Местные Асторы устроили нас с Фергюсом в клубе Стоножки, бревенчатом строении на сваях, вбитых в берег в полосе прибоя. Прилив там не достигает больше девяти дюймов. Все столпы, светочи и сливки оратамского общества приходили к нам на поклон. Только не воображайте, что их интересовал Герр Месс. О нет, они прослышали о приезде Джадсона Тэйта.
Как-то днем мы с Фергюсом Мак-Махэном сидели на террасе, обращенной к морю, пили ром со льда и беседовали.
- Джадсон, - говорит мне Фергюс, - в Оратаме живет ангел.
- Если это не архангел Гавриил, - возразил я, - зачем говорить об этом с таким видом, словно вы услышали трубный глас?
- Это сеньорита Анабела Самора, - сказал Фергюс. - Она прекрасна, как… как… как я не знаю что.
- Браво! - воскликнул я, от души смеясь. - Вы описываете красоту вашей возлюбленной с красноречием истинного влюбленного. Это мне напоминает ухаживания Фауста за Маргаритой - если только он за ней действительно ухаживал, после того как провалился в люк на сцене.
- Джадсон, - сказал Фергюс. - Вы с вашей носорожьей внешностью, конечно, не можете интересоваться женщинами. А я по уши влюбился в мисс Анабелу. И говорю вам об этом недаром.
- О, seguramente, - ответил я. - Я знаю, что похож с фасада на ацтекского идола, который охраняет никогда не существовавшие сокровища в Джефферсоновском округе на Юкатане. Но зато у меня есть другие достоинства. Я, например, Самый Главный на всю эту страну от края до края и немножко дальше. А кроме того, если я берусь участвовать в состязании, которое включает голосовые, словесные и устные упражнения, я обычно не ограничиваюсь произнесением звуков, напоминающих технически несовершенную граммофонную запись бреда медузы.
- А я вот не умею вести светские разговоры, - добродушно признался Фергюс. - Да и всякие другие тоже. Потому-то я и заговорил с вами о сеньорите Анабеле. Вы должны помочь мне.
- Каким образом? - спросил я.
- Мне удалось, - сказал Фергюс, - подкупить дуэнью Анабелы Франческу. Джадсон! - продолжал Фергюс. - Вы пользуетесь славой великого человека и героя.
- Пользуюсь, - подтвердил я. - И заслуженно пользуюсь.
- А я, - сказал Фергюс, - самый красивый мужчина на всем пространстве от арктического круга до антарктических льдов.
- Готов признать это, - сказал я, - но с некоторыми оговорками по линии географии и физиогномики.
- Вот бы нам с вами объединиться, - продолжал Фергюс, - тогда б уж мы наверняка добыли сеньориту Анабелу Самора. Но беда в том, что она ведь из старинного испанского рода и недосягаема, как звезда небесная; ее и увидеть-то можно только издали, когда она выезжает в фамильном carruaje на послеобеденную прогулку по городской площади, или же вечером покажется на минуту за решеткой окна.
- А для кого же из нас двоих мы ее будем добывать? - спросил я.
- Конечно, для меня, - сказал Фергюс. - Вы ведь ее и не видали никогда. Так вот, по моей просьбе Франческа указала ей во время прогулки на меня и сказала, что это вы. Теперь всякий раз, когда она видит меня на городской площади, она думает, что перед нею дон Джадсон Тэйт, прославленный храбрец, государственный деятель и романтический герой. Как же ей устоять перед человеком с вашей славой и моей красотой? Про все ваши увлекательные подвиги она, конечно, слышала. А меня она видела. Может ли женщина желать большего?
- А может ли она удовольствоваться меньшим? - спросил я. - Как нам теперь из общей суммы достоинств вычесть то, что принадлежит каждому в отдельности, и как мы будем делить остаток?
Тут Фергюс изложил мне свой план.
В доме алькальда Луиса Самора имелся, разумеется, patio - внутренний дворик с калиткой на улицу. Окно комнаты его дочери выходило в самый темный угол этого дворика. Так знаете, что придумал Фергюс Мак-Махэн? В расчете на мой несравненный, искрометный, чарующий дар слова он захотел, чтобы я проник в patio под покровом ночи, когда не видно будет моего безобразного лица, и нашептывал сеньорите Анабеле любовные речи от его имени - от имени красавца, виденного ею на городской площади, которого она принимала за дона Джадсона Тэйта.
Почему же мне было и не оказать эту услугу моему другу Фергюсу Мак-Махэну? Ведь он мне льстил такой просьбой - потому что тем самым откровенно признавал свои недостатки.
- Ладно, мой хорошенький раскрашенный бессловесный восковой херувимчик, - сказал я. - Так уж и быть, помогу вам. Устраивайте все, что нужно устроить, доставьте меня с наступлением ночи под заветное окошко, так, чтобы я мог запустить фейерверк своего красноречия под аккомпанемент лунного света, - и сеньорита ваша.
- Только прячьте от нее свое лицо, Джад, - сказал Фергюс. - Ради всего святого, прячьте от нее свое лицо. Если говорить о чувствах, то я ваш друг но гроб жизни, но тут вопрос чисто деловой. Умей я сам вести разговоры, я бы к вам не обратился. Но я считаю, что если она будет видеть меня и слышать вас, победа обеспечена.
- Кому, вам? - спросил я.
- Да, мне, - ответил Фергюс.
После этого Фергюс вместе с дуэньей Франческой занялся приготовлениями, и через несколько дней мне принесли длинный черный плащ с высоким воротником и в полночь провели меня к дому алькальда. Мне пришлось постоять некоторое время в patio под окном; наконец, над моей головой послышался голос, тихий и нежный, как шелест ангельских крыльев, и за решеткой обозначились смутные очертания женской фигуры в белом. Верный своему слову, я высоко поднял воротник плаща, тем более что стоял сезон дождей и ночи были сыроватые и прохладные. И, подавив смешок при мысли о Фергюсе и его неповоротливом языке, я начал говорить.
Целый час, сэр, я обращался к сеньорите Анабеле. Я именно "обращался к ней", а не "говорил с нею". Правда, она время от времени вставляла что-нибудь вроде: "О сеньор!" или "Ах, вы шутите", или "Не может быть, чтобы вы вправду так думали", - ну, знаете, все то, что обычно говорят женщины, когда за ними ухаживают по всем правилам. Оба мы знали и английский и испанский, так что я старался завоевать сердце этой прекрасной дамы для моего друга Фергюса на двух языках. Если бы не решетка окна, мне хватило бы и одного. По прошествии часа сеньорита простилась со мною и подарила мне пышную алую розу. Вернувшись домой, я вручил ее Фергюсу.
В течение трех недель я через каждые три или четыре вечера являлся под окошко сеньориты Анабелы и разыгрывал роль своего друга Фергюса. К концу третьей недели она призналась, что ее сердце принадлежит мне, и упомянула о том, что привыкла видеть меня каждый день, проезжая по городской площади. Это она, конечно, Фергюса видела, а не меня. Но сердце ее победил именно я своими речами. Попробовал бы Фергюс хоть раз постоять у нее под окном ночью, когда никакой красоты не видно, - хорош бы он был, не умея произнести ни слова!
В последнюю ночь Анабела пообещала быть моей - то есть Фергюса. И она протянула мне сквозь прутья решетки руку для поцелуя. Я поцеловал руку и отправился сообщить Фергюсу приятную новость.
- Это вы, положим, могли предоставить мне, - сказал он.
- Вы этим будете заниматься впоследствии, - возразил я. - Советую вам как можно больше времени уделять этому занятию и как можно меньше разговаривать. Может быть, вообразив себя влюбленной, она не заметит разницы между настоящей беседой и тем докучливым жужжанием, которое вы издаете.
Надо вам сказать, что за все это время я ни разу не видел сеньориты Анабелы. На следующий день Фергюс предложил мне пройтись вместе с ним по городской площади поглядеть на послеобеденный променад высшего света Оратамы. Меня очень мало интересовало это зрелище, но я пошел. Дети и собаки при виде меня в страхе разбегались, спеша укрыться в банановых рощах и мангровых болотах.
- Смотрите, вот она, - шепнул мне Фергюс, покручивая усы. - Вон та, в белом платье, в открытой коляске, запряженной вороной лошадью.
Я взглянул - и земля закачалась у меня под ногами. Ибо мир не видывал женщины прекраснее, чем сеньорита Анабела Самора, и с этой минуты для Джадсона Тэйта существовала только она одна. Мне сразу же стало ясно, что мы должны навеки принадлежать друг другу. Я вспомнил о своем лице, пошатнулся и чуть не упал; но тут же вспомнил о своих талантах и снова твердо встал на ноги. Подумать только, что я три недели добивался благосклонности этой женщины для другого!
Когда коляска сеньориты Анабелы поровнялась с нами, она подарила Фергюса долгим ласковым взглядом своих черных, как ночь, глаз. От одного такого взгляда Джадсон Тэйт вознесся бы к небу в колеснице на резиновом ходу. Но она на меня не смотрела. А этот писаный красавец только взбивает свои кудри, охорашивается и самодовольно ухмыляется ей вслед с видом опытного сердцееда.
- Ну, что вы о ней скажете, Джадсон? - спросил Фергюс победоносным тоном.
- А вот что, - ответил я. - Она должна стать миссис Джадсон Тэйт. Я не привык к вероломству с друзьями, а потому честно предупреждаю вас об этом.
Я думал, что Фергюс умрет со смеху.
- Вот это здорово! - выговорил он, наконец. - Так, значит, и вас разобрало, голубчик? Признаюсь, не ожидал! Но вы опоздали. Франческа рассказывает, что Анабела с утра до ночи только обо мне и говорит. Я вам, конечно, очень благодарен за то, что вы по вечерам развлекали ее своей болтовней. Впрочем, мне теперь кажется, что я и сам отлично управился бы с этим делом.
- Так запомните: миссис Джадсон Тэйт, - сказал я. - И прошу не ошибаться. Все это время ваша красота была подкреплена моим красноречием, приятель. Вы не можете ссудить мне вашу красоту; но свое красноречие я теперь оставлю для себя. Визитные карточки будут размеров два дюйма на три с половиной: "Миссис Джадсон Тэйт". Все.
- Ну, ну, ладно, - сказал Фергюс, снова вволю посмеявшись. - Я уже говорил с ее отцом, алькальдом, и он согласен. Завтра он дает бал в своем новом пакгаузе. Жаль, что вы не танцуете, Джад, а то я бы воспользовался этим случаем, чтобы познакомить вас с будущей миссис Мак-Махэн.
Но на следующий вечер, когда бал алькальда Самора был в самом разгаре и музыка играла особенно громко, двери вдруг распахнулись и в большую залу вошел Джадсон Тэйт, величественный и нарядный в новом белом полотняном костюме, как будто он - первое лицо в государстве, что впрочем, соответствовало истинному положению вещей.
Несколько музыкантов, увидя меня, сфальшивили, а две или три слабонервные сеньориты упали в обморок. Но зато алькальд сразу же бросился мне навстречу и стал кланяться так низко, что едва не сдувал пыль с моих башмаков. Может ли какая-то жалкая красота обеспечить человеку столь эффектное появление?
- Сеньор Самора, - сказал я алькальду, - я слыхал, у рас прелестная дочь. Был бы счастлив познакомиться с нею.
Вдоль стен стояло с полсотни плетеных качалок с розовыми салфеточками на спинках. В одной из этих качалок сидела сеньорита Анабела в белом платье из швейцарского шитья и в красных туфельках, в волосах у нее был жемчуг и живые светлячки Фергюс был на другом конце зала и отбивался от осаждавших его двух кофейных дам и одной шоколадной девицы.
Алькальд провел меня к Анабеле и представил. Взглянув мне в лицо, она уронила веер и едва не опрокинула качалку. Но я к таким вещам привык.
Я уселся рядом и заговорил с нею. Когда она услышала мой голос, она подскочила и глаза у нее сделались большие, как груши "бера". Этот знакомый голос никак не увязывался в ее представлении с лицом, которое она перед собой видела. Но я продолжал говорить - в до мажоре, это самая дамская тональность, - и постепенно она затихла в своей качалке, и в глазах у нее появилось мечтательное выражение. Она понемногу примирялась со мной. Она знала, кто такой Джадсон Тэйт; знала про его великие заслуги и великие дела, и это уже было очко в мою пользу. Но, конечно, ее несколько ошеломило открытие, что я вовсе не тот красавец, которого ей выдали за великого Джадсона. Затем я перешел на испанский язык, более подходящий в некоторых случаях, чем английский, и стал играть на нем, как на тысячеструнной арфе. Я то понижал голос до нижнего соль, то повышал его до верхнего фа диез В его звуках была поэзия и живопись, аромат цветов и сияние луны Я повторил некоторые из тех стихов, что нашептывал ночью под ее окном, и по искоркам, вспыхнувшим в ее глазах, понял, что она узнала во мне своего таинственного полуночного вздыхателя.
Так или иначе, шансы Мак-Махэна поколебались. Нет искусства выше, чем искусство живой речи, - эта истина неопровержима. По лицу встречают, а по разговору провожают, гласит старая пословица на новый лад.
Я пригласил сеньориту Анабелу пройтись, и мы с ней гуляли в лимонной роще, пока Фергюс, сразу подурнев от перекосившей его лицо злобной гримасы, танцевал вальс с шоколадной девицей. Еще до того как мы вернулись в залу, мне было разрешено завтра вечером снова прийти под окно сеньориты Анабелы для нежной беседы.
О, мне это не стоило никакого труда. Через две недели мы с Анабелой обручились, и Фергюс остался ни при чем. Надо сказать, что для красавца-мужчины он принял это довольно хладнокровно, но сказал мне, что не намерен отступаться.
- Сладкие речи, может быть, и очень хороши в свое время, Джадсон, - сказал он, - хотя я сам никогда не считал нужным тратить на это энергию. Но нельзя одними разговорами удержать благосклонность дамы при такой физиономии, как ваша, как нельзя плотно пообедать звоном обеденного колокола.
Однако ведь я все еще не дошел до сути своего рассказа.
Как-то в жаркий солнечный день я долго катался верхом, а потом, потный и разгоряченный, выкупался в холодной воде оратамской лагуны.
Вечером, как только стемнело, я отправился в дом алькальда. Я теперь каждый вечер навещал Анабелу в ожидании нашей свадьбы, которая должна была состояться через месяц. Моя невеста напоминала газель, бюль-бюль и чайную розу, а глаза у нее были бархатистые и нежные, словно две кварты сливок, снятых с Млечного Пути. Она смотрела на мое безобразное лицо без всякого отвращения или страха. Порой я даже ловил устремленный на меня восторженно-ласковый взгляд, совершенно такой же, каким в тот памятный день на городской площади она подарила Фергюса.
Из всех любезностей, которыми я обычно осыпал Анабелу, ей больше всего нравилось, когда я сравнивал ее с трестом, монополизировавшим всю красоту на земле. И вот я сел и открыл рот, чтобы произнести этот полюбившийся ей комплимент, но вместо сладкозвучных излияний у меня вырвался какой-то сиплый лай, похожий на кашель ребенка, заболевшего крупом. Ни фраз, ни слов, ни сколько-нибудь членораздельных звуков. Я застудил горло во время своего неосмотрительного купанья.
Два часа я провел в тщетных стараниях занять Анабелу. Вначале она пробовала сама вести разговор, но все, что она говорила, было неинтересно и бледно. У меня же в лучшем случае получалось что-то вроде тех звуков, которые мог бы издать моллюск, пытающийся запеть "Живу я в волнах океана" в час, когда начинается отлив. И вот я стал замечать, что взгляд Анабелы все реже и реже обращается в мою сторону. Мне теперь нечем было приворожить ее слух. Мы рассматривали картинки, временами она бралась за гитару, на которой играла прескверно. Когда я, наконец, собрался уходить, он а простилась со мною довольно невнимательно, чтобы не сказать холодно.
Так прошло пять вечеров.
На шестой она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.
Как выяснилось, они отплыли на парусной яхте, направлявшейся в Белису. Узнав это, я тотчас же сел на паровой катерок, принадлежавший таможенному управлению, и пустился за ними в погоню. Нас разделяло только восемь часов пути.
Но прежде чем покинуть Оратаму, я забежал в аптеку, содержателем которой был старый метис Мануэль Иквито. Не имея возможности словами объяснить, что мне нужно, я указал на свое горло пальцем и затем издал звук, похожий на шипение выходящего пара. В ответ на это Мануэль Иквито принялся зевать во весь рот. Зная местные порядки, я не сомневался, что пройдет не меньше часа, пока меня обслужат. Поэтому я перегнулся через стойку, одной рукой схватил аптекаря за горло, а другой снова указал на свое. Он зевнул еще раз, после чего сунул мне в руку небольшой пузырек с темной жидкостью.
- По одной чайной ложке каждые два часа, - сказал он.
Я бросил ему доллар и поспешил на катер.
Мы вошли в порт Белисы через тринадцать секунд после яхты, на которой плыли Фергюс и Анабела. Их шлюпка отвалила от борта в ту минуту, когда мою спускали на воду. Я хотел приказать своим гребцам навалиться на весла, но слова завязли у меня в горле и не вышли наружу. Тогда я вспомнил про лекарство старого метиса, выхватил из кармана пузырек и глотнул немного темной жидкости.
Обе лодки пристали к берегу одновременно. Я тотчас же направился к Фергюсу и Анабеле. Она бросила на меня короткий взгляд и поспешила перевести глаза на Фергюса, доверчиво и нежно улыбаясь ему. Я знал, что не могу произнести ни слова, но что мне оставалось? Ведь только заговорив, я еще мог спасти положение. Стоять рядом с красавцем Фергюсом и молчать было для меня губительно. И вот моя гортань и голосовые связки сделали непроизвольное усилие, чтобы воспроизвести те звуки, которых так страстно жаждала моя душа.
И вдруг - о радость! Речь моя полилась полнозвучным потоком, напевная, звонкая, богатая оттенками и особенно выразительная от переполнявших ее чувств, которые так долго не находили выхода.
- Сеньорита Анабела, - сказал я, - мне хотелось бы две минуты поговорить с вами с глазу на глаз.
Надеюсь, вы не будете настаивать на подробностях? Благодарю вас. Итак, прежний дар слова вернулся ко мне в полной мере. Я отвел Анабелу под сень кокосовой пальмы и вновь заставил ее поддаться чарам моего красноречия.
- Джадсон, - сказала она, - когда вы со мной говорите, я ничего больше не слышу, ничего больше не вижу, никто и ничто на свете для меня больше не существует.
Ну, вот, собственно, и все. Анабела вернулась со мной в Оратаму на том же катере. Что сталось с Фергюсом, мне неизвестно. Я его больше никогда не видел. Анабела теперь именуется миссис Джадсон Тэйт. Скажите, я не слишком наскучил вам своим рассказом?
- Нет, что вы! - сказал я. - Меня всегда очень интересовали тонкости психологии. Человеческое сердце - особенно сердце женщины - чрезвычайно любопытный объект для наблюдений.
- Чрезвычайно, - согласился Джадсон Тэйт. - Так же, как трахея и бронхи, не говоря уже о гортани. Вы никогда не изучали устройство дыхательного горла?
- Признаться, нет, - сказал я. - Но ваш рассказ я выслушал с большим удовольствием. Позвольте узнать, как здоровье миссис Тэйт и где она сейчас находится?
- Благодарю за внимание, - сказал Джадсон Тэйт. - Мы теперь живем в Джерси-Сити, на авеню Берген. Климат Оратамы оказался вредным для миссис Т.; Вам, наверно, ни разу не приходилось делать резекцию надгортанных хрящей?
- Нет, конечно! - сказал я. - Ведь я же не хирург.
- А вот тут вы не правы, - возразил Джадсон Тэйт. - Каждый человек должен разбираться в анатомии и терапии, если хочет сберечь свое здоровье. Случайная простуда может вызвать капиллярный бронхит или воспаление легочных пузырьков, которое потом может осложниться серьезным заболеванием голосовых органов.
- Весьма возможно, - сказал я, начиная терять терпение, - но это не имеет никакого отношения к нашему разговору. Что касается женских причуд в области чувства, то я…