- Послушайте, почтеннейший, - говорил инженерный офицер басом, - надо хлопать больше; автора непременно надо вызвать… Посмотрите, вот я уже после первого акта отбил себе все ладони и охрип совсем.
- Пожалуйста, вызывайте автора, - заметил измайловский офицер.
- Очень хорошо, непременно, - отвечал Владимир Матвеич и сошел вниз.
Во втором акте партер заметно разделился на две партии. Инженерный и измайловский офицеры, чиновник военного министерства и несколько их приятелей кстати или некстати хлопали изо всех сил. Другая, многочисленнейшая партия, под предводительством литератора приятной наружности, шикала немилосердно. Владимир Матвеич присоединился к последним, хотя они и не просили его об этом, и потихоньку принялся усердно им вторить. Партия шикающих уничтожила бы тотчас партию хлопающих, если бы не инженерный офицер, который поддерживал энтузиазм страшными, нечеловеческими звуками, исходившими из его гортани. Но все усилия его были тщетны. По окончании второго акта он закричал диким, неистовым голосом: "Автора!" Это было последнее его усилие: одинокий и хриплый голос его, не найдя отголосков, замер в пространстве залы. Владимир Матвеич ожил; он взглянул на ложу почетного гражданина: Зет-Зета уже не было, в ложе - и герой наш решился туда отправиться. Он был принят семейством Рожкова превосходно, ласковее, чем когда-нибудь. Любовь Васильевна смотрела на него не просто томно, но даже с нежною томностию. Владимир Матвеич, как человек тонкий, спросил о Зет-Зете.
- Не удалось малому-то! - отвечал почетный гражданин улыбаясь, - больно много шикали и совсем оконфузили пьесу, да и пьеса-то неважная, а он нам нахвастал об ней с три короба.
- В первом акте точно много прелестного, - сказала Любовь Васильевна, - но второй акт скучен.
Любовь Васильевна с ранних лет читала романы, и это чтение сделало ее очень чувствительною; на всех купцов она смотрела с пренебрежением, и сделаться женою сочинителя, но, разумеется, сочинителя торжествующего, а не ошиканного, - это была любимая мечта ее. Следовательно, успех Зет-Зета мог быть пагубным для Владимира Матвеича; но Владимир Матвеич родился в счастливую минуту, и судьба при самом рождении его дала самой себе слово быть его тайной покровительницей.
Она-то, вероятно, устроила так, что драма "Давид Теньер с куплетами, фламандскими танцами и проч., и проч.", несмотря на свое достоинство, окончена была при торжественном шиканье - и ни один актер не был вызван, чего почти еще не случалось на Александрийском театре с самого его основания.
Владимир Матвеич весь последний акт просидел в ложе почетного гражданина и при выходе из ложи был осчастливлен таким взглядом, в котором прочитал и гибель своего опасного соперника, и собственный успех. Этот взгляд открыл перед ним бесконечную перспективу…
Глава VII,
представляющая неопровержимые доказательства, что в Петербурге все добродетельные и прекрасные люди всегда имеют успехи и награждаются
Уже таинственная завеса, сначала скрывавшая от глаз Владимира Матвеича некоторые стороны жизни, мало-помалу начала приподниматься; жизнь переставала быть для него загадкою. Говоря о "жизни", я разумею здесь только "петербургскую жизнь", потому что насчет существования другой какой-либо жизни Владимир Матвеич не имел ни малейшего подозрения. Он не мог себе представить, чтобы на свете было что-нибудь лучше Петербурга. Один действительный статский советник, говоря о Петербурге, остроумно заметил, что это такой "городок, в котором есть все, что угодно, кроме птичьего молока". "А я так полагаю, ваше превосходительство, - возразил Владимир Матвеич, - что с деньгами в Петербурге легко достанешь и птичье молоко".
И Владимир Матвеич тщательно хлопотал об умножении своих доходов; он выручил капитал своей тетушки по ее поручению от того лица, у которого он находился, и отдал этот капитал ростовщику с малиновыми щеками и с масляными глазами на 18 процентов, из которых отдавал тетушке 10, а себе удерживал 8. Он сошелся с этим ростовщиком как нельзя короче и просил его, стороной и подробнее, разведать о приданом Любови Васильевны.
Между тем постоянно в продолжение восьми месяцев, считая со дня представления "Давида Теньера", раз в неделю он посещал дом Рожковых - и сделался почти необходимым лицом в этом доме. Почетному гражданину он рассказывал о своей службе, о директорах, министрах, статс-секретарях… Почетный гражданин слушал его почти не переводя дух и не мог наслушаться. Супруге почетного гражданина он привозил поваренные книги, потому что она была большая охотница до кухни; Любови Васильевне - романы, французские и русские; читал с нею различные стишки, большею частию любовные, и говорил, что "на земле высочайшее блаженство - взаимная любовь".
Он угождал также и тетушкам и бабушкам Любови Васильевны; все семейство почетного гражданина было от него в восторге; но для Любови Васильевны он сделался "кумиром"; она чувствовала к нему влечение самое пылкое, самое нежное.
Над Зет-Зетом же, который почти совсем перестал ходить к ним, она смеялась самым колким образом и иначе не называла его, как "освистанным сочинителем".
Семейство почетного гражданина познакомилось с семейством статского советника вскоре после этого знаменитого представления "Теньера", которое имело такое важное влияние на жизнь нашего героя, - и Любовь Васильевна украсила собой бал, данный Настасьей Львовной в честь сына. На этом бале дочь почетного гражданина была осыпана жемчугами и бриллиантами с ног до головы, и статская советница была в таком от нее восторге, что беспрестанно повторяла почти со слезами на глазах: "Какая душка! Вот, можно сказать, девица комильфо… Как мило танцует - и какое обращение! она, я думаю, нигде не ударит себя лицом в грязь!" С этого вечера Настасья Львовна начала ухаживать за нею как за будущей своей невесткой - и заняла у почетной гражданки пятьсот рублей ассигнациями. Анна Львовна употребляла также все средства, чтоб понравиться Любови Васильевне: сшила ей собственноручно две манишки и подарила их в день рождения, называла ее "мои ами", "мои анж", восхищалась с ней вместе романами и целовала ее. Такие ласкательства не могли не обаять юной души дочери почетного гражданина, и она вскоре сделала Анну Львовну поверенною своих сокровенных мыслей.
В продолжение этого времени Владимир Матвеич познакомился со многими чиновными людьми, которые ему были нужны, выучился играть в вист и упрочил деловую славу свою в департаменте, исправляя за болезнию столоначальника его должность. Когда Матвей Егорыч, по своему отделению, явился в последнее время с докладом к директору, его превосходительство, подписывая бумаги, говорил ему с расстановкою:
- Ну, ваш сын, признаюсь, - делец… и какой умный, здравомыслящий малый… я с ним много говорил… и в вистик начинает поигрывать… и уж лучше вас играет, Матвей Егорыч… козырей не забывает… прекрасный человек! я себе сына лучше не желаю иметь…
- Слава богу, ваше превосходительство; кроме утешения, от него ничего не видал.
- Если он будет продолжать так, то пойдет далеко… А как ваше здоровье, Матвей Егорыч?
- Плохо, ваше превосходительство… хилеть начинаю. Ну, да что делать! надо лета взять в расчет.
- Не хорошо… не хорошо…
Почти в ту самую минуту, как директор имел этот интересный разговор с Матвеем Егорычем, сын его, в пустой комнате, перед департаментским архивом, вел разговор не менее интересный с ростовщиком. Главным предметом этого разговора была Любовь Васильевна, или, лучше сказать, ее приданое. По сведениям, которые собрал ростовщик, оказалось, что почетный гражданин Рожков вел превосходно все свои торговые дела и имел значительный капитал; у одной же известной петербургской свахи ростовщик достал полную опись приданого Любови Васильевны, а из этой описи явствовало, что Рожков обязуется дать за дочерью единовременно, при выдаче ее мужу, кроме всяких вещей, 60000 и выдавать зятю ежегодно по 20000 вперед за год, или по третям, или помесячно.
- Дело ваше, кажется, ладно, - заметил ростовщик.
- Благодарю вас, - сказал Владимир Матвеич, пожав ростовщику руку.
- За хлопоты-то вы бы мне прислали хоть дюжину шампанского, а? Да, кстати, Владимир Матвеич, я с вас вычту двести пятьдесят рублей - сваха не хотела с меня меньше взять за опись…
Владимир Матвеич немного поморщился, однако сказал: "Хорошо".
- Послушайте-ка, - продолжал ростовщик, - я давно хотел поговорить с вами, - ведь вы этого не знаете: ваша матушка надавала векселей, заложила все свои вещи. И батюшка ваш тоже ничего не знает; все это она делала потихоньку, верно на счет будущей невестушки.
И ростовщик дружески потрепал Владимира Матвеича по плечу.
Владимир Матвеич закусил нижнюю губу и казался удивленным.
- Через одну женщину она занимала у меня несколько раз, - продолжал ростовщик, - вот и заемные письма. - Ростовщик вынул их из портфеля и показал Владимиру Матвеичу.
Владимир Матвеич и не взглянул на них.
- Любезнейший мой, - сказал он ростовщику, - мне очень жаль, что она так нерасчетливо ведет свои дела, но они до меня не касаются, и я не отвечаю по законам за ее обязательства…
- Гм! - перебил ростовщик, - знаю, знаю, Владимир Матвеич, вы не бросите и копейки туда, куда не следует…
Ростовщик засмеялся.
Через несколько дней после этого Владимир Матвеич объявил отцу и матери о своем намерении жениться на девице Рожковой и спросил у них благословения.
- Благословение наше всегда над тобою, дружок, - сказала статская советница, поднося платок к глазам. - Ты так умен и благоразумен, что никогда ложного шага в жизни не сделаешь. Твой выбор самый благородный во всех отношениях: она предостойная, премилая девушка.
Матвей Егорыч перекрестил сына, поцеловал его и заплакал.
- Бог да благословит тебя! - сказал он.
- Но… друг мой, - продолжала Настасья Львовна изменяющимся голосом… - Ты знаешь, как я тебя люблю, ты знаешь, что ты для меня дороже всего на свете… - Она начала всхлипывать… - Неужели мы с тобой должны будем расстаться? Эта мысль сведет меня в могилу.
- Как расстаться, маменька? Я не понимаю вас.
- Мне и жизнь без тебя не в жизнь. Ах, боже мой, и подумать страшно… Неужели мы будем жить розно?
- Да как же нам жить вместе? Это невозможно. Дом казенный, квартира небольшая. Мы будем всякий день видеться, маменька, - и он поцеловал ручку Настасьи Львовны.
- Так ты не хочешь жить с нами? - воскликнула Настасья Львовна в сильном нервическом расстройстве. - Это убьет меня! я заранее знаю, что убьет… Ой… ой… - И она упала без чувств в судорогах на диван, на котором сидела.
Матвей Егорыч побледнел.
- Побеги за уксусом, - сказал он сыну.
- Маша, Маша!.. Сюда, скорей…
Маша прибежала и испуганная бросилась к матери. Анна Львовна также явилась; она осторожно оттолкнула Машу и сказала ей тихонько: "вы не умеете обращаться с больными", и начала примачивать виски сестры своей уксусом.
Матвей Егорыч взял за руку сына.
- Ничего, Володя, ничего; это пройдет, не беспокойся. Что делать! Она тебя очень любит, и мысль, что должна расстаться с тобой, показалась ей с первого раза страшною… Натурально, материнские чувства… и ведь женщины дуры: ничего не хотят взять в расчет… требуют невозможного… Что, Анна Львовна? все так же… Трите виски-то ей сильнее.
Предложение Владимира Матвеича принято было в доме почетного гражданина с всеобщею радостию, и свадьба назначена через два месяца. Недели три Настасья Львовна металась в нервических припадках и несколько раз падала в обморок; на четвертой неделе она, однако, почувствовала облегчение, занялась приготовлениями для себя различных нарядов к свадьбе и приказала сшить новое бальное платье для дочери.
За две недели до свадьбы Владимира Матвеича директор департамента, в котором служили отец и сын, получил другое назначение - и доставил Владимиру Матвеичу место столоначальника в подведомственном ему департаменте.
Свадьба нашего героя совершалась очень парадно и сопровождалась обедами и балами, на которых отличались Настасья Львовна и Анна Львовна, всякий раз появлявшиеся в новых платьях. На бале Анна Львовна по-прежнему занималась измайловским офицером, пропитанным табаком, и по-прежнему надеялась пленить его сердце. Скоро, по просьбе Любови Васильевны, она переехала жить к ней; но цель ее наряжаться на счет своей новой племянницы не осуществилась, потому что Владимир Матвеич вел аккуратно счет не только своим деньгам, но даже и тем, которые он давал жене своей.
Нечего было делать в таких прискорбных обстоятельствах: Анна Львовна решилась тронуть свой капитал.
Квартира Владимира Матвеича была небольшая, но меблированная прекрасно, даже с небольшими прихотями; он завел пару лошадей, карету и дрожки, впрочем, вседневный стол имел самый умеренный и вообще зажил гораздо скромнее, чем позволяли ему новые средства.
Настасья Львовна, видя вдруг планы свои разрушенными, неожиданно покинутая сестрою, сделалась нестерпимо тяжела в домашнем быту и беспрестанно ворчала на дочь и на мужа. Долги начинали сильно беспокоить ее, однако она еще не теряла надежды, что сын возьмет на себя уплату по ее заемным письмам. В следующей главе мы увидим, до какой степени осуществились эти надежды.
Глава VIII,
располагающая к размышлению о том, что жизнь человеческая преисполнена горестей, бед, различных зол, лишений, болезней и проч., и проч
Уже более двух лет Владимир Матвеич наслаждался супружескою жизнью; у него был капитал в шестьдесят тысяч, который он пустил в оборот, получал от тестя двадцать тысяч ежегодно вперед, вместе с ростовщиком скупил по двадцати пяти копеек за рубль все почти векселя своего товарища, который некогда угощал его у Фёльета, и через полтора года, по продаже имения заемщика, получил рубль за рубль. Но жил он все так же скромно, как и при начале женитьбы; только в месяц два раза у него обедали и после обеда играли в вист его директор и еще несколько значительных чиновников, и в эти дни за столом его показывалась даже роскошь: вина из английского магазина и шампанское Креман, которое в то время было в большой моде. С женой он обращался почтительно и ласково, изредка вывозил ее в театр и на балы и по большей части к таким людям, на которых он имел какие-нибудь виды… Словом, поведение Владимира Матвеича было в высшей степени благоразумно и безукоризненно. В короткое время во всех чиновных домах Петербурга он умел снискать лестную известность; отцы и матери петербургские ставили его в пример своим детям и хором повторяли о нем: "Ах, какой прекрасный человек!"
Но злословие не щадит никого: оно подкрадывается, тайное и ядовитое, к репутациям самым чистым и непорочным и старается впустить в них свое жало и облить их своим ядом. Владимир Матвеич не избег этой общей участи прекрасных людей…
Инженерный офицер, однажды гуляя по Невскому проспекту с чиновником военного министерства, сказал чиновнику, указывая пальцем на черноглазую даму, отлично разряженную, катавшуюся в прекрасной ямской коляске:
- Посмотри-ка, брат, Катерина-то Яковлевна как нынче "финтит", будто "гран-дам" какая. Вот плут-то, этот Владимир Матвеич! прикидывается невинным, воды с виду не замутит, а на женины-то денежки изволит себе тайком покучивать.
Между тем как счастливый Владимир Матвеич наслаждался жизнию в цвете лет и возбуждал к себе зависть менее счастливых, отец его очень переменился: старость видимо начала отягчать его; он беспрестанно жаловался на болезни и наконец должен был подать в отставку. К этому понудила его еще более перемена начальника. Прежние директоры, особенно последний, были необыкновенно благосклонны к Матвею Егоровичу, и он ни разу, занимая должность начальника отделения, не имел ни от одного из них никакой неприятности, даже ни малейшего выговора. Новый же директор - человек заносчивый, с современными идеями, с головою, загнутою назад, казался недоступным для своих подчиненных.
Матвея Егорыча отставили с полным пенсионом, потому что он пятьдесят лет сряду находился непрерывно на службе, начав ее с шестнадцатилетнего возраста. Двадцать пять лет занимал он место начальника отделения и был так доволен своею участью, что никогда не желал себе никакой перемены. "Что ж? слава богу, - говорил он впоследствии, - я дослужился до почетного чина, имею ордена, пряжку за сорок пять лет, да и то надо взять в расчет, что почти что ежегодно, кроме оклада, получал награждения. Чего же было мне больше? Если бы его превосходительство, Антон Мартыныч, оставался еще у нас директором, я бы и не подумал оставлять службы, несмотря на болезни и старость; я бы попросил, чтобы он мне позволил и умереть на этом месте".
Когда Матвей Егорыч переехал с казенной квартиры на наемную, ему сделалось очень грустно. Сложив руки назад, он ходил взад и вперед по своим новым комнатам, которые были нисколько не хуже прежних, и говорил про себя: "Нет, не то, совсем не то!" Всего тяжелее ему было по утрам, в то время, когда он прежде обыкновенно сиживал в департаменте; утром он решительно не знал, что ему делать: то посидит, то походит, то развернет календарь, то опять закроет его. "Ух, как скучна праздная жизнь! - повторял он, - да и на этой квартире мне все что-то неловко".
Он перестал играть в вист, но всякий день, умывшись и одевшись, по привычке надевал еще свои ордена, хотя никуда не выходил из дома, и после обеда снимал их. Здоровье его со дня на день становилось хуже, лицо покрылось бесчисленными морщинами и совершенно осунулось. Он был похож на старое пересаженное дерево, которое не могло уже приняться на новой почве и доживало еще немногие дни прежнею жизнию, постепенно более и более обнажая свои ветви.
Но страшно было посмотреть на бедного Матвея Егорыча, когда он узнал о долгах жены своей. С тех пор он по целым дням иногда не выходил из своей комнаты и, лежа на кушетке, моргал правым глазом, охал и шевелил губами, будто говоря с самим собою, или писал на бумажке карандашом какие-то цифры. Сын посещал его редко, отзываясь занятиями по службе, - и Матвей Егорыч не только не сердился на него за это, а, напротив, хвалил. "Служба должна быть выше всего, - толковал он, - это первая обязанность человека. Я по себе знаю, как втягиваешься в службу. Владимир мой хороший служака - и я еще больше люблю его за это. Много ли таких молодых людей, которые бы в его лета проложили себе такую карьеру, как он?"
Одна только Маша не оставляла Матвея Егорыча: она подавала ему лекарство во время его болезни; читала ему "Санкт-Петербургские ведомости", когда он лежал в своем кабинете, или занималась возле него своим шитьем. Часто в эти минуты Матвей Егорыч пристально глядел на нее, и, бог знает почему, вдруг глаза его наполнялись слезами, и он закрывал лицо рукою и поворачивался к стене.
Настасья Львовна, которой уже не на что было покупать ни чепцов, ни платьев, которая заложила все, что могла заложить из своих вещей, начала беспрестанно жаловаться на судьбу и обвинять мужа в том, что в продолжение пятидесятилетней службы он не мог нажить себе никакого состояния, чтоб обеспечить семейство.
Наконец, преследуемая кредиторами, она решилась написать к сыну письмо, в котором просила его самым нежнейшим и убедительнейшим образом об одолжении ей восьми тысяч для уплаты тех из долгов ее, которые не терпели отлагательства.
Послав это письмо, она несколько часов пробыла в волнении и беспокойстве, ожидая ответа.
Ответ был получен в тот же день.
Она распечатала письмо и прочитала с замиранием сердца: