Константин Михайлович Станюкович
Товарищи
I
В этот жаркий ноябрьский день на "Кречете", стоявшем на рейде Гонконга, было особенное возбуждение.
Ждали прихода в Гонконг нового начальника эскадры, контр-адмирала Северцова.
Матросы, взволнованные и серьезные, таинственно шушукались на баке, разбившись кучками.
Переходя от одной к другой, пожилой и степенный фор-марсовой Аким Васьков уверенным и ободряющим голосом, пониженным до шепота, говорил:
- Он, братцы, произведет разборку! Он дознается! Только не трусь, ребята! Поддержи по совести, как я всю правду обскажу: "Так, мол, и так, ваше превосходительство!"
Только что окончена была генеральная чистка и "приборка". Клипер "Кречет" так и сверкал на солнце блеском меди орудий, поручней, люков и компаса. Труба была белоснежна. Борты заново выкрашены. Рангоут выправлен на славу. Палуба безукоризненна. О том, что на смотру не подгадят работами, нечего и говорить.
А между тем капитан, старший офицер, ревизор, старший механик и два вахтенные начальника, видимо, были встревожены. Испуганно притихшие, они сегодня не били матросов и не ругались с обычною виртуозностью.
Адмирал шел на корвете "Проворном", вызванном телеграммой в Сингапур неделю тому назад. Только из этой телеграммы на "Кречете" узнали о новом начальнике эскадры и его неожиданно скором приезде из России.
"Нового" не знали.
Никто раньше с ним не служил. После службы в черноморском флоте и оставления Севастополя Северцов несколько лет был морским агентом за границей и тридцати семи лет, только что произведенный в контр-адмиралы, был назначен начальником эскадры.
Быстро делавший карьеру, обогнавший многих старших по службе, Северцов, по кронштадтским слухам, был хладнокровный, сдержанный, молчаливый и строгий человек, особенно преследующий злоупотребления, и хороший моряк. Передавали, что он не "разносит" офицеров, но придирчиво требователен и служить с ним нелегко. Говорили, что он имеет состояние и потому относительно независим и служит из честолюбия. В последнее время на эскадру дошли слухи, будто бы Северцов подавал высшему морскому начальству докладную записку о необходимости реформ во флоте.
Знал Северцова только капитан "Кречета" Пересветов. Они были товарищи. Но Пересветов знал товарища только в корпусе. После выхода в офицеры служба их разлучила, и они не встречались.
Пересветов хоть и помнил, что Северцов в корпусе был хорошим товарищем, тем не менее очень волновался приездом товарища-адмирала, слухи о котором были не особенно утешительны для капитана, который более чем фамильярно относился к счетам по поставкам угля и провизии. Положим, он пользовался скидками на счетах единственно потому, что был образцовый муж и отец и желал кое-что припасти для семьи; сам он отличался скромностью своих потребностей и был расчетлив до скупости, - но все-таки едва ли будут приятны объяснения с товарищем-адмиралом, если бы обнаружились как-нибудь его семейные заботы.
"Уж слишком высоки были цены по счетам", - думал теперь Егор Егорович, почесывая свою лысину, и о чем-то конфиденциально шептался с ревизором, лейтенантом Нерпиным.
- Не беспокойтесь, Егор Егорыч… Все по форме… Не к чему придраться. Консулы удостоверяли цены. Чем же мы виноваты, если цены высоки! - успокаивал капитана молодой лейтенант, прокучивавший в портах шальные деньги. - И, наконец, откуда может узнать начальник эскадры? Разве мы, Егор Егорыч, делаем злоупотребления? Мы пользуемся не от казны, а от поставщиков… И многие капитаны и ревизоры так делают… Точно уже оно такой секрет… Никто за такие безгрешные доходы не попадал под суд, Егор Егорыч. Может, и новый адмирал, когда был капитаном, знал, где раки зимуют. Он богач, - ему не нужны деньги, а ревизору у него, вероятно, были нужны, Егор Егорыч!
И лейтенант так добродушно рассмеялся, и в его веселых серых глазах сверкала такая беззаботная уверенность, что капитан несколько успокаивался, и в его голове проносилась мысль: "Все-таки Северцов - товарищ и не станет придираться".
- А вы, Александр Иваныч, впредь будьте осторожнее.
- Есть, Егор Егорыч!
Но ни одни только счеты пугали трусливого капитана. Тревожило его и "несколько строгое" обращение с матросами, как деликатно называл Пересветов нещадную порку людей, и, главное, это недавнее наказание матроса Никифорова, которого пришлось отправить на берег в госпиталь после трехсот линьков.
Капитан очень дорожил старшим офицером, который был настоящим помощником и действительно "собакой" и который так вышколил команду, что "Кречет" был образцовым судном и работали на нем превосходно; но теперь капитан вдруг стал находить, что Леонтий Петрович чересчур увлекается… Вот этот случай с "подлецом" Никифоровым… Что, если адмирал узнает? Может выйти целая история…
И капитан, толстый, с изрядным брюшком, небольшого роста, лысый и "мордастый", с маленькими бегающими глазками, с большими усами полного, рыхлого и бритого, несколько бабьего лица, еще более струсил при мысли о приходе этого молчаливого товарища-адмирала ("Черт знает, каким он стал теперь!") и о матросе Никифорове, который так некстати опасно заболел после недавней порки.
Ввиду неизвестности, что будет, капитан, казалось, еще более затосковал о жене и своих трех детях. По крайней мере, он несколько раз взглядывал на фотографии, висевшие в его каюте, вздыхал, торопливо крестился и снова ходил мелкими неспокойными шагами по клеенке.
- Леонтья Петровича позови! - крикнул он вестовому.
- Что прикажете, Егор Егорыч? - с почтительною официальностью, довольно сухо спросил старший офицер.
Он был еще более хмур, желт и раздражен, чем обыкновенно, этот худощавый, высокий блондин с светло-русыми баками и усами, мученик службы и дисциплины, беспрекословный исполнитель и один из тех "собак" - старших офицеров, который, не зная отдыха, заботился о безукоризненном порядке и умопомрачающей чистоте "Кречета", вечно "собачился" и, самолюбивый службист, наводил страх на матросов беспощадною строгостью, чтобы судно было в порядке и чтобы капитан не мог быть недовольным лихими работами команды.
- Присядьте, Леонтий Петрович. Как Никифоров? Посылали сегодня в госпиталь справиться? - тревожно спросил капитан.
- Плохо-с, Егор Егорыч. Доктор ездил! - угрюмо ответил старший офицер, присаживаясь в кресло.
- Что с ним?
- Скоротечная чахотка.
- Быть может, прежде был болен?
- Что уж тут обманывать себя: просто заболел от наказания. Запороли, Егор Егорыч!
- Эх, Леонтий Петрович!.. Не похвалят нас, если адмирал узнает.
- Очень даже… Можно и под суд попасть! - с мрачною правдивостью промолвил старший офицер.
- И как это вы так наказали матроса, Леонтий Петрович? - проговорил капитан с видом сокрушения и досады.
Баклагин взглянул в глаза капитана, и во взгляде старшего офицера промелькнуло изумление и презрительное негодование.
И Леонтий Петрович сказал:
- Доктор говорил, что трехсот линьков нельзя, и я доложил вам, а вы приказали исполнить ваше распоряжение, наказать Никифорова.
- Я, кажется, не приказывал запороть человека, Леонтий Петрович!..
- Конечно, я виноват-с, что буквально исполнил приказание капитана… Я и не стану отпираться.
- Но, бог даст, вам не придется, Леонтий Петрович. Можно попросить доктора… Он доложит, что… что Никифоров заболел не от наказания… Скажите доктору…
- Уж говорите об этом доктору сами!.. - негодующе вымолвил старший офицер.
- И, наконец, адмирал может и не узнать… Не правда ли, Леонтий Петрович?
- Узнает.
- Почему?
- Команда заявит претензию…
- Верно, скотина Васьков мутит?
- И он, да и все недовольны…
- Так как же вы довели до этого команду?
- Вы думаете, один я?.. Ведь пищей недовольны, Егор Егорыч… Я думаю, будут претензии на вас и на ревизора… По слухам, новый адмирал… справедливый человек… И песня моя спета! - неожиданно прибавил Баклагин с каким-то равнодушием отчаяния…
- Не отчаивайтесь, Леонтий Петрович… Северцов все-таки - мой товарищ… Я доложу, какой вы отличный старший офицер…
- Очень вам благодарен, Егор Егорыч. Не беспокойтесь… Я все-таки буду проситься в Россию и… выйду в отставку, не ожидая, что выгонят… за то, что я безусловный исполнитель… Больше я не нужен, Егор Егорыч?
- Да что с вами, Леонтий Петрович?.. Я думал, вы меня успокоите, а вы…
- Валите теперь все на меня, Егор Егорыч?.. Быть может, ваш товарищ и удовлетворится вашими объяснениями о матросе Никифорове… Да, кажется, он скоро и помрет и не пожалуется…
С этими словами старший офицер ушел и, казалось, только теперь понял, что Пересветов не только плохой моряк и отчаянный казнокрад, но и трус, готовый ради спасения шкуры свалить свою ответственность на своего подчиненного, которого так лицемерно уверял в благодарных чувствах.
Баклагин, этот рыцарь исполнительности и строгости, не ожидал такого предательства от капитана, обязанного отвечать за все на вверенном ему судне.
И Никифоров, умирающий в Гонконге, и подлец капитан, чуть ли не отрекавшийся от своего беспощадного приказания, не выходили из головы старшего офицера. И он с угрюмой тоской думал о позоре суда.
Ведь он видел, что последние удары линьков ложились на синюю спину уже бесчувственного, притихшего человека. Он мог остановить истязание!
До такой исполнительности он еще не доходил в течение своей морской службы!
II
В пятом часу дня корвет "Проворный" под адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге вошел, попыхивая дымком, на гонконгский рейд и стал на якорь вблизи от "Кречета".
Капитан в полной парадной форме только что хотел идти на вельбот, чтобы ехать к адмиралу с рапортом, как сигнальщик доложил вахтенному офицеру, что адмирал отвалил от борта.
- К нам? - спросил капитан, возвращаясь от парадного трапа.
- К нам! - ответил молодой вахтенный офицер, взглянув на адмиральский вельбот.
Капитан рассчитывал поговорить наедине с адмиралом и "подготовить" его на всякий случай по-товарищески к строгости с командой старшего офицера. И, почти растерянный, он снова вернулся к трапу и приказал выстроить команду во фронт, вызвать караул и господ офицеров для встречи адмирала.
Через несколько минут, среди мертвой тишины, на палубу клипера вошел адмирал с новым флаг-офицером и приостановился, чтобы выслушать обычный рапорт вахтенного офицера.
- На клипере все благополучно! Воды в трюме - один дюйм. Больных нет.
Вслед за вахтенным офицером Пересветов с особенной служебной аффектацией подчиненного проговорил несколько взволнованным голосом, причем приложенные к треуголке короткие, толстые пальцы слегка вздрагивали:
- Честь имею донести вашему превосходительству, что на вверенном мне клипере все обстоит благополучно.
- Здравствуй, Егор Егорыч. Давно не видались! - проговорил адмирал, пожимая руку капитана.
С этими словами он направился к офицерам, выстроенным на правой стороне шканцев.
Невысокий, худощавый, без импонирующего адмиральского вида завзятого моряка, а напротив, скромный и простой, не производивший впечатления строгого начальника своим серьезным, моложавым и довольно красивым лицом с темно-русыми бакенбардами и усами, он несколько застенчиво, краснея, подавал каждому офицеру свою маленькую руку в белой перчатке.
Не промолвив никому ни одного из тех любезных или внушительных слов, которыми считают нужным начальники при первой встрече "ободрить" подчиненных, Северцов пошел к выстроенной по обеим сторонам шкафута команде.
Без той молодцеватости в посадке и без зычности в голосе, какими обыкновенно приветствуют матросов адмиралы, - "новый" без всякой внушительности и далеко не громко произнес обычные слова:
- Здорово, ребята!
- Здравия желаем, ваше превосходительство! - ответили матросы.
Но в этом ответе не было того громкого и веселого возгласа полутораста голосов, какой бывает обыкновенно на судах.
Адмирал заметил это. Заметил и напряженно-взволнованные лица людей.
По-прежнему молча спустился адмирал в палубу, молча и внимательно осматривал кубрик, шкиперскую и баталерную каюты, камбуз, заглядывал в некоторые офицерские каюты и только спросил врача, заглянув в пустой лазарет:
- И на берегу нет больных?
- Есть, ваше превосходительство. Матрос Никифоров в госпитале.
- Что с ним?
- Скоротечная чахотка.
- Опасен?
- Очень.
Адмирал пошел дальше, направляясь в машинное отделение.
От сердца капитана отлегло. Северцов, по-видимому, удовлетворился ответом.
И, сопровождая адмирала, Пересветов подумал: "Северцов не такой, как о нем слухи. Не будет придираться. И не к чему! Клипер - игрушка. И, если будет претензия, - он не поднимет истории. Все-таки товарищ, и крепко пожал руку, и не задается… Простой… И из-за чего ему так фартит!" - пробежала завистливая мысль.
Снова ни слова не говоря, адмирал осмотрел машинное отделение, залезал в коридор винтового вала, в трюм и, наконец, поднялся наверх и взошел на мостик.
Кажется, все в порядке, а он молчит, и неизвестно, доволен ли он или нет.
Это молчание беспокоило и капитана, и старшего офицера, и механика, и ревизора.
Адмирал сделал несколько учений. Смотрел и перемену марселей, и пожарную тревогу, и десант, и многое другое.
И ни слова.
Только во время артиллерийского учения подходил к офицерам, заведующим батареей, и интересовался:
- Как угол обстрела вашего орудия? Какова дальность полетов снаряда?
Моряки не умели ответить и конфузились. Никто об этом не спрашивал.
- Надо узнать! - тихо говорил адмирал, чтобы не слышно было замечания.
Адмирал, видимо, не понравился. Все только смотрит, такой серьезный и молчаливый и будто не радуется, что матросы отдают и крепят паруса с поразительной быстротой.
Раскрасневшийся и вспотевший капитан ждал, что хоть после учения, блестящего парусного учения, на котором матросы летали по вантам и разбегались, словно обезумевшие, молчаливый и серьезный Северцов заговорит и похвалит.
Но вместо того он тихо проговорил капитану:
- Напрасна такая быстрота.
Пересветов вытаращил изумленные глаза. Однако почтительно промолвил:
- Слушаю-с, ваше превосходительство!
- Все эти… эти фокусы - дурная старая привычка. И для дела бесцельны… И люди рискуют упасть! - прибавил Северцов, словно бы желая пояснить свое замечание.
- Точно так, ваше превосходительство! Ваше приказание будет свято исполнено, ваше превосходительство! - угодливо поддакнул ошалевший капитан.
Северцов пристально взглянул на товарища и густо покраснел. Что-то брезгливое мелькнуло в серьезных серых глазах адмирала.
- Прикажи собрать команду и удались вместе со всеми офицерами.
- Есть!
И Пересветов перешел к старшему офицеру, бледному и мрачному, стоявшему у компаса.
- Людей во фронт!..
- Есть!
- Леонтий Петрович! - чуть слышно, упавшим голосом прибавил растерянный капитан.
- Что-с?
- Уговорите Васькова… Скажите: сделаем унтер-офицером, если не будет претензий…
- На такую… подлость я не способен, Егор Егорыч! - зло прошептал старший офицер.
И словно бы обрадованно крикнул:
- Команда, во фронт!
Капитан и все офицеры спустились в каюты. Только вахтенный офицер, юный мичман Аркадьин, остался на мостике и, радостно взволнованный, посматривал на адмирала, остановившегося вместе с флаг-офицером посредине фронта.
"Узнает ли он наконец, что у нас творится?" - думал мичман.
Капитан стоял под приподнятым люком своей роскошной каюты, в которой еще недавно благодушествовал и чувствовал себя редким, заботливым мужем и отцом, когда подсчитывал, сколько "сбережения" привезет он домой. Уже тысячу двести фунтов отложил, и еще целый год впереди покупка угля и провизии. "Нельзя "дурака строить", если семейный и предусмотрительный человек, и многие не зевают на брасах", - не раз думал Пересветов, подписывая счеты и получая от ревизора свою львиную долю.
Теперь Егор Егорович напряженно прислушивался к тому, что покажут матросы ("И какая свинья Баклагин!" - подумал капитан), прислушивался, и испуг перед серьезными неприятностями все более и более охватывал его сердце вместе с завистливою злобой к этому товарищу, желающему выскочить перед высшим начальством. "Тихоня, молчит, а выдумал что? "Напрасна быстрота". Где это слыхано?.. Он, слава богу, двадцать пять лет служит, и везде порют, чтобы матросы работали лётом, а Северцов - новые порядки. Скотина какая, а еще товарищ… Ни слова благодарности за порядок на клипере… Молчит… Того и гляди, напакостит мне… Испортит карьеру…"
Мысль эта гвоздила Пересветова. Он малодушно трусил и старался возбудить себя надеждой на объяснение с Северцовым. "Он поймет, что у него семья… Он поверит, что не по вине командира Никифоров так наказан. И эти высокие цены… Он ни при чем… Ревизор делает покупки… Ведь товарищ же он… Не посмеет утопить товарища…"
И Пересветов торопливо крестился, умоляя господа бога, чтобы адмирал оказался порядочным товарищем и не поднимал бы истории из-за матросских претензий… Пусть уберут Баклагина, и на клипере не будет порки…
В кают-компании царило подавленное молчание.
Старший офицер свирепо курил папиросу. Два лейтенанта, особенно расточительно наказывавшие матросов, вспомнили, что беззаконно наказывали даже унтер-офицеров. Сам ревизор, обыкновенно развязный и болтливый, притих, подумав, что еще не роздал матросам жалованья за прошлую треть. Был в меланхолии и старший механик Подосинников. Невесело глядел и доктор Моравский.
Только старый штурман и его помощник да несколько молодых мичманов без страха ожидали конца смотра нового адмирала.
- Никого не разнес… Редкий адмирал!.. - одобрительно промолвил один из мичманов, обращаясь к старшему штурману Василию Андреевичу, пожилому и коренастому плотному человеку с красноватым лобастым лицом, заросшим черными, едва пробритыми бакенбардами и густыми усами.
- Д-да… Кажется, серьезный человек. Не кипятится… Не болтает на ветер и не куражится: "Я, мол, молодой адмирал!" - ответил сам серьезный, основательный и добросовестный служака, "имеющий правила", как говорил Василий Андреевич про людей, которых считал порядочными.
И, помолчав, прибавил:
- Небось разберет основательно претензии. То-то капитан в тревоге. Еще какая выйдет история… Что обнаружится…
- Какая история? Что именно обнаружится?.. - резко и вызывающе спросил ревизор Нерпин, услышавши тихий разговор штурмана с мичманом.
- Многое-с! - сухо ответил Василий Андреевич.
- Например-с?
Штурман хотел было ответить, как с дивана вдруг мрачно и резко выпалил старший офицер:
- А хоть бы болезнь Никифорова, которого запороли… А гнилое масло у матросов?.. А… Да мало ли что… Или вы ничего не помните, Александр Иваныч?
Ревизор принужденно засмеялся. Мичманы изумленно взглянули на старшего офицера, который присутствовал при наказании Никифорова, и опустили глаза. Все молчали. Снова наступила в кают-компании тяжелая напряженность.