Топи или утонешь сам. Нет, сам не утонешь - утонет твоя злая, вспоенная завистью мечта: отдельная квартира и Игорь Иванович. И важнее квартира - ведь в метры же он влюбился, не в сонную же Ольку! - важно предложить квартиру ему, а уж любовь как-нибудь завоюем. У нас и темперамент, и авторитет, и ноги длинные, и волосы погуще. Важно предложить не только себя - кто в наши-то дни без московских метров всерьез влюбится! - важны метры. Метры, метры, метры…
Все это пронеслось в Наташиной голове, все взвесилось, согласовалось с совестью, убедило ее помалкивать, и независимое герцогство встало во всем своем непререкаемом авторитете. В голове у Наташи стучало, и она все время внушала себе: "Успокойся, успокойся, ты делаешь правильно". И считала кончиком язычка зубы, как то предписывал аутотренинг. Клавка Сомова, наверное, и слова-то такого не слыхивала, а Наташа занималась им регулярно дважды в день перед водными процедурами.
- Из моральных принципов я не пощадила своей любви, - посторонним голосом сказала она, суеверно подумав, что настоящую-то любовь она пощадит всегда, пусть Игорь Иванович совершенно не беспокоится на этот счет. - Я слушаю выступления, я наблюдаю за вами, и у меня болит сердце. Болит! Оно не выносит неправды, не выносит притворства, не выносит умолчания. Умолчания Сомовой, трусливого и безнравственного. Она решила отсидеться под защитой добровольных адвокатов, так я не дам ей этого сделать. Я сорву с нее маску и покажу всем ее настоящее лицо!
Такого ненавидящего пафоса не ожидала даже Людмила Павловна. Она с изумлением и теплой благодарностью впилась глазами в гневную и очень похорошевшую Наталью, не дав себе труда понять, что в этот момент Наташа лютой ненавистью ненавидит совсем не Клаву, а себя, обещанную однокомнатную квартиру и благодетельницу Людмилу Павловну.
- Мы были с тобой в кафе, Сомова?
- Были, - с поспешной готовностью подтвердила Клава. - На Горького, напротив Елисеевского.
- Сколько раз ты избавлялась, Клавдия? Молчишь? Призналась ты только в одном, сказав, что для тебя это как ангина, что детей ты боишься, ненавидишь и травишь их в зародышах, потому что пьешь с мужчинами!
Наташа сделала эффектную паузу, но пауза была испорчена так не вовремя вставшей вдруг Клавдией.
- Как же? - тихо и беспомощно спросила она. - О мечте говорили, я список составила, у них уж имена есть…
- Список убиенных тобою младенцев! - выкрикнула Наталья, чувствуя, что еще секунда - и не выдержит, заорет, забьется, может быть, даже в Людмилу Павловну вцепится. - Ты безнравственная лгунья, Клавдия!
Наташа Разведенная не села, а рухнула - даже стул застонал. Тишина стояла как в склепе; все переваривали, приводили в соответствие, отсеивали правду от вымысла и негодование от истерики. Секунда-другая, и эта экзальтированная аудитория взорвется таким сумбуром, в котором и сам сатана ничего не разберет, а уж гостья - тем более. Нет, нельзя было отдавать ни секунды, надо было бить и бить и закрыть собрание, когда все будут в абсолютном шоке. И Людмила Павловна начала трясти сжавшуюся в комочек бывшую независимую, а ныне безоговорочно капитулировавшую державу. Галина Сергеевна дернулась, глянула затравленно и встала. К тому времени уже летал шепоток неким предвестником возможной бури, но сразу же превратился в штиль, начиненный ожиданием.
А Галина Сергеевна разинула рот и заплакала. Она плакала несмело, но горестно, слезы градом катились по ввалившимся щекам, и во всей ее жалкой, словно бы уже выброшенной, фигуре тлело такое отчаяние, что чуткие девичьи сердца доверчиво и жалостливо распахнулись навстречу.
- Говорите, - сквозь улыбку почти беззвучно произнесла Людмила Павловна. - Говорите же наконец, тряпка!
- Я…- Галина Сергеевна беспомощно всхлипнула. - Она жестокая, бессердечная женщина. Никому покоя, никому! Она мужа моего преследует…
- Рукой покажите, рукой! - свирепым шепотом сказала начальница.
- Она…- Галина Сергеевна покорно подняла руку и ткнула в Клаву Сомову. - А у меня девочка больная, ей песочек нужен, ей каждый год солнышко у моря. А она… она… С мужем ссорит!
Выкрикнув последнюю фразу, заместительница закрыла лицо руками и разрыдалась в голос. К ней кинулись Вероника Прокофьевна и Наташа Маленькая, обняли, поддержали, нашептали, увели. И все опять молчали, и тут старушка вдруг бросила ручку и сказала:
- Я решительно запуталась. Решительно!
- Сейчас внесем ясность. - Теперь начальница была спокойна. - Сомова, объясни нам, как дошла ты до такой жизни.
- Я?
Клава встала, медленно обвела всех взглядом и улыбнулась.
Улыбка была застенчивой и детской, той, что сродни слезам, и многие опустили головы, чувствуя, что им почему-то не по себе.
- Ну, говори же, говори! - крикнула Людмила Павловна, поняв, что молчание Сомовой вкупе с безгрешной улыбкой сметут до основания всю выстроенную пирамиду.
- Говорить надо? - Клава вздохнула. - А зачем честь смолоду беречь? Смолоду поздно уже. Эту и беречь-то нечего. С детства беречь - да, это правильно. А сейчас - опоздали. Нет ее уже ни у кого. Нету. Вытравили.
Она говорила тихо и как-то незнакомо выстраданно. Будто много-много пережившая старушка. И все молчали, но молчали не так, молчали подавленно, стараясь не глядеть друг на друга.
- Правильно, - сказала Лена. - Молодец, Клавочка, спасибо тебе.
- Позвольте мне уйти, - еле слышно попросила Клава. - Пожалуйста, позвольте, а то не доеду я. До дому не доеду.
- Иди, - растерянно согласилась начальница. - Мы решение без тебя…
- И без меня! - выкрикнула Лена, вслед за Клавой бросаясь к дверям.
О чем говорила Лена долгой дорогой, Клава не слышала. В голове шумело, мысли метались, как мышки, а в ушах звенело, и глупая мелодия расхожего шлягера бесконечно звучала в душе. И чтобы избавиться от него, Клава стала петь про себя всю песенку, а песня, как на грех, оказалась длинной, кончила Клава ее перед самым домом, с облегчением ощутила, что мотивчик исчез, обняла Лену и сказала совсем уж невпопад:
- Я ее не Констанцией назову, я ее Леночкой назову. Можно?
10
Это была первая и последняя ночь, которую Клава не спала. До нее только в постели дошел весь чудовищный смысл обвинений, сон сразу пропал; она хотела заплакать, но боль в душе все росла и росла, а слезы куда-то пропали. И было так больно, что она трижды пожалела, что выбросила в унитаз собранные Липатией разноцветные таблетки. Вставала, ходила, пила кефир, хотела замерзнуть, чтобы простудиться и умереть, но согрелась под одеялом и опять начала маяться. К утру у нее страшно разболелась голова, но еще до этого она поняла, что больше никогда в жизни не придет в отдел. Даже под угрозой голодной смерти или выселения из Москвы. Валялась до девяти, потом встала, хотя голова продолжала отчаянно болеть. Нечесаная и мятая, без толку бродила по комнате, натыкаясь на стулья. Один раз даже с грохотом, но это было ничего, потому что Липатия тоже, наверное, встала, а Тамара, с которой велась жестокая война, уже должна была уйти в свою кассу. И только так подумала, как вошла вредная соседка Томка. Бывшая подруга.
- Привет. А я слышу, ты стулом грохочешь, значит, думаю, дома. Отгул взяла или заболела?
- Заболела, - очень неприветливо ответила Клава. - Уйди, пожалуйста.
- Некуда, в отгуле я. Я помириться хочу, если ты тоже хочешь.
Мириться Клава всегда была готова, потому что очень страдала от ссор и не любила их. Но здесь обидели не только ее одну, и она сердито помотала головой:
- Вместе с Липатией.
- Что вместе с Липатией?
- Мириться будем втроём, если все захотим.
- Да пошла она, твоя Липатия!
- Тогда и ты уходи, - строго сказала Клава. - Уходи, у меня голова болит.
Томка пофыркала, посопела, все еще стоя на пороге. Потом махнула рукой:
- Мириться так мириться!
Завтракали на кухне за большим Томкиным столом. Томка глядела на часы и рвалась сбегать, но Клава и Липатия Аркадьевна твердо заявили, что ничего, кроме чая, пить не будут. Томка поворчала, погрохала сковородками и повеселела:
- Ну и правильно! А то косеем да плачемся, плачемся да косеем. Ты чего кривишься, подруга? Я тебя, если хочешь знать, с той поры, как ты водку грохнула, еще больше уважаю. Все гады, а мужики - гады со знаком качества.
- Это исключительно неправильное заявление, - сказала Липатия.
Она отложила вилку и набрала полную грудь, чтобы хватило воздуху на изложение позиции, но Клава все испортила. Заревела вдруг и рассказала, как ужасно ее прорабатывали, и даже Наташа Разведенная, и что только одна есть хорошая девочка, так это Леночка, и что Лена - очень прекрасное имя. И как будет страшно, когда об этом узнают в райкоме комсомола. Все это она рассказывала длинно, с массой непонятных - точнее, понятных только женщинам - отступлений и подробностей, плача и всхлипывая. Ее поили холодной водой, капали валерьянку и корвалол и запихивали мокрый платок в лифчик. Томка кричала: "Гады", "Гадины!" и "Вот гадюки!" - а Липатия тихо всхлипывала за компанию.
- Я же говорю, что все сволочи, - сказала Тамара, когда Клава закончила свой горестный рассказ. - Значит, надо, как все.
- Неправильно вы говорите, - строго возразила Липатия. - Это все жизнь, уверяю вас. Люди исключительно лучше жизни.
- Дерьмо такая жизнь!
- Значит, надо ее чинить.
- Как же, починишь ее, холеру! - ворчала Томка.
- Я думаю, это оттого, что все не так, - сказала Липатия. - Мы должны быть "над", а оказались "под". А когда "под", то исключительно плохо, потому что все скверные слова начинаются на это "под". Например, подхалим, подвох, подделка или поджигатель войны.
- Подонок! - радостно подхватила Тамара и засмеялась. - Подлюга, подлиза, подначка. Точно!
- Вот. - Липатия важно подняла палец. - Мы под нравственностью, и нам предстоит расти до нее. Дотягиваться. А расти всегда очень трудно. И долго. Это процесс, надо ждать.
- Чего?
- Пока дорастем, сравняемся и обгоним. И станем "над". И нравственность из крыши, под которой прячут нехорошие дела, превратится в пол, на котором все будут стоять. И жизнь перевернется, как надо, и все тогда увидят, какие люди замечательные.
- Скоты они замечательные! - опять взорвалась Томка.
- Вы, Тамара, однажды произнесли хорошие слова, - проникновенно сказала Липатия. - Вы исключительно правильно заметили, что мы, женщины, есть последний шанс. Я запомнила и долго думала. И я убеждена, что каждая женщина должна казаться выше. Выше мужчин, выше окружающих, выше телевизора, выше самой себя. Она должна тянуться вверх, как дерево. Что мы замечаем в лесу? Самое высокое дерево. Оно - пример. Вот и женщина тоже.
- Верно, - пригорюнившись, вздохнула Томка. - Ухаживать перестали, цветы дарить перестали. Стакан водки вольют - и сразу под юбку. Даже слов никаких уже не говорят.
Клава сидела молча, горестно подперев щеку рукой. Она не участвовала в научном диспуте, хотя слышала каждое слово. Апатия, в которую впала она, была совсем не от равнодушия - нет, у Клавы имелась своя точка зрения, и она могла более или менее ясно сформулировать ее, - а от глубокой, до сей поры болезненно ощущавшейся обиды. И полного непонимания, почему именно она попала под пресс, почему именно ее душу жали, мяли, давили и топтали как только могли. "За что? - горько спрашивала она себя. - За что же мне это, господи?.." И чем дольше и оживленнее спорили за столом, тем все сильнее, все тревожнее раскачивалась ее обида, и Клава поняла, что корень ее - унижение. И ворвалась вдруг совершенно невпопад:
- А я туда больше не пойду! Пусть хоть с милицией приходят, лягу на пол и не пойду!
Жалостливая Липатия тотчас же поддержала, а практичная Томка спросила:
- Ты вроде в отпуску еще не гуляла?
- Не гуляла.
- Сперва отгуляй, что по закону положено, а потом - с приветом. Пиши заявление. Так, мол, и так, категорически требую заслуженного отдыха. Число и подпись.
Томка принесла бумагу, и Клава написала заявление за кухонным столом. А написав, вздохнула:
- Ну и что? В Москве сидеть - весь день реветь.
- Поезжайте на юг, Клавочка. Море еще такое ласковое, исключительно такое…
- К бабке своей езжай, - решила вдруг Томка. - Зря, что ли, ты ей каждый месяц десятку шлешь?
Унижение жгло нестерпимо, будто разрезали грудь и положили на сердце натуральный раскаленный уголек. Он горел, не затухая, и Клава плакала непрестанно, точно надеясь слезами загасить его пламя. Ей все время хотелось бежать - все равно куда, только отсюда, из города, где так больно умеют обижать, в глухомань, где никто ее не знает и куда никак не могут докатиться слухи, что она безнравственная женщина, убивающая собственных детей. И горе-то заключалось в том, что это было правдой, - пусть крошечной, пусть давно прошедшей, но правдой в основе своей: еще при жизни мамы Клава тайком сделала аборт. И она мучилась и убивалась не только вчерашним, но и тем, прошлым стыдом, который, как оказалось, никуда не делся и тихонечко жил в ней до поры.
- Ну, что мне делать, что делать-то, подскажите? Что? Умереть?
- Да что вы, Клавочка! - пугалась Липатия.
- Ехать! - кричала Томка. - Рви когти, подруга. Там забудешься, а может, и романчик скрутишь.
И Клава согласилась. Тамара гарантировала билет, а Липатия Аркадьевна лично отнесла заявление об отпуске в отдел. Начальница с облегчением подписала бумагу - Клава сейчас была опасна - и даже позволила Липатии получить Клавины отпускные. Все сделалось быстро, и сияющая Липатия вернулась не только с оформленным отпуском, но и с отпускными деньгами.
- Я на нее так посмотрела, так посмотрела! - рассказывала она о своей встрече с Людмилой Павловной. - С таким исключительным презрением, что она содрогнулась.
Три дня, что собирали в дорогу, Клава бездельничала: лежала и плакала или слонялась по комнате и тоже плакала. Тамара принесла билет, а за покупками бегала Липатия Аркадьевна. Никто не знал, какая из себя бабка Марковна и сколько ей лет, и на всякий случай купили очень темный платок. И еще три батона полукопченой колбасы.
- Хороший подарок, - говорила Липатия, очень довольная, что раздобыла колбасу. - И еще непременно - московских конфет. Старушки любят сладкое.
Когда все было куплено и уложено, Липатия забрали у Клавы ее поясок с резинками и лично пришила к внутренней стороне кармашек с пуговкой.
- Сюда положите все деньги, кроме тех, что на расходы. И ни в коем случае не снимайте пояс. Ни в коем - вы поняли меня? Чулки можете снимать, но в поясе вы будете спать весь отпуск. Когда кругом кошмарное воровство, то береженого бог бережет.
До города Пронска надо было ехать целых десять часов, а поезд отходил в двадцать ноль три, как важно говорила Томка. Они провожали Клаву, Томка тащила чемодан, а Липатия - авоську и груду полезных советов, которые вдалбливала в зареванную голову Клавдии. Приехали рано, Клавино место оказалось у окна, и она все время сердито махала подругам, чтобы уходили. Но они не уходили, пока не тронулся поезд, увозивший Клаву Сомову в первое в ее жизни путешествие.
11
Поезд мчался по Подмосковью, с грохотом проносясь мимо пустых вечерних платформ. За окном уже ничего нельзя было разобрать, кроме огоньков, но Клава упорно глядела в него, прижавшись лбом к стеклу. За ее спиной проходили пассажиры, кто-то садился рядом, но она не оборачивалась. До тех пор, пока не заломило шею: тогда пришлось обернуться.
- Здравствуйте, попутчица, - улыбаясь, сказал седенький старичок в очках.
Клаве сразу полегчало, когда она увидела, что напротив сидит старичок, а не нахальный молодой парень, который всю дорогу будет разглядывать ее в упор. Правда, молодой все же обнаружился, но не напротив, а возле прохода; он был в милицейской форме и казался интересным. А рядом сидела толстая бабища, отжимая Клаву рыхлым боком к окошку. И еще была молодая женщина с несчастным лицом и при ней девочка лет десяти с сонными глазами. Все это Клава разглядела с чисто женской быстротой, одним взглядом, который тут же уперла в стол.
- Давайте знакомиться. Меня зовут Яковом Матвеевичем, а вас?
Клава хотела сказать, но сверкнула еще раз уголком глаза в интересного милиционера и сдавленно произнесла:
- Ада.
- Прекрасно, - продолжал Яков Матвеевич. - Рядом с вами почтенная Полина Григорьевна, товарищ из милиции Сергеем представился, а это - Лидия Петровна с дочкой Оленькой.
- Ох, ей что Оленька, что Толенька, - горестно вздохнула мать. - Десять лет уж, а ни ума, ни разума, а мужа у меня нет, и когда помру - пропадет. Вот в Москву возила к профессорам, а они сказали, что безнадежно. Гены, что ли, не ге.
- Все теперь генами объясняют, - сказал милиционер. - Мода такая.
- Не скажите, - вежливо не согласился старичок. - Ученые говорят о генетической усталости нации. Да это и понятно, коли вспомним, что на долю одного-двух поколений досталось. Тут и первая мировая, и гражданская, и голод с разрухой, и коллективизация с индустриализацией, и культ личности, и Великая Отечественная. И всё ведь - мы, этими вот руками, этой вот спиной, этим вот сердцем.
В проходе появился длинный худой старик с угрюмым лицом. Перед собою он нес большой чемодан.
- Здесь, что ли, тридцать седьмое место?
- Боковое, - сказал милиционер, посмотрев.
- Вагон в кассе спутали, - сердито сказал старик. - Работают спустя рукава, а ты тащись через весь состав.
Ворчанье его никто не поддержал, а измученная женщина вздохнула горестно:
- Какие там гены, какие, когда пил он, проклятый, как верблюд, пока не помер. И меня пить заставлял. Вот когда напьется, тогда и вспоминает, что я ему законная жена. Что же ты, говорю, ирод, меня только пьяным и замечаешь, будто случайная я тебе женщина, говорю я ему. А он - пустой, говорит, я внутри, а выпью, так вроде интерес появляется.
- Врут они все, мужики то есть, - скрипуче ворвалась рыхлая баба. - Все, как есть, пьяницы, а брешут неизвестно чего, лишь бы им выпить поднесли.
- Да, с пьянством вопрос серьезный, - солидно сказал милиционер. - Так получается, что до восьмидесяти процентов преступлений совершается в состоянии алкогольного опьянения. Особенно на сексуальной почве. - Тут он покосился на Клаву, сказал "Гм!" и застенчиво примолк.
- Ну и что? - сердито спросил угрюмый старик.
- Как что? - растерялся милиционер. - Проблема.
- Проблемы надо решать. А чтобы решать, надо знать причины. И каковы же, по-вашему, эти причины?
- Причины? - Сергей помялся, опять искоса глянул на Клаву. - Разные причины.
- Богатые все стали! - опять с криком ворвалась Полина Григорьевна. - У всех денег - куры не клюют, потому-то водку и хлещут.
- Странная метаморфоза в нашем сознании, - желчно усмехнулся старик. - В учебниках политграмоты, помнится, утверждалось, что в России пили от нищеты, а теперь одна из самых ходовых причин - хорошо стали жить. Ну да ладно, все же точка зрения. А вы что скажете?
Он спросил старичка в очках, того, что сидел напротив Клавы. Вопрос прозвучал резко, старичок вздрогнул, снял очки, долго протирал их, надел и только тогда ответил:
- Видимо, общее падение нравственности.
- Расплывчато. А падение чем объяснить? Вы кто по профессии?
- По профессии я пенсионер, - улыбнулся старичок. - А прежде был сельским учителем. Сорок три года безвылазно в одном селе.