Она затем поливала и мыла цветы, чистила клетки, в которых заливались канарейки, и, когда уборка была окончена, обошла все комнаты и с особенным чувством удовлетворения постояла минуту-другую в гостиной, любуясь этой комнатой с большим ковром, полной мебели, цветов и разных безделок и убранной с большой претензией на подражание обстановкам богатых домов. Каждое кресло, каждая вещица, каждый столик были для Олимпиады Васильевны предметами восторженного культа. В них она чувствовала приличие своего благополучия, чувствовала, что живет, как живут люди, и может принять кого угодно, не смущаясь.
Передвинув чуть-чуть кресло, обитое шелком, и поправив кружевной абажур на лампе, Олимпиада Васильевна, окончательно убежденная, что все в полном порядке, все хорошо и вполне прилично, удалилась, наконец в свою спальню и занялась туалетом. Через несколько минут она преобразилась в приличную и благообразную генеральшу в черном платье, с накинутой мантилией, в чепце, прикрывшем ее жидкие волосы, и, в ожидании завтрака, присела в кресло и принялась за газету.
В газете Олимпиада Васильевна более всего любила читать описание разных празднеств, встреч и торжественных балов, на которых присутствовали высокопоставленные лица. Подобные описания - особенно подробные - приводили почтенную старушку в восторг, и она потом пересказывала о разных блестящих туалетах и перечисляла разные громкие имена с увлечением, точно о чем-то необыкновенно ей близком, хотя сама никогда на таких балах не бывала и высокопоставленных лиц не знала и происходила из очень скромной чиновничьей среды. Тем не менее все, относящееся до таких лиц, ее очень интересовало и даже волновало. Она даже и фамилии их прочитывала не так, как имена простых смертных. Читая иногда вслух о каком-нибудь торжестве, Олимпиада Васильевна, с особенной интонацией, полной восторженной приподнятости, подобной той, какая бывает у плохих актеров, декламирующих стихи, произносила фамилию какого-нибудь генерал-адъютанта князя Скопина-Шуйского, и тон ее мгновенно падал, делаясь, так сказать, самым прозаическим, когда она прочитывала чин и фамилию какого-нибудь статского советника Иванова. Он словно бы оскорблял ее эстетическое чувство своей ординарной фамилией и возбуждал к себе даже что-то неприязненное, этот "Иванов"!
Охотница была Олимпиада Васильевна и до происшествий и этот отдел читала обязательно, точно так, как и объявления об умерших. Фельетоны читала не все и к политике относилась довольно равнодушно; однако пробегала и иностранные известия, чтобы при случае в разговоре вставить свое слово. Нечего и прибавлять, что она была горячей патриоткой, порицала Запад и при случае жестоко бранила "жидов".
Вообще, Олимпиада Васильевна представляла собой характерный тип чиновничьего мещанства и самого искреннего, бескорыстного раболепия перед знатностью, богатством и перед ходячими правилами приличия. Всю свою жизнь она посвятила заботам об устройстве приличной жизни, с приличной обстановкой. Жить, как живут вполне порядочные люди, было ее идеалом, и на осуществление его она потратила немало ума, энергии и изворотливости. Покойный ее муж, сперва мелкий чиновник, потом получивший хлебное место и дослужившийся до штатского генерала, был всегда под башмаком у Олимпиады Васильевны. Она, так сказать, вдохновляла его, поощряя к разным, не вполне законным действиям постоянными напоминаниями о детях, об их образовании, о будущем положении. И когда он умер, у вдовы осталось небольшое состояние, проценты с которого вместе с пенсией давали возможность Олимпиаде Васильевне жить прилично. Дети были на своих ногах и радовали сердце обожавшей их матери. Старшая дочь сделала недурную партию - вышла замуж за товарища прокурора, младшая - Женечка, только что окончившая гимназию, была хорошенькая, вполне благовоспитанная барышня, которая, конечно, не засидится в девушках; один сын служил чиновником, другой - офицером, и оба были добрые, почтительные сыновья, вполне свои, разделявшие взгляды матери. Один только Саша смущал Олимпиаду Васильевну. Он нигде основательно не устраивался, менял места, "воображал о себе", высказывая резкие, совсем дикие, по мнению Олимпиады Васильевны, взгляды, иронизировал, считая себя умником, и вообще держался особняком от семьи. И семья его считала каким-то "отщепенцем", могущим скомпрометировать фамилию Пинегиных. Олимпиада Васильевна любила его меньше других детей.
"Те люди как люди, а этот - совсем неладный какой-то… Что толку с его ума, когда денег не может заработать!" - не раз думала мать и молила господа, чтобы он вразумил сына. Однако дипломатическая Олимпиада Васильевна избегала давать сыну советы, тем более что он никогда денег у нее не просил, да, кроме того, она и побаивалась его языка, зная, что в ответ на ее наставления сын иронически усмехнется, а не то и вышутит ее же, старуху. И то случалось, что братьев он в глаза называл пошляками и по нескольким неделям после этого не показывался к матери.
Одним словом, этот Саша был больным местом Пинегиных и их многочисленных родных.
IV
- Ах, это вы, братец?.. Даже испугали! - промолвила Олимпиада Васильевна, увидав на пороге комнаты своего брата, отставного полковника Василия Васильевича Козырева, высокого, худощавого старика, с продолговатым, сморщенным лицом, напоминающим лисью мордочку, на котором бегали маленькие и лукавые, точно что-то высматривающие глазки.
Этот "братец", которого Олимпиада Васильевна не очень таки долюбливала за его коварство и ехидное сплетничество, вошел бесшумно, словно подкравшись. Он вообще имел привычку появляться у родных всегда как-то незаметно и умел все высмотреть и разузнать частью из любопытства, а частью чтобы иметь материал для разговора у родственников, которым можно сообщить что-нибудь новенькое о других.
- Гулял и зашел проведать тебя, сестра. Не звонил: думаю, зачем беспокоить, и прошел через кухню, - отвечал полковник тихим, вкрадчивым, тоненьким голоском и троекратно поцеловался с сестрой. - Ну, как живешь? Надеюсь, у вас все благополучно, сестра? - прибавил полковник.
- Ничего себе, слава богу, братец. Живем себе помаленьку… Да что ж мы здесь?.. Пожалуйте, братец, в гостиную… А вы как поживаете? - с приветливой улыбкой осведомилась Олимпиада Васильевна, выходя вслед за полковником из спальной.
- И я, родная, помаленьку… Что мне? Гуляю себе больше, пока ноги носят, да милых родных навещаю. Вот вчера у сестры Антонины был…
Войдя в гостиную, полковник воскликнул:
- И как же у тебя уютно здесь… прелесть!.. Право, лучше, чем у Антонины… С большим вкусом убрано…
Олимпиада Васильевна, хотя и знала коварство братца, тем не менее приятно осклабилась.
- А эта хорошенькая вазочка, видно, новая? Я что-то ее не видал, - продолжал полковник, подходя к столу и разглядывая вазу.
- Да братец… Катенька недавно подарила…
- Похвально… Почтительная дочь твоя Катенька… И муж ее славный человек… Я думаю, дорогая? - осведомился полковник.
- Не могу вам сказать, братец… Вот сюда, в кресло присядьте… Антонина здорова?
- Слава богу, все там здоровы, - отвечал полковник и после паузы прибавил: - А Леночке новую шубу сделали…
- Новую? Да у Леночки есть шубка и довольно приличная.
- Верно, Антонине показалось, что не хороша… Ты ведь знаешь Антонину? И какая, я тебе скажу, сестра, шуба!..
Олимпиада Васильевна, завидовавшая младшей сестре Антонине, у которой и обстановка была красивая, и лакей был, и дочь говорила по-английски, с живостью спросила:
- Какая же, братец, шуба?
- В семьсот рублей, - медленно произнес полковник, глядя с самым невинным видом на сестру.
- В семьсот рублей! - ахнула Олимпиада Васильевна и на секунду замерла от изумления.
- При мне деньги платили.
- И что же, действительно красивая шуба?
- Шикарная… Знаешь ли, ротонда - кажется, так называется? - ротонда из чернобурых лисичек, легонькая такая. А покрыта темно-зеленым плюшем и с пелеринками… Говорят, мода нынче - пелеринки… Прелестная шубка… Видно, у них лишние деньги-то есть!
- Откуда у них лишние деньги? - воскликнула волнуясь, Олимпиада Васильевна. - Положим, муж получает шесть тысяч.
- Семь, сестра…
- Хоть бы и семь. Так ведь на эти деньги не раскутишься, да еще с их привычками… За одну квартиру полторы тысячи платят… Антонина вечно жалуется, что им не хватает…
- Значит, заняли. Долги-то у них есть, я знаю, - конфиденциально, понижая голос, промолвил полковник. - Есть… Не по средствам живут… Любят форснуть. Вот хоть бы эта шуба? Ну к чему, скажи на милость, Леночке такая дорогая шуба? Положим, отец - тайный советник… Так ведь и ты, сестра, генеральша, однако и не подумаешь делать своей Женечке шубу в семьсот рублей… К чему?..
В эту минуту в гостиную вошли Женечка, недурная собой, полненькая, свеженькая брюнетка, и Володя, молодой, довольно пригожий офицер, остриженный под гребенку, высокий и стройный, с кольцом на мизинце и браслетом на руке. Он имел заспанный вид и протирал глаза.
- Вот и поздние птички явились, - ласково приветствовал молодых людей полковник. - Ну, здравствуй, милая племянница, здравствуй, мой друг Володя… Видно, вчера ужинал, а? - подмигнул глазом полковник.
- Было дело под Полтавой, дядюшка! - весело смеясь, отвечал Володя.
Дядя поцеловался с молодыми людьми, после чего они подошли к матери и поцеловали ее руку.
Мать с видимым восторгом любовалась своими птенцами.
- Про какую это вы шубку говорили, дядя? - спросила Женечка.
- Вообрази себе, Женечка, - сказала Олимпиада Васильевна. - Тетя Тоня сделала Леночке новую ротонду… Денег нет, а они ротонду…
- В семьсот рублей, Женечка, - досказал полковник.
- Ловко! - откликнулся Володя.
В Женечкиных глазах блеснул завистливый огонек, и она заметила:
- Тетя так любит Леночку… Недавно вот новое бальное платье ей сшила… И прелестная, дядя, я думаю, ротонда?..
- Разумеется. И деньги прелестные…
Олимпиада Васильевна бросила недовольный взгляд на полковника, что он своим разговором об этой "дурацкой ротонде" только смущает Женечку, и заметила:
- Это разве любовь настоящая!.. Просто пыль в глаза хотят бросить… Антонина воображает, что эти шубы да бальные платья помогут скорей найти Леночке жениха…
- А о женихах что-то не слышно! - вставил полковник.
- Еще бы… Леночка хоть и милая, а - сапог! - засмеялся Володя… - А кто на сапоге без хорошего приданого женится, а?
Олимпиада Васильевна бросила многозначительный взгляд на сына. "Дескать, не говори при дяде!" И то она уж пожалела, что сама дала волю языку из-за этой шубы. Братец ведь все передаст Антонине.
И Олимпиада Васильевна поспешила заметить сыну:
- Володя! Какие выражения! И ты неправду говоришь. Леночка хоть и не красавица, а прехорошенькая. Очень миленькая, особенно глаза у нее прелестные. Ведь правда, братец?..
Горничная вошла и доложила, что подан завтрак. Олимпиада Васильевна с обычным своим радушием пригласила братца позавтракать чем бог послал.
- Посидеть с вами - посижу, а есть не стану… Боюсь, сестра… У тебя всегда все так вкусно, а у меня, сама знаешь, катар…
- Отличное средство есть против катара, дядюшка! - проговорил Володя.
- Какое, мой друг?
- Три рюмки перцовки перед каждой едой, вернейшее средство! - рассмеялся Володя.
- Шутник ты…
- Нет, в самом деле попробуйте… Мамаша, а разве водки не полагается сегодня?..
Олимпиада Васильевна достала из буфета графинчик, бросив меланхолический взгляд на Володю.
Завтрак был вкусен и обилен, и полковник, несмотря на катар, отведал и маринованной осетринки и телячьей котлетки, не переставая рассказывать о том, как он сегодня утром был на Сенной и приценивался к провизии, как потом встретил богатые похороны и узнал, что хоронили купца Отрепьева, оставившего пятьсот тысяч, как потом прошел на Большую Морскую…
- И знаешь, сестра, кого я встретил?
- Кого, братец?..
- Твоего Сашу… Стоит у витрины и брильянты рассматривает… - Что, он разве больше не служит?..
Олимпиада Васильевна встревожилась.
- Он, может быть, на службу шел…
- Едва ли… Служба его совсем в противоположном конце. Да и двенадцатый час был.
- Странно… разве дело какое, что он не пошел на службу…
- То-то и я подумал… Но ежели дело, к чему разглядывать брильянты?
- Покупать собирается… Женечке подарить, - иронически усмехнулся брат.
- Он брильянтов не признает, - насмешливо заметила Женечка.
В это время из прихожей раздался звонок, и через минуту в столовую вошел Саша Пинегин.
- Вот легок на помине. Только что о тебе говорили, мой друг! - поспешил сказать самым любезным тоном полковник.
Все притихли. Приход "отщепенца" встречен был сдержанно и молчаливо.
V
Пинегин поцеловал у матери руку, пожал руку дяде, брату, сестре и присел к столу.
- Завтракать будешь? - без особенной приветливости спросила Олимпиада Васильевна, бросая тревожный взгляд на несколько возбужденное лицо сына.
"Наверно, опять бросил место?" - подумала она.
- Пожалуй, что-нибудь съем…
- Сейчас разогреют котлетку, а то холодная.
Дуня, принесшая прибор, хотела было унести блюдо, но Пинегин остановил ее.
- Не стоит… Так съем…
- Напрасно, Саша, горяченькая вкуснее, - заговорил своим мягким, ласковым голосом полковник и, подвигая к нему графин с водкой, прибавил: - Чудная, братец, осетринка для закуски.
- Он не пьет водки, - сказал Володя, заметно притихший при брате.
- Не пьет?.. И без водки осетринка прелесть. И мастерица же ты, сестра!
Пинегин молча ел. Олимпиада Васильевна терзалась желанием скорей разрешить беспокоившее ее недоумение: отчего Саша не на службе и зачем он зашел? И она дипломатически спросила:
- Давно ты, Саша, у нас не был. Уж и записку хотела писать: здоров ли?
- Здоров, мамаша… Занят был это время…
- По службе?
- И по службе и так… дела были.
- То-то сегодня ты не на службе. Видно, заработался и отдохнуть денек собрался… Это ты умно придумал… Служба-то у вас тяжелая, а платят гроши… Везде протекция да протекция! - вздохнула Олимпиада Васильевна.
- Такому умнице, как Саша, давно бы тысяч пять получать, если бы у нас места по заслугам давали! - воскликнул не без пафоса полковник.
- Спасибо за комплимент, дядюшка, и за пять тысяч! - иронически промолвил Пинегин и, обращаясь к матери, прибавил. - Я больше, мамаша, совсем не пойду на службу… Довольно с меня!
- Бросаешь? - испуганно спросила Олимпиада Васильевна.
- Да, бросаю.
- Саша, верно, лучшее место получил. С его умом не сидеть же ему на пятидесяти рублях, кандидату естественных наук, - проговорил полковник с едва слышной иронической ноткой в своем вкрадчивом, тонком голоске.
- И лучшего места не получил, даже и с моим умом, дядюшка.
Все неодобрительно взглянули на этого "отщепенца", который бросает место и еще иронизирует.
- Думаешь одной литературой пробавляться? - насмешливо спросил Володя.
Пинегин только повел равнодушно-презрительным взглядом на брата, не удостоив его ответом, и сказал обращаясь к матери:
- Вы не волнуйтесь, мамаша… Теперь мне места не надо… Я женюсь, и на богатой девушке…
Брат и сестра иронически хихикнули, подтолкнув друг друга локтями. Полковник саркастически улыбался. Олимпиада Васильевна недоверчиво смотрела на сына, не зная - верить ему или нет. Он ведь любит иногда потешаться над родными. У него есть эта злая привычка. Да, наконец, какая богатая девушка пойдет за такого голыша, за человека без какого-нибудь определенного положения. Это что-то невероятное!
Пинегин между тем продолжал, и голос его слегка вздрагивал от нервного возбуждения:
- Очень милая и образованная девушка… Надеюсь, вам понравится… Дочь покойного золотопромышленника Коновалова…
Все встрепенулись при слове "золотопромышленника". Казалось, Саша не шутил.
- Коновалова?! - воскликнул в каком-то сладостном восторге полковник. - Эта та, у которой, говорят, несколько миллионов, прииски и громадный дом на Караванной?
- Она самая, дядюшка, - ответил Пинегин.
- И… ты… Саша, женишься… Ты не шутишь?.. - задыхаясь от волнения, спрашивала Олимпиада Васильевна.
- Какие, мамаша, шутки. Завтра я привезу к вам свою невесту.
- И она… в самом деле… так богата?
- Богата: два миллиона, прииски и дом.
Миллионы и прииски произвели ошеломляющее впечатление. Все впились в Пинегина, глядя на него, как на сказочного принца, в безмолвном очаровании, проникнутые почтительным уважением. Этот Саша, отщепенец Саша, вдруг стал в глазах всех совсем другим человеком, словно свершившим необыкновенный подвиг и осененный лучезарным ореолом. У офицера Володи уже бродила мысль занять у брата крупный куш. "Вероятно, он не откажет на радостях!" И вместе с почтением он чувствовал невольную зависть.
Олимпиада Васильевна в умилении заплакала. Чувствуя прилив материнской нежности к сыну, она проговорила прерывистым голосом:
- Саша… Александр… Поздравляю тебя… Будь счастлив… Постой, тебе сейчас зажарят другую котлетку… Володя, достань вино… Там есть бутылка мадеры.
Пинегин подошел к матери. Растроганная, счастливая, она обняла его и благословила.
- Женя!.. Да скажи, чтоб Саше котлетку скорей…
- Да не надо, мамаша…
Розлили вино. Все чокались с Пинегиным, поздравляли и целовались. Полковник глядел с таким победоносным видом, точно сам он женился на миллионах, и восторженно повторял:
- Я ведь всегда говорил… всегда говорил, что Саша умница. Голова!
- А хорошенькая твоя невеста, Саша? - спрашивала Женечка.
- А вот увидишь… Предупреждаю: она далеко не красавица…
- Да разве красота все? - горячо подхватила Олимпиада Васильевна. - Ты лучше спроси: какого характера?
- Тихая, славная девушка, мамаша.
- Вот это-то главное!
- Я думаю, роскошно одевается? - опять спросила Женечка.
- Напротив, очень скромно…
- Должно быть, прелестная девушка! - с пафосом воскликнула Олимпиада Васильевна.
- Да разве Саша женился бы на дурной! - вставил полковник.
Несколько времени шли расспросы. Олимпиада Васильевна очень ловко выспросила обо всем и отлично сообразила, что сын женится не по любви и что будущая жена не хороша собой. Она в душе вполне одобряла Сашу и искренно дивилась его уменью подцепить такую невесту. Она горделиво радовалась, что один из Пинегиных будет миллионер, и питала надежду, что Саша не забудет при таком богатстве о своих. "Ведь он добрый!" Мысль о том, как будет завидовать сестра Антонина, приятно щекотала ее нервы.