашевелил усиками, а потом для бодрости прибавил уже веселее:
– Нет ничего хуже бабских слез. Как слезы увижу – кончено дело! Слышь, Азья, ты не только нас с женою благодарить должен, но и эту вот девицу – она за мною тенью ходила, печаль свою пред очи мои выставляла. За такое чувство платить должно!
– Отплачу, отплачу! – странным голосом ответил Тугай-беевич и, схватив Эвину руку, осыпал ее поцелуями с такой страстью, будто хотел укусить.
– Михал, – вскричал вдруг Заглоба, указывая на Басю. – Что мы тут делать станем без этого котенка?
– Ох, тяжко будет, – ответил маленький рыцарь, – видит Бог, тяжко!
И добавил тише:
– А может, Бог после благословит добрый сей поступок… Понимаешь?..
"Котенок" тем временем просунул меж них светлую, любопытную свою головку.
– Это вы о чем?..
– А… так, ни о чем! – ответил Заглоба. – Говорим вот, аисты весною, верно, прилетят…
Баська по-кошачьи потерлась мордашкой о мужнино лицо.
– Михалек, я недолго там буду, – тихо сказала она.
И после того разговора еще день-два шли меж ними советы, но теперь уже насчет поездки.
Пан Михал сам за всем присматривал, сани велел ладить и выстелить их шкурами затравленных осенью лисиц. Заглоба вынес свой тулуп – ноги в пути прикрывать. Снаряжались фуры с постелью и провиантом, а также Басин скакун, чтобы она могла пересесть на него из саней там, где путь будет крут и опасен; более всего пан Михал опасался спуска к Могилеву, там и впрямь можно было шею сломать.
Хотя ни о каком нападении не могло быть и речи, маленький рыцарь все же велел Азье быть поосторожней: человек двадцать высылать постоянно на несколько верст вперед, на ночлег располагаться только там, где есть гарнизоны, выезжать на рассвете, останавливаться дотемна и в дороге не мешкать. Все продумал маленький рыцарь, даже пистолеты для Баси собственноручно засунул в седельную кобуру.
Наконец наступила минута отъезда. Темно еще было, когда двести татарских всадников в готовности встали на майдане. В главной комнате комендантского дома царило уже оживление. В очагах ясным пламенем полыхали смоляные лучины. Все офицеры собрались прощаться: маленький рыцарь, и Заглоба, и Мушальский, и Ненашинец, и Громыка, и Мотовило, а с ними товарищи из отборных хоругвей. Бася и Эва, еще теплые и румяные со сна, пили на дорогу горячее вино с пряностями.
Володыёвский сидел подле жены, обняв ее за талию; Заглоба подливал вина, всякий раз приговаривая: "Еще, мороз-то знатный!" И Бася, и Эва одеты были по-мужски – так обыкновенно путешествовали женщины в этих краях. Бася была при маленькой сабле, в рысьей шубке, опушенной мехом ласки, в горностаевом, с ушами, колпачке, в широченных, похожих на юбку шароварах и в сапожках до колен, мягких, выпоротком подшитых. Поверх полагалась еще теплая делия и доха с капюшоном, – закутывать лицо. А пока Басино лицо было открыто, и солдаты, как всегда, дивились ее красе; иные же алчно поглядывали на Эвку, на ее влажные, для поцелуев созданные губы, а иные не знали, на которую смотреть, так желанны им были обе, что их трясло как в лихорадке и они перешептывались в дальнем конце комнаты:
– Тяжко человеку одному. Счастливый комендант! Азья счастливый!.. Эх!..
Огонь весело потрескивал в очаге, на заплотах пели уже петухи. Занимался день – морозный, погожий. Зарозовели покрытые толстым слоем снега крыши домов, амбаров и солдатских квартир.
С майдана доносилось фырканье коней и скрип снега под ногами солдат из драгунских хоругвей и хоругвей товарищей, которые собрались здесь, чтобы попрощаться с Басей и татарами.
Наконец Володыёвский сказал:
– Пора!
Баська вскочила и упала в мужнины объятия. Он прильнул губами к ее губам, потом, нежно прижав жену к груди, стал целовать в глаза и в лоб и снова в губы. Долгой была та минута, очень любили они друг друга.
За маленьким рыцарем пришел черед Заглобы, после другие офицеры прикладывались к Басиной ручке, а она все повторяла звонким своим, серебристым, детским голоском:
– Доброго всем здоровья! Доброго здоровья!
Обе они с Эвой пошли надеть делии, а поверх доху с капюшоном, так что вовсе потонули в своих уборах. Перед ними широко отворили двери, клубы пара ворвались в комнату – и все общество вышло на майдан.
Все светлее становилось от зари и снега. Гривы татарских бахматов и кожухи солдат заиндевели, и казалось, весь отряд, облаченный в белое, восседает на белых конях.
Бася с Эвой уселись в сани, выстланные шкурами. Драгуны и рядовые из шляхетских хоругвей громко пожелали отъезжающим счастливого пути.
От этих криков несметные стаи воронья, которые суровая зима пригнала поближе к человеческому жилью, взлетели с крыш и с громким карканьем стали кружить в розовом воздухе.
Маленький рыцарь наклонился к саням и уткнулся лицом в Басин капюшон.
Долгой была та минута. Наконец он оторвался от жены и, осенив ее крестом, произнес:
– С Богом!
И тогда Азья поднялся в стременах. Дикое лицо его пламенело от радости и утренней зари. Он взмахнул буздыганом, так что бурка поднялась на нем, как крылья хищной птицы, и пронзительно крикнул:
– Тро-гай!
Заскрипели по снегу копыта. Обильный пар повалил из конских ноздрей. Первая шеренга татар медленно двинулась в путь, за нею вторая, третья, четвертая, за ними сани, затем снова шеренги – отряд по покатому майдану стал удаляться к воротам.
Маленький рыцарь осенил их крестом, наконец, когда сани уже миновали ворота, сложил руки трубочкой и крикнул:
– Будь здорова, Баська!
Но ответили ему только звуки рожков да громкое карканье черных птиц.
Глава XXXVII
Отряд черемисов почти в два десятка коней шел на милю впереди, он проверял дорогу и предупреждал комендантов о проезде пани Володыёвской – чтоб готовили квартиры. За этим отрядом следовала основная сила, затем сани с Басей и Эвой, еще одни сани с прислугою и замыкавший шествие меньший отряд.
Из-за снежных заносов путь был труден. Сосновые боры, и зимою не сбрасывающие хвои, немного прикрывают землю от снега, но чернолесье, что тянулось по берегу Днестра, лишенное естественного своего свода, было до половины комлей засыпано снегом. Снег заполнил узкие овраги; местами снежные сугробы вздымались как морские волны, их вздыбленные гребни свешивались вниз – того гляди, рухнут и сольются с белой бескрайней равниной. Когда переезжали опасные овраги, татары на спусках придерживали сани веревками; только на возвышенных равнинах, где ветры выгладили снежный наст, удавалось быстро ехать по следам каравана, что вместе с нвираком и двумя учеными анардратами незадолго перед тем выехал из Хрептёва.
Хотя путь был и труден, но все же не настолько, как бывало порою в этом лесистом, изрезанном реками, ручьями, расщелинами и оврагами краю, и они радовались, что перед наступлением ночи успеют добраться до глубокого оврага, в котором лежал Могилев. К тому же день обещал быть погожим. Вслед румяной заре встало солнце, и в его лучах ослепительно засияли леса и овраги. Ветви деревьев словно усыпали блестками; снег блестел так, что глазам становилось больно. С высоких мест сквозь опушки, как сквозь окна в лесу, взгляд устремлялся вдаль – туда, к Молдавии, и тонул в белом с синевой, залитом солнцем просторе.
Воздух был сухой, бодрящий. В такую пору люди, как и звери, чуют в себе силу и крепость; кони громко фыркали, выпуская из ноздрей клубы пара, а татары, как ни щипал их мороз, заставляя упрятывать ноги под полы халатов, знай себе распевали задорные свои песни.
Солнце наконец поднялось к самому зениту небесного шатра и стало пригревать. Басе с Эвой даже жарко сделалось в санях под шкурами; ослабив завязки и откинув капюшоны, они явили свету румяные лица. Бася принялась разглядывать окрестность, а Эва – искать глазами Азью. Подле саней его не было, он ехал впереди с небольшим отрядом черемисов, который высматривал дорогу, а в случае надобности расчищал ее от снега. Эва даже нахмурилась было, но пани Володыёвская, отлично знавшая воинскую службу, утешила ее.
– Все они такие. Служба есть служба. Михалек мой тоже и не взглянет на меня, когда службой занят. А как же иначе? Коли солдата любить, так уж хорошего.
– На постое-то он с нами будет? – спросила Эва.
– Гляди, еще надоесть успеет. Ты заметила, когда выезжали, как он радовался? Так и сиял весь.
– Видала! Очень радовался!
– То ли еще будет, когда он разрешение получит от пана Нововейского!
– О! Что меня ждет! Будь на то воля Божья! Хотя я просто обмираю, как подумаю о батюшке. Ну как кричать станет, ну как упрется да и откажет? Ох, и достанется мне, когда мы домой воротимся.
– Знаешь, Эвка, что я думаю?
– А что?
– То, что с Азьей шутки плохи! Брат твой еще мог бы ему противостоять, но у батюшки нет ведь гарнизона. Вот я и думаю, коли он упрется, Азья все едино тебя заполучит.
– Как же так?
– А вот так, похитит. Говорят, с ним шутки плохи… Как-никак Тугай-беева кровь… Обвенчается с тобою у первого попавшегося ксендза… В других-то местах надобны и помолвка, и бумаги, и разрешение, а у нас? Дикий край, все немного по-татарски…
Лицо у Эвы просияло.
– Вот этого я и боюсь! Азья на все готов, этого я и боюсь.
Бася быстро на нее взглянула и рассмеялась вдруг звонко, как ребенок.
– Уж конечно, боишься, как мышь крупы. Дело известное!
Эва, румяная от мороза, еще пуще зарделась:
– Батюшкиного проклятия я и впрямь боюсь, знаю ведь – Азья ни перед чем не остановится.
– Ты на лучшее надейся, – сказала Бася. – Кроме меня, тебе и брат помощник. Истинная любовь всегда свое возьмет. Мне это пан Заглоба сказал, когда я Михалу и во сне еще не снилась.
И, разболтавшись, они наперехват пустились рассказывать, одна об Азье, другая о Михале. Так прошло несколько часов, пока караван не остановился на первый короткий привал в Ярышеве. От городка, во все времена весьма убогого, после крестьянского вторжения осталась единственно корчма, которую привели в порядок, ибо частые переходы войск, несомненно, сулили ей выгоду.
Там Бася с Эвой застали проезжего купца, армянина родом из Могилева, который вез сафьян в Каменец.
Азья хотел выставить его во двор вместе с валахами и татарами, его сопровождавшими, но женщины позволили купцу остаться, только страже пришлось уйти. Купец, узнав, что проезжая – пани Володыёвская, принялся отвешивать ей поклоны и, к великой Басиной радости, до небес превозносить ее мужа.