Конечно, единственно потому, что руководила ими Людмила Павловна. Суровая, можно сказать, даже грозная начальница, но всем девочкам было известно, какая отзывчивая у нее душа. Год назад Вероника Прокофьевна вдруг пропала. Недавно на работу оформилась, с начальством за принципы сражалась - и нет ее. Ну нет, так нет, никто особо и не задумался, но Людмила Павловна заволновалась, забеспокоилась, и все узнали: от Вероники, оказывается, муж сбежал, и она так это переживала, что угодила в больницу с нервным расстройством. Вот там-то ее и обнаружила Людмила Павловна. Нашла, поговорила с врачами, организовала посещения, чтобы не всем табуном ходить, а каждый день по одной И когда какие-то особые лекарства понадобились, на всех своих знакомых нажала и добыла то, что требовалось. Выходила Веронику Прокофьевну, подняла ее, пригрела, в специальный санаторий путевку достала, можно сказать, с того света к жизни вернула. И - в свой отдел на прежнюю должность.
Вот какой необыкновенной женщиной была Людмила Павловна. Все это понимали, все всё знали и всё же чуточку побаивались. Естественно, про себя. И не потому, что была начальница безулыбчивой, как стихия, а потому, что точно знала, как надо поступать, как надо говорить и как следует реагировать, и не было - да и быть не могло! - ни одного вопроса, на который у Людмилы Павловны тотчас не сыскался бы ответ.
- Приличная женщина этого не наденет.
- Приличная женщина грудь не выпячивает.
- Приличная женщина на такое кино не пойдет.
Никто не спорил, но зато никто особо и не рвался в "приличные женщины". Тем более что определение страдало непостоянством, и если, скажем, вчера "приличная женщина" никак не могла надеть мини, то сегодня она же твердо была убеждена, что удлиненная юбка уродует фигуру. Гораздо меньшим изменениям подвергалось другое унифицированное определение, которое употреблялось по отношению к миру внешнему, но нисколько не реже: "советская женщина". Людмила Павловна не просто произносила привычные заклинания - она искренне полагала, что в них-то и заключена вся премудрость мира и потому ни о чем постороннем можно более не думать. А посторонним было все, что не касалось ее непосредственно.
Работа - касалась.
- Социализм - это учет, - произносила Людмила Павловна так, будто сама додумалась до этого максимум полтора мгновения назад. - Значит, наш отдел - самое социалистическое учреждение.
Последняя абракадабра действительно являлась ее творчеством. Все должно было быть учтенным, разложенным по полочкам и расписанным по параграфам. И так бы и случилось в руководимом ею коллективе, если бы не одно досадное обстоятельство: коллектив был женским, а женщины ничего не имеют против того, чтобы быть учтенными, но терпеть не могут полочек и яростно сопротивляются параграфам. И, привычно произнося формулы типа "приличная женщина" и "советская женщина", Людмила Павловна никогда не забывала делать поправку на специфику своих подчиненных.
Метод был проверенным: почаще бывать с народом. Девичники, дни рождения, праздники, квартальная премия - все могло быть предлогом, а если календарно наступал тихий период, то изыскивалась возможность встряхнуть коллектив энциклопедическим путем:
- Девочки, сложитесь, сколько там… Вероника Прокофьевна прикинет. Наташу Маленькую от работы освобождаю. Никаких излишеств. Наташа: торт, конфеты, немного вина. Как обычно.
- Это ж в честь чего? - спрашивала отчаянная Лена.
- Стыдно, - со строгой паузой говорила начальница, хмурясь сквозь очки. - Сегодня много лет назад прогрессивнейший человек своего времени и, между прочим, личный друг Карла Маркса закончил четвертую главу своего великого труда "Женщина и социализм". Неужели же мы, советские женщины, которым, по сути, и посвящался этот гигантский труд…
Все виновато замолкали. Вероника Прокофьевна подсчитывала, на сколько тянет четвертая глава, а Наташа Маленькая готовилась к походу по магазинам. Она называлась Маленькой не из-за роста и уж тем паче не из-за возраста, а по совершенной пришибленности, была безропотна, безголова, безотказна - все "без", а потому числилась любимицей, получала премии и по субботам ходила к начальнице убирать квартиру.
Из старших - тех, кого уважительно называли по имени и отчеству, - самостоятельной считалась Галина Сергеевна. Вероника Прокофьевна, поначалу изображавшая из себя нечто очень прогрессивное, с уходом мужа потускнела, как нечищеный самовар. И во всем отделе оказалась одна "независимая держава" - как выразилась Наташа Разведенная - Галина Сергеевна. Поэтому к ней относились по-особенному, да и сама она была особенная. Людмила Павловна всегда ставила ее в пример остальным, хвалила со всех трибун, но - разве от девочек скроешь? - завидовала. И однажды не выдержала, сказала ближайшим, то есть Веронике Прокофьевне с Наташей Маленькой:
- Господи, да за шофера и я могла выйти. Хоть двадцать раз.
Естественно, крик души этот быстренько Галине Сергеевне передали, женский телеграф сработал. Ожидали, как она выкрутится, а заместительница так ответила, что тему эту тут же навсегда и закрыли:
- Женщина, девочки, за мужчину замуж выходит.
И никто - ни старшие, ни младшие - не догадывался, что за фасадом современной деловой женщины скрывается совсем не уверенная в себе жена и мать. Что прекрасная фраза верна лишь теоретически, а на практике Галина Сергеевна - в те времена еще просто Галка - вышла замуж за весьма целеустремленного человека.
- Решаем так, - сказал он сразу же после регистрации их брака. - В институт идешь ты - и помоложе, и память у тебя имеется. Это - первое. Ребенка заводим, когда ты на четвертом курсе будешь, оттуда уже не выгонят. Ну, а потом - машину с ветерком, и все у нас будет как у людей.
Галина Сергеевна родила девочку, защитила диплом, устроилась на хорошую работу, оставалась машина, чтоб "как у людей". Копили, отказывая себе во многом, но девочка оказалась болезненной, и деньги шли на врачей и санатории. Муж тихо пилил, а Галина Сергеевна, постоянно ощущая на своих плечах непомерную тяжесть благодарности, вечерами плакала, днем завинчивая нервы до последнего витка.
Вот так в подспудно равновесном кипении и пребывал отдел квартал от квартала и год от года. И еще бы долго пребывал, если бы Клава Сомова не потеряла квартальную сводку. А квартал был на исходе, запрашивать дубликат означало нарушить сроки и лишить всех премии, и Клава некрасиво ревела, роясь в папках и шмыгая носом. Ревела она не от страха, а от пропажи этой проклятой сводки. Она искренне рвалась исполнять любые распоряжения, с удовольствием бегала на субботники, ездила на овощную базу или в колхоз. Она всегда трудилась на совесть и не могла по-иному трудиться, потому что мама говорила ей: "Если надо, Клавочка, то тут уж и через "не могу" все равно надо, ничего не поделаешь". Это когда она не хотела по утрам идти в детский сад. А теперь потеряла сводку, и всё вдруг взорвалось.
Это Клава так считала, что взорвалось из-за сводки. А на самом-то деле все было чуть-чуть не так. На самом-то деле в главке выдали служебную тайну:
- У вас сокращение штатов.
Галина Сергеевна узнала об этом за неделю до Клавиной потери, Людмила Павловна - за месяц. Но начальницы это не касалось, а заместительница рыдала весь вечер. И когда пришел домой муж, зарыдала еще сильней:
- Должность сократили! А я одна там тянула всю работу, как каторжная, а меня же и сократили!..
Муж помрачнел, походил, подумал. Долго курил на лестничной площадке и вернулся, просветлев:
- Какое у начальницы образование? Общее руководящее? А у тебя - по специальности. Туз. Основную работу кто ведет? Ты. Король. У кого больная дочь? У нас. Дама. У кого муж - рабочий класс? У тебя. Валет минимум. При таких козырях можно смело играть. Приписывали?
- А как же иначе главк премию получит? А мы - от главка?
- Вот и подсунь приписочки за прошлые года. Нет, не сразу, конечно, тут подумать надо.
- У нее везде руки.
- Так это ж нам плюс. Ей устроиться легко, а испачкаться страшно. И когда почувствует, что может биографию замарать, сама сбежит. Да еще тебя на свое же место порекомендует. Вот какая началась неделя, и то, что Клава посеяла сводку, ровно ничего не значило. Пока. Пока заместительница не сообразила, как под эту утерянную сводку подсунуть прошлогодние приписки.
Это был тот редчайший день, когда у каждой имелось дело, жесткий срок и цифры, с которыми манипулировать надо очень внимательно, чтобы не запутать и без того безнадежно запутанный суммарный баланс. И все обсчитывали свое, Вероника Прокофьевна прикидывала общие цифры, а Галина Сергеевна готовилась подогнать их под результат, чтобы получить две десятых процента сверх. А сама Людмила Павловна выполняла в эти часы главное, звонила бывшим однокашникам и в дружеской беседе узнавала, обещала, проверяла и напоминала, что без ее отдела они до конца дней своих не согласуют друг с другом собственных результатов.
- Антоныч, привет, Людмила Лычко беспокоит. Как жизнь, как половина? Целуй ее, она у тебя золото. А дети? Ну, что же ты хочешь: большие дети - большие заботы. Не отдыхал? Куда думаешь? В совминовский, конечно! Ну, бог даст, там и повстречаемся, если с путевкой не подведут. Что? Вот-вот, и я о том же. Какой у тебя план-то? А если по-честному? Так кто же вас увяжет, если не Людочка? Вот эту цифру и запишем, я ее с Гладышева получу. Да, да, ни больше ни меньше, со всей дамской аккуратностью. Господи, что бы вы делали без меня? Ну, можешь спать спокойно, поцеловались, перезвонимся…
Работа кипела. Клава ревела, и никто не спрашивал, с чего это она ревет. Если в одном месте собрано более пяти женщин, редкий день обходится без слез. Когда делать особо нечего, интересуются, с чего это сослуживица в слезы ударилась, а когда дел по горло и ни в одном нуле ошибиться нельзя, самой зареветь хочется. Но спросить рано или поздно должны были, вопрос назревал не из любопытства, а по необходимости; Клава ощущала, что вот-вот он прозвучит, и ревела еще отчаяннее.
- Клавдия, сводку.
Клава хотела ответить: "Сейчас!", чтоб оттянуть, отсрочить гнев, потом хотела просто взять да и убежать, потом еще чего-то захотела, но, себя пересилив, сказала еле-еле:
- Утерялась.
И хоть прозвучало еле-еле и слово-то вылетело не очень понятное, а все девочки считать перестали и на нее уставились. Наташа Маленькая сказала "Ой!", а Вероника Прокофьевна подошла к усыпанному входящими-исходящими Клавиному столу и раздельно произнесла:
- Совершенно секретный документ. Мы обязаны сообщить куда следует.
Тишина наступила: скрипку урони - грохотом отзовется. Все замерли и встали, будто на Клавиных похоронах.
- Да бросьте вы девчонку пугать, - тихо сказала Галина Сергеевна. - Переливаем из пустого в порожнее, а воображения, будто и вправду военные тайны. Оля, достань прошлогодний отчет, возьмем среднее с поправкой на перевыполнение.
А саму радостно затрясло вдруг: вот он, момент, о котором муж толковал. Вот случай зайти с козырного туза, пока горячка, пока не разобрались, пока заняты все по горло. Оля уже у стеллажей копалась, а Галина Сергеевна с трудом ажиотаж сдерживала. Но не сдержала, влезла в спор, показав козырного туза раньше, чем пошла с него.
- Странно вы себе представляете наше учреждение, - поджав губы, сказала Вероника Прокофьевна посторонним голосом.
- Оно и есть странное, - усмехнулась заместительница. - Вот подсчитают нашу выдачу годного без коэффициента приятельства и закроют нас навсегда. И что, по-вашему, случится? Да ровно ничего, кроме реальной экономии народных…
Тут раздался грохот: мапа Оля отчетный том уронила. Все вздрогнули, оглянулись и еще раз вздрогнули: в дверях стояла Людмила Павловна.
3
- Томишься, подруга?
Клава не томилась, а гладила. Она любила гладить: от белья шел теплый парок, утюг творил гармонию, и все хорошо складывалось. И уютно думалось, чисто по-женски: ни о чем и обо всем сразу. А Томка вошла без стука, задала дурацкий вопрос, на который Клава давно уже научилась не отвечать, и села напротив. Глаз у нее был перевернутый, и Клава решила, что соседка опять влюбилась и опять в женатого.
- Гладим да стираем, а для кого стараемся? - стихами вздохнула Томка. - Пошли ко мне. Водку пить.
- Сейчас борьба объявлена, и я водку не уважаю.
- На шампанское наляжешь ради борьбы. Пошли, пошли, юбилей сегодня.
В Томкиной комнате Липатия Аркадьевна, мурлыкая, накрывала на стол. Томка кутила на славу - с водкой, шампанским и красной икрой, но на столе было ровно три прибора. Томка поглядела на них, потрясла крашеной гривой и налила рюмки.
- Я водку не уважаю, - упрямо повторила Клава. - И борьба…
- Заткнись ты своей борьбой, - буркнула подруга. - Кладите закуску сами, ухаживать некому.
- Мне рассказывали, что водка исключительно завоевала весь мир, - сказала Липатия, изящно накладывая закуску. - Странная судьба женщины: поклонники не вылезают из-за границы, а наш удел - ожидание. Век стрессовых нагрузок и одиночества, что же вы хотите?
- Хотим, чтоб не было одиночества. - Тамара сердито тряхнула кудрями и подняла рюмку. - А у меня юбилей. Тлидцать тли годика, как одна копеечка. До дна, подруги! Кто хоть каплю оставит, за зло посчитаю.
Напились. Томка ревела зеленой тушью и приставала:
- Нет, ты объясни, почему мы такие ненужные? Нет, ты все разъясни, раз ты такая умная.
- Мы нужные, но мужчина ныне земноводочный. Цветов не дарит и без водки не вздыхает. И давайте петь. Я ехала… Я ехала в метро… Куда я ехала?
- Нет, ты скажи. Ты прямо скажи!.. - приставала именинница к Липатии, которая хотела петь, ибо втайне считала себя непризнанной.
Но с пением пока не получалось, потому что Липатия никак не могла вспомнить мотив и слова единовременно, а вспоминала в розницу, и песня не складывалась. Клава громко икала, наглотавшись колючего шампанского.
- Нет, ты мне объясни, почему это я всегда третья лишняя? Если б размазня была вроде Клавки или старуха вроде тебя, тогда б у матросов нет вопросов. Так или нет?
- Объясняю, - враз протрезвев от обиды, сказала Липатия Аркадьевна. - Вы, Тамара, хорошая женщина, но, извините, неинтеллигентная. Вы задаете проблемы, которые давно решены человечеством. Вот, например, знаменитый Леопольд Миронович. Умница, чудо, какой талант, в меня - без памяти! Стреляться хотел.
- Чего же не застрелился?
- Да, так о несоответствии и одиночестве, - невозмутимо продолжала клокочущая от незаслуженных обид Липатия. - Женщины нужны для семьи и для страсти, и делятся они не по красоте и тем более не возрасту - это вообще, я извиняюсь, не принцип, если хотите знать, - а исключительно на жен и гетер.
- Ч-чего? - икнув, переспросила Клава.
- Точно! - Томка стукнула кулаком по столу и выругалась. - Точно, подруги, гитары мы, поиграют и откладывают. И бегом к своим законным. А еще говорили мне, что имя все определяет.
- Имя? - насторожилась Клава, сразу перестав икать.
- Имя, подруга, вот я - Томка, так мне всю жизнь мою томиться. Ты - Клавка, тебе кланяться.
- А я?
- А ты всю жизнь к мужикам липла, как пластырь, потому-то тебя с эстрады и выперли. Ну, чего, чего вытаращилась? Вцепиться в меня хочешь? Попробуй, я тебе последние волосенки начисто сведу.
- Девочки, девочки, - заверещала Клава. - Поцелуйтесь, девочки, милые, ну, прошу, ну, умоляю в смысле…
Поцеловались. Липатия поплакала, еще выпили, кое-как песню спели. А потом хорошо помолчали, душевно, и Томка сказала:
- Мы сверху только запачканные, вот что я вам скажу. А внутри мы чистые и, если нас погладить хоть маленечко, сверкать начнем, что хрустальные бокалы. Точно говорю, подруги, на нас весь мир держится, мы, можно сказать, последний его шанс.
Так сказала истасканная, перештукатуренная, все знающая Томка, тринадцать лет глядевшая на мир из окошка кассы предварительной продажи железнодорожных билетов. Ее бросали и предавали, ее спаивали и продавали, а она все равно в хрусталь свой верила. И звенел тот хрусталь в ней в тот забубенный ее вечер, потому что исполнилось Томке ровнехонько тридцать три годика.
А на другой день Клаву лишили квартальной премии. Десяти рублей, на которые она очень рассчитывала. Но не просто лишили, а изъяли, и это было особенно обидно.
После обеда Наташа Маленькая принесла ведомость.
- Распишись.
Клава расписалась, Наташа забрала ведомость, но, вместо того чтобы выдать десятку, сказала:
- Тебе Людмила Павловна велела зайти. Сейчас же.
Клава испугалась. Она вообще безотчетно боялась всякого начальника, но начальника в кабинете боялась неизмеримо больше. Кабинет как в степень возводил живущий в ней трепет, обладая самостоятельным влиянием, как обладает самостоятельным влиянием, скажем, каток для трамбовки асфальта, катится будто без человека, будто сам по себе, а попробуй-ка не уступи ему дорогу. Так и кабинет с ковровой дорожкой, голым, как Манежная площадь в полночь, столом и дубовыми панелями катится на подчиненного, а уж коли в него вызывают, то и самые отчаянные останавливаются перед дверью, чтобы начать вхождение с левой ноги.
- Вызывали меня? - спросила Клава, от страха забыв поздороваться.
- Признаешь себя виновной? - выдержав бесконечно начальственную паузу, спросила Людмила Павловна.
Клава начала многословно объяснять, но все равно получалось, что сводка потерялась сама собой, без всякого Клавиного участия. Людмила Павловна слушала молча, и Клава стала увядать, еще не закончив рассказа.
- Вот твоя премия. - Начальница открыла папку и показала Клаве десятку. - Порядочные люди сами от нее отказываются, если понимают, что она незаконна. Ты могла это видеть в кино.
Для Клавы эти десять рублей были не премией, а долгом Липатии Аркадьевне за перешитые брючки из искусственного вельвета. Брючки эти стали узки мапе Оле, и мапа Оля предложила Клаве их совсем по дешевке. Клава обрадовалась, отдала деньги, и перешивать пришлось в расчете на премиальный червонец. И теперь она молчала не от несогласия, а от напряженных арифметических действий. Конечно, очень правильно поступил тот принципиальный товарищ в кино, который отдал свою премию как незаслуженную, но у него же наверняка с долгами был полный порядок. И Клаве сейчас было очень стыдно не перед коллективом, не перед страной и даже не перед Людмилой Павловной - ей до ушного пожара было стыдно перед Липатией Аркадьевной, уволенной год назад и теперь перебивающейся случайными заработками.
- Ты нанесла коллективу моральный удар, - говорила тем временем Людмила Павловна, все еще держа купюру за уголок на уровне глаз. - Поэтому я считаю, что будет правильно, если ты откажешься от премии в пользу пострадавшего коллектива.
- А брючки? - шепотом спросила Клава.
- Можешь быть в них, - великодушно согласилась начальница, которая все-таки была женщиной. - Если тебе хочется, я не возражаю.
Клава смотрела тупо, окончательно перестав соображать. Впрочем, от нее и не требовалось соображать, от нее требовалось "принять к сведению".