– Видишь ли, Баська, ты не права, – сказал он, – если как следует вдуматься: что есть жизнь земная? Ради чего тут голову ломать? Кому в радость счастье здешнее и любовь, коли все это хрупкое, как сухая ветка?
Но Бася зашлась от рыданий и знай себе твердила:
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
– Ну, ей-богу же, ты не права, – повторил маленький рыцарь. – Гляди, там, наверху, за тем тихим месяцем, есть край вечного блаженства. Вот о нем давай потолкуем! Кто на ту леваду попадет, тот сможет дух перевести, как после дальней дороги, – и пасись себе на здоровье! Когда срок мой настанет (дело-то ведь солдатское), ты тотчас должна себе сказать: "Это ничего!" Так и должна себе сказать: "…Михал уехал, далеко, правда, дальше, чем отсюда до Литвы будет, но это ничего! Я-то ведь за ним воспоследую". Баська, ну тихо, не плачь! Кто первый туда отправится, тот другому обитель подготовит – и дело с концом.
И словно озаренный пророческим даром, он поднял взор свой к лунному свету и продолжал:
– Да что там бренность земная! Я, скажем, уже там буду, и вдруг – стучит кто-то в небесные врата. Святой Петр отворяет: смотрю я, кто же это? Баська моя! Матерь Божья! О! Как я вскочу! Да как крикну! Боже милостивый! Слов не хватит! И никаких тебе рыданий, только вечная радость; ни басурман не будет, ни пушек, ни мин под стенами, единственно спокойствие да счастье! Помни, Баська, это ничего!
– Михал, Михал! – твердила Бася.
И снова наступила тишина, прерываемая лишь отдаленным, ровным постукиванием кирок.
– Баська, сотворим-ка теперь молитву, – снова заговорил Володыёвский.
И две эти души, чистые как слеза, соединились в молитве. Они молились, и на обоих нисходило умиротворение, а после сморил их сон, и они проспали до утренней зари.
Володыёвский еще до первого намаза проводил Басю к самому мосту, соединяющему старый замок с городом, и на прощанье сказал:
– Помни, Баська, это ничего!
Глава LV
Сразу после утренней молитвы гром орудий потряс и замки, и город. Турки прорыли ров вдоль замка длиною в пятьсот локтей, а в одном месте под самой стеной проникли уже в глубину. Из этого рва стены замка неустанно обстреливались из ружей. Осажденные делали заслоны из кожаных мешков, чиненных шерстью, и все же люди густо падали под градом ядер и гранат, сыпавшихся из шанцев. Возле одной пушки граната уложила сразу шестерых пехотинцев Володыёвского; во множестве гибли пушкари. К вечеру командиры поняли, что более держаться нет возможности, тем более что и мины с минуты на минуту могли взорваться. В ночи до самого утра ротмистры со своими сотнями под непрестанным огнем переправляли в старый замок пушки, военное снаряжение и провиант. Стоял тот замок на скале, оттого мог дольше продержаться, да и подкоп под него вести было труднее. Володыёвский, когда его о том спросили на совете, ответил, что он готов хотя бы год обороняться, только бы никто не затевал переговоров. Слова его достигли города и очень всех там приободрили – известно было, что маленький рыцарь слово сдержит, даже ценою жизни.
Покидая новый замок, поляки подложили мощные мины под фасад и оба бастиона. Мины с жутким грохотом взорвались около полудня, не причинив, однако, туркам большого урона, ибо, памятуя вчерашнюю науку, они пока не осмеливались занимать покинутые противником рубежи. Но оба бастиона, фасад и главная часть нового замка превратились в гигантскую груду руин. Эти руины затрудняли, правда, подступы к старому замку, но служили отличной заслоной для турецких стрелков и, что того хуже, для рудокопов, которые, вовсе не обескураженные видом мощной твердыни, вскоре принялись за новый подкоп. Наблюдали за этой работой опытные инженеры из итальянцев и венгров, состоящие на службе у султана, и работа подвигалась весьма быстро. Осажденные ни из пушек, ни из мушкетов не могли поражать неприятеля, которого они не видели. Володыёвский задумал вылазку, но предпринять ее пока не было возможности – очень уж утомились солдаты. У драгун от ружейных прикладов вздулись синие желваки на правом плече величиною с хлебную буханку, так что иные едва могли шевельнуть рукою. Меж тем стало очевидно, что если подкоп будут вести непрерывно, то главные ворота замка неминуемо взлетят на воздух. Предвидя это, Володыёвский велел насыпать за теми воротами высокий вал.
– Ерунда! – говорил он, не теряя присутствия духа. – Ворота взорвут, мы из-за вала станем защищаться; вал взлетит на воздух, мы еще насыплем – и так далее, покуда хотя бы пядь земли под ногами будет.
Потерявший уже всякую надежду генерал подольский спросил:
– А если и пяди не станет?
– То и нас не станет! – отвечал маленький рыцарь.
А покамест велел метать ручные гранаты в неприятеля, нанося большой урон. Самым умелым в этом деле оказался поручик Дембинский, который без счета турков изничтожил, но одна граната разорвалась раньше времени, и он лишился руки. Таким же образом погиб и капитан Шмит. Многие полегли от орудийного огня, многие от ручного оружия, из которого стреляли янычары, укрытые средь руин нового замка.
Все это время пушки замка больше молчали, что весьма смущало членов совета в городе. Не стреляют, знать, и сам Володыёвский сомневается в возможности защиты – таково было общее мнение. Из военных никто не смел первым вслух сказать, что остается, мол, только добиться наиболее выгодных условий сдачи, но князь епископ, лишенный рыцарских амбиций, не обинуясь, высказал эту мысль. Сперва, однако, послали Васильковского в замок к генералу за известиями. Генерал ответил: "По моему разумению, замок едва ли и до вечера продержится, но здесь думают иначе".
Прочтя этот ответ, даже военные решили:
– Мы делали, что могли, себя не щадили, но на нет и суда нет, – надобно об условиях договориться.
Слова эти проникли в город и вызвали волнение. Толпа собралась перед ратушей. И молчала тревожно, будто вовсе не желала никаких переговоров. Несколько богатых армянских купцов радовались в душе, что со снятием осады можно будет возобновить торговлю; но другие армяне, с давних пор проживавшие в Речи Посполитой и очень к ней привязанные, а также ляхи и русины были сторонниками обороны.
– Коли уж о сдаче речь, так лучше бы сразу, – роптали люди, – тогда много чего можно было добиться, а нынче условия будут тяжелые, уж лучше полечь под руинами.
Гул недовольства все нарастал, пока не сменился вдруг восторженными кликами и виватами.
Что же случилось? А то, что на базарной площади появился Володыёвский в сопровождении Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами рассказали, что происходит в замке. Воодушевление овладело толпою. Иные кричали так, словно турки уже вломились в город, у других слезы наворачивались на глаза при виде любимого рыцаря со следами тяжких трудов на лице. Лицо его почернело от порохового дыма и осунулось, глаза были красные, запавшие, но глядел он весело. Когда оба они с Гумецким продрались наконец сквозь толпу и прошли в совет, где радостно их приветствовали, князь епископ сразу начал:
– Братья мои возлюбленные! Nee Hercules contra plures. Пан генерал уже писал нам, что сдача неизбежна.
На что Гумецкий, человек живого ума, к тому же родовитый магнат с независимым нравом, отчеканил:
– Пан генерал потерял голову, а у него всего и добродетели – головой рисковать. Что до обороны, передаю слово пану Володыёвскому, он лучше меня сумеет о том доложить.
Все глаза обратились к маленькому рыцарю, а он встопорщил желтые свои усики и сказал:
– Боже избави! Кто тут о сдаче поминает? Иль не поклялись мы Всевышнему, что поляжем все до единого?
– Мы поклялись все сделать, что в силах наших, и все сделали! – возразил князь епископ.
– Каждый волен сам за себя быть в ответе! Мы с Кетлингом поклялись до самой смерти замка не отдавать – и не отдадим; я свое кавалерское слово привык держать, даже если простому смертному что пообещал, а уж тем более Богу всемогущему!
– Ну, а что в замке слыхать? Это верно, будто мина под воротами? Долго ли продержитесь? – раздались голоса.
– Мина под воротами, может, есть, а может, будет, однако и вал порядочный перед теми воротами уже вырос, и пушки я велел на него втащить. Братья мои дорогие, Бога побойтесь! Подумайте только, ведь сдаться – это значит костелы басурманам на поругание отдать, а они их в мечети обратят и службу свою поганую вершить там станут! Как же можно с легким сердцем о сдаче говорить? Как совесть позволит вам открыть неприятелю врата к сердцу отчизны? Я в самом замке сижу и то мин не страшусь, а вы их тут в городе, на отдалении, боитесь? Помилуй Бог! Не дадимся, пока живы! Пускай осада эта сохранится в памяти потомков, как збаражская сохранилась!
– Замок турки в руины обратят! – раздался чей-то голос.
– И пускай обратят! На руинах тоже биться можно!
Маленький рыцарь стал терять терпение:
– И я буду биться на тех руинах, помоги мне Бог! Словом, замка я не отдам, вот так! Ясно?
– И город погубишь? – спросил князь епископ.
– Коли он турецким должен стать, по мне, уж лучше погубить его! Я поклялся! И больше слов терять не намерен, к пушкам пойду, уж они-то Речь Посполитую защищают, но не предают!
С этими словами он вышел, а за ним Гумецкий, хлопнув на прощание дверью; оба спешили – им и в самом деле лучше было средь руин, трупов и ядер, нежели средь людей маловерных. Их догнал Маковецкий.
– Михал, – молвил он, – скажи мне правду, ты для поднятия духа все это говорил иль в самом деле сумеешь в замке продержаться?
Маленький рыцарь всплеснул руками:
– Бог мне свидетель! Только бы город не отдали, а я хоть год выстоять берусь!
– А отчего не стреляете? Людей это пугает, вот о сдаче и заговорили.
– Оттого не стреляем, что киданием ручных гранат забавляемся, они тоже изрядно досаждают копателям.
– Слушай-ка, Михал, есть ли у вас в замке возможность от Русских ворот назад бить? В случае если бы турки (не дай Боже!) насыпь преодолели, они и ворот достигнут. Я внимательно за всем слежу, но с одними горожанами, без солдат, мне не справиться.
А маленький рыцарь ему в ответ:
– Не горюй, милый брат! Я уже пятнадцать орудий с той стороны наладил. За замок будьте спокойны. Мы не только сами оборониться сумеем, но, в случае надобности, и вам к воротам подкрепление подбросим.
Очень обрадовался, услышав это, Маковецкий и хотел было идти, но маленький рыцарь удержал его.
– Послушай, – сказал он, – ты чаще там, на ихних советах бываешь, они что, просто хотят испытать нас или и вправду вознамерились султану Каменец отдать?
Маковецкий опустил голову.
– Михал, – проговорил он, – скажи мне теперь откровенно, разве не так все должно кончиться? Ну неделю, две еще продержимся, ну месяц, два месяца, конец-то все едино неминуем.
Хмуро глянул на него Володыёвский и, воздев руки, воскликнул:
– И ты, Брут? Коли так, позор свой сами вкушать будете, а я к такой пище не приучен!
И расстались оба с горечью в душе.
Мина под главными воротами старого замка взорвалась вскоре после прибытия Володыёвского. Кирпичи, камни взмыли в воздух, подняв столбы пыли и дыма. Страх на миг проник в сердца канониров. Турки тотчас же устремились в пролом, как устремляется стадо овец, подгоняемое пастухом и подпасками через отворенные двери в овчарню. Но Кетлинг с вала дунул в эту кучу картечью из шести загодя подготовленных орудий, дунул раз, другой, третий и вымел турков с подворья. Володыёвский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые облепили вал столь густо, как мухи в знойный летний день облепляют павшего вола или лошадь. И началось состязание мушкетов и янычарских ружей. Пули падали на вал, подобно дождевым каплям либо хлебным зернам под цепом дюжего молодца. Турки кишели в развалинах нового замка; в каждой ямке, за каждым обломком и камнем, в каждой расщелине меж руин сидели они по двое, по трое, по пяти, а то и десяти и знай стреляли без передышки. От Хотина к ним подтягивались все новые и новые подкрепления. Шли полки за полками и, залегши меж развалин, тотчас открывали огонь. Новый замок был как бы сплошь вымощен чалмами. То и дело чалмы во множестве срывались с места и с дикими воплями неслись к пролому, но тут слово брал Кетлинг: орудийные басы глушили тарахтенье самопалов, а стаи картечи со свистом и грозным жужжаньем месили это скопище, косили людей и затыкали пролом грудами дергающегося человечьего мяса. Четырежды подымались в атаку янычары, и четырежды Кетлинг отбрасывал и рассеивал их, как буря рассеивает тучу листьев. Сам он посреди огня и дыма, летящих комьев земли и осколков гранат стоял подобно ангелу войны. Глаза его устремлены были в пролом, а на ясном челе не было и следа озабоченности. Он то выхватывал у пушкаря фитиль и сам подносил его к запалу, то, заслонив глаза рукой, следил, каковы последствия взрыва и, с улыбкой оборотясь к стоявшим поблизости офицерам, говорил:
– Не пройдут!
Никогда доселе ярость атаки не разбивалась так о неистовство защиты. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Внимание этих людей, казалось, обращено было на что угодно, кроме смерти. А она косила их беспощадно. Погиб Гумецкий и комендант киянов Мокшицкий. Вот схватился со стоном за грудь белокурый Калушовский, давний друг Володыёвского, солдат добрый, как ягненок, и грозный, как лев. Володыёвский поддержал его, падающего, а тот сказал:
– Дай руку, дай руку поскорее!
А потом прибавил:
– Слава Богу! – и лицо у него стало белое, как борода и усы.
Было это перед четвертой атакой. Ватага янычар проникла в пролом и из-за густо падающих снарядов не могла выбраться обратно. На них набросился во главе пехотинцев Володыёвский и в мгновение ока перебил их прикладами.
Уплывал час за часом, огонь не ослабевал. Но по городу разнеслась уже весть о героической обороне и разожгла в людях пылкое желание биться до последнего. Горожане-поляки, молодые в особенности, принялись скликать друг друга.
– Пошли в замок на подмогу! – распалясь, кричали они. – Пошли! Не дадим братьям погибнуть! Айда, хлопцы!
Голоса эти слышались на базарной площади, у ворот, и вскорости несколько сот человек, кое-как вооруженных, но с отвагою в сердце двинулись к мосту. Турки тотчас открыли по ним ураганный огонь, так что мост покрылся трупами, но те, кто добрался до замка, тут же на валу с жаром принялись биться с турками.
Отбили наконец и четвертую атаку с такими ужасающими для турков потерями, что казалось, должна наступить передышка. Не тут-то было! Грохот янычарских ружей не прекращался до самого вечера. Лишь к вечернему намазу пушки умолкли и турки покинули руины нового замка. Оставшиеся в живых офицеры сошли с вала. Маленький рыцарь, не теряя ни секунды времени, велел заложить пролом чем ни попадя – деревянными колодами, фашинами, обломками, землей. Пехота, драгуны, рядовые и офицеры наперехват трудились, невзирая на чины. Ожидали, что с минуты на минуту снова загремят турецкие пушки, но день этот в конечном счете был днем большой победы осажденных над осаждающими, так что лица у всех просветлели, а души полнились надеждой и жаждой дальнейших побед.
Кетлинг с Володыёвским, когда работы в проломе были закончены, взявшись под руку, обошли площадь и стены, высовывались меж зубцов, чтобы взглянуть на подворье нового замка, и радовались обильной жатве.
– Трупов горы! – произнес, указуя на руины, маленький рыцарь. – А у пролома штабеля такие, что хоть лестницу приставляй! Кетлинг, это пушек твоих работа!
– Наиглавнейшее, что мы пролом заложили, – сказал Кетлинг, – туркам теперь снова доступ закрыт, так что придется им за новый подкоп приниматься. Неиссякаема мощь их, однако же такая осада через месяц-два, глядишь, и надоесть может.
– А тем временем пан гетман подоспеет. Впрочем, будь что будет, а мы клятвою связаны, – сказал маленький рыцарь.
Они взглянули в глаза друг другу, и Володыёвский, понизив голос, спросил:
– А ты сделал, что я велел тебе?
– Все готово, – шепнул в ответ Кетлинг, – но сдается мне, не дойдет до этого, мы ведь и вправду в силах долго здесь продержаться и такие дни, как нынешний, еще не раз повторить.
– Дай Бог и завтра такой!
– Аминь! – ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.
Разговор их был прерван грохотом орудий. Гранаты снова посыпались на замок. Некоторые, однако, вспыхнув в воздухе, тотчас же гасли, как летние зарницы.
Кетлинг глянул опытным глазом.
– Вон в том шанце, из которого сейчас стреляют, – сказал он, – фитили у гранат чересчур серою пропитаны.
– И другие шанцы задымились! – заметил Володыёвский.
В самом деле, подобно собакам в тихой ночи – одна залает, другие тотчас подхватывают, и вот уже вся деревня зашлась лаем, – одна пушка в турецком шанце пробудила соседние, и осажденный город оплел венец громов. На этот раз, впрочем, больше обстреливали город, нежели замок. Зато с трех сторон донеслись звуки подкопа. Судя по всему – хотя из-за мощного фундамента труды копателей почти сводились на нет, – турки решили во что бы то ни стало взорвать скалистое гнездо.
По приказу Кетлинга и Володыёвского осажденные сызнова принялись метать ручные гранаты в том направлении, откуда слышался стук кирок. Однако в ночи невозможно было определить, наносит ли такого рода способ защиты какой-либо урон осаждающим. При этом все обратили взоры свои и внимание на город, куда устремились многочисленные стаи пламенных птиц. Одни снаряды разрывались в воздухе, другие, описав в небе огненную дугу, падали на кровли домов. Вдруг кровавое зарево в нескольких местах разорвало темноту. Горел костел святой Екатерины, церковь святого Георгия в русском квартале, а скоро запылал и армянский собор; подожгли его еще днем, а теперь, от гранат, огонь разгорелся вовсю. Пожар усиливался с каждой минутой и освещал все окрест. Крики из города доходили до старого замка. Весь город, казалось, был охвачен пламенем.
– Плохо, – сказал Кетлинг, – горожане духом падут.
– Пусть бы хоть все сгорело, – ответил маленький рыцарь, – только бы скала не сокрушилась, на которой можно держать оборону.
А крики становились все громче. На армянском рынке от собора занялись склады ценных товаров. Горели богатства неисчислимые – утварь и украшения из золота и серебра, ковры, кожи, дорогие ткани. Чуть погодя языки пламени переметнулись на дома.
Володыёвский встревожился не на шутку.
– Кетлинг, – сказал он, – следи за метанием гранат и мешай, сколь возможно, подкопу, а я поскачу в город, очень у меня за сестер доминиканок сердце болит. Слава Богу, замок в покое оставили, можно и отлучиться…
В замке и в самом деле в тот момент особой работы не было; маленький рыцарь вскочил на коня и ускакал. Воротился он часа через два в сопровождении пана Мушальского, который оправился уже после раны, полученной от Хамди, и теперь прибыл в замок в надежде, что сумеет луком своим нанести басурманам серьезные потери во время приступов и тем прославиться.
– Приветствую вас, – сказал Кетлинг, – а я уж тревожился. Ну, что доминиканки?
– Все хорошо, – ответил маленький рыцарь. – Ни одна граната не разорвалась там, место затишное, безопасное.
– Слава Богу! А Кшися что, не тревожится ли?
– Спокойна, будто у себя дома. Они с Баськой в одной келье, и Заглоба с ними. Там и Нововейский, к нему сознание вернулось. Просился со мною в замок, да где там – на ногах едва держится. Поезжай-ка теперь ты туда, а я тебя здесь заменю.