Марк предпочел не отвечать и тотчас же вышел. Однако он был крайне растерян, в его душу начало закрадываться сомнение: не был ли Симон действительно виновен? Это подозрение овладело им, как злокачественная лихорадка, подхваченная в зараженном месте; необходимо было поразмыслить, восстановить душевное равновесие, прежде чем идти к Симону. Он долго бродил, уходя все дальше по пустынной дороге в Вальмари, переживая вновь все происшедшее накануне, обдумывая факты, перебирая людей. Нет, ни в коем случае! Здраво рассуждая, нельзя было подозревать Симона. В его пользу имелись неопровержимые доводы. Во-первых, ничто не могло побудить его совершить гнусное преступление, - это представлялось абсурдным, невозможным. Симон был здоров и нравственно и телесно, не страдал никакими физиологическими пороками, его ровный, веселый характер говорил о нормальном удовлетворении всех потребностей организма. Он был женат на женщине ослепительной красоты, которую обожал, с которой жил в нежном согласии, благодарный за подаренных ему ею чудесных детей, ставших живым воплощением их счастья, их святыней. Можно ли было хоть на минуту предположить, чтобы такой человек внезапно поддался мерзкому соблазну, перед тем как лечь рядом с ожидавшей его любимой женой, возле кроваток своих детей? Как прост и искренен в своем поведении этот окруженный врагами человек, героически преданный своему делу, никогда не жаловавшийся на бедность. Рассказ Симона о том, как он провел вечер, был правдив и ясен, его жена подтвердила, что он вернулся именно в указанное им время, ни один из приведенных им фактов не вызывал сомнения, хотя и оставались невыясненными весьма загадочные обстоятельства, например, листок прописи, скомканный вместе с номером газеты "Пти Бомонтэ", - всемогущий разум подсказывал, что преступника следует искать не здесь: характер Симона, вся его жизнь, занимаемая им должность исключали всякие подозрения. Уверенность Марка, основанная на очевидных фактах и логических выводах, все крепла, становилась неоспоримой. Теперь он был убежден в своей правоте и наметил для себя отправные точки, к которым впоследствии приведет все остальное: он рассеет все заблуждения, все вымыслы, какие могут возникнуть и пойдут в разрез с уже известными, найденными крупицами истины.
Марк приободрился, его перестали угнетать сомнения; он вернулся в Майбуа. Когда он шел мимо железнодорожной станции, из поезда выходили пассажиры. Среди них он узнал инспектора начальных школ, красавчика Морезена, невысокого человека лет тридцати восьми, франтоватого, очень смуглого, с холеной бородкой, скрывавшей тонкие губы, с острыми глазками, которые он прятал за стеклами неизменного пенсне. Г-н Морезен, бывший преподаватель Нормальной школы, принадлежал к новому типу карьеристов, подстерегающих случай выдвинуться и всегда готовых стать на сторону сильного. Говорили, что он мечтает занять пост директора Нормальной школы, доставшийся Сальвану, и затаил к нему глухую ненависть, но боится открыто его задевать, зная, как ценит соперника Ле Баразе, инспектор учебного округа, его собственный начальник. У него хватило благоразумия в обстановке равновесия сил между партиями, оспаривавшими друг у друга влияние в округе, не высказывать открыто своих убеждений, хотя личные симпатии Морезена были на стороне клерикалов, священников и монахов, - он полагал, что они чертовски хватки. Поэтому при виде его Марк, зная здравый ум Ле Баразе, подумал, что тот послал инспектора на помощь Симону, которого разразившаяся грозная катастрофа могла поглотить вместе с его школой.
Марк поспешил к нему навстречу, как вдруг его остановило неожиданное обстоятельство. Из-за угла соседней улицы вынырнула сутана, и он узнал ректора коллежа в Вальмари, отца Крабо, статного, представительного сорокапятилетнего мужчину, без малейшей проседи; у него было широкое лицо с правильными чертами, крупный нос, приветливый взгляд и пухлый ласковый рот. Ему ставили в упрек, что он любит играть роль, вращается в светском обществе и хочет блеснуть аристократическими манерами. Но это лишь усиливало его влияние, и отца Крабо не без основания считали негласным хозяином департамента, где победа церкви, несомненно, близкая и верная, всецело зависела от него.
Присутствие этого лица в Майбуа в столь ранний час удивило и встревожило Марка. Как же рано ему пришлось подняться, чтобы прибыть из Вальмари? И что за срочное дело, какие неотложные свидания заставили его поспешить? Откуда и куда он шел по улицам наводненного слухами и сплетнями городка, расточая поклоны и улыбки? Но вдруг Крабо заметил Морезена и остановился; Марк увидел, как он тотчас протянул ему руку, дружески улыбаясь. Их разговор длился какую-нибудь минуту, - очевидно, они обменялись обычными приветствиями, - но бросалось в глаза, что собеседники столковались и с полуслова понимают друг друга; попрощавшись с иезуитом, инспектор словно вырос; высоко подняв голову, он пошел дальше, как видно, чрезвычайно польщенный этим рукопожатием, точно почерпнул в нем решимость склониться к мнению, к которому до сих пор еще колебался примкнуть. Пройдя несколько шагов, отец Крабо заметил Марка, которого встречал у г-жи Дюпарк, когда удостаивал ее своим посещением; монах приветствовал его, размашисто приподняв шляпу. Стоявшему на тротуаре молодому человеку волей-неволей пришлось ответить на поклон; он посмотрел вслед Крабо, чья развевающаяся сутана словно заполнила улицу городка, польщенного оказанной ему честью и покоренного иезуитом.
Марк медленно пошел дальше, направляясь к школе. Мысли его приняли другое направление, все снова стало мрачным, словно он опять очутился во враждебном лагере, где мало-помалу разливался тлетворный яд. Дома казались ему уже не такими, как накануне, а главное, лица людей как будто изменились. Симона он застал дома и был удивлен, что тот среди своих близких спокойно приводит в порядок бумаги. Рашель сидела у окна, дети играли в углу комнаты. Если бы не глубокая печаль на лицах взрослых, нельзя было бы подумать, что в доме стряслось несчастье.
Симон поднялся, пошел навстречу гостю и взволнованно пожал ему руки, - его радовало дружеское участие Марка. Они сразу же заговорили об утреннем обыске.
- Приходила полиция? - спросил Марк.
- Конечно, я ждал этого. Само собой, они ничего не обнаружили и ушли с пустыми руками.
Марк едва скрыл свое удивление. А ему-то что наплели! Откуда эти слухи о неопровержимых уликах, в частности, о найденной стопке прописей в точности таких же, как обнаруженная на месте преступления? Значит, все это враки!
- Как видишь, - продолжал Симон, - я привожу в порядок бумаги, они всё у меня перерыли. Что за страшное происшествие, мой друг, мы, право, живем точно в кошмаре.
На утро было назначено вскрытие Зефирена, ждали приезда врача, посланного прокуратурой. Похороны предполагалось отложить до следующего дня.
- Все это похоже на бред, прямо не верится, что могла приключиться такая беда. Со вчерашнего утра я не могу думать ни о чем другом, так живо вспоминаю, как я спокойно возвращался пешком в этот поздний час, вошел в дом, где все так мирно спали; а какое страшное было утром пробуждение!
Марк воспользовался случаем и задал несколько вопросов.
- Ты никого не встретил по дороге? Может быть, тебя видели, когда ты возвращался домой?
- Да нет. Никто мне не встретился, и, думаю, ни один человек не видел, как я вернулся. В этот час в Майбуа и кошки не увидишь на улице.
- Если ты вернулся не по железной дороге, то у тебя остался обратный билет, - сказал Марк после небольшой паузы. - Ты сохранил его?
- Нет, я так разозлился, когда поезд десять тридцать ушел из-под носа, что тут же выбросил билет и решил идти пешком.
Снова последовало молчание; Симон внимательно посмотрел на своего друга.
- Почему ты спрашиваешь меня об этом?
Марк горячо пожал ему обе руки, задержав на мгновение в своих, - он решил предупредить его о грозившей опасности и все рассказать.
- Да, друг мой, я жалею, что тебя никто не видел, а главное, что ты не сохранил обратного билета. Кругом столько тупиц и мерзавцев. Уже пустили слух, что полиция обнаружила у тебя неопровержимые улики, экземпляры прописей с той же подписью; Миньо, оказывается, теперь удивляется, как мог ты так крепко спать утром, а мадемуазель Рузер будто бы вдруг вспомнила, что примерно без четверти одиннадцать слышала голоса и шаги, словно кто-то сюда вошел.
Симон побледнел, но спокойно улыбнулся, пожимая плечами.
- Вот оно что, меня начинают подозревать; теперь я понимаю, почему сегодня с утра люди, проходя мимо, глазеют на мои окна!.. Миньо, в сущности, неплохой парень, но будет говорить, как все, из страха скомпрометировать себя вместе со мной - с евреем! Что до мадемуазель Рузер, она предаст меня десять раз, если только ее духовник шепнет ей, что это нужно, или ей подумается, что такой прекрасный поступок упрочит ее положение и заставит ее уважать… Так, так, оказывается, подозрение пало на меня, и вся поповская свора бросилась по следу.
Он готов был рассмеяться. Но Рашель, стряхнув свою апатию, еще усилившуюся от горя, внезапно вскочила; ее прекрасное лицо пылало скорбным негодованием.
- Боже мой, подозревать тебя в такой гнусности, тебя! Ведь ты был вчера такой ласковый и добрый, ты так нежно меня обнимал, так ласково говорил со мной! Это злобный и безумный бред! Разве не достаточно, что я сказала правду, указала час, когда ты вернулся, рассказала, как мы беседовали с тобой ночью?
Она с плачем бросилась к нему на шею, слабая, беззащитная женщина, которую балуют и боготворят. Симон прижимал ее к себе, гладил, стараясь успокоить.
- Не волнуйся, моя дорогая! Все эти россказни - чепуха, они не выдерживают никакой критики. Не бойся, я совершенно спокоен: они могут сколько угодно копаться в моей жизни, все тут перевернуть, но им не найти никаких улик. Мне достаточно говорить одну правду, - видишь ли, ничто не может устоять против правды: она великая, извечная победительница. - Обращаясь к своему другу, он добавил: - Не правда ли, милый Марк, когда истина на твоей стороне, ты неуязвим?
Если бы даже у Марка не сложилось полной уверенности, эта трогательная сцена устранила бы его последние сомнения. Он не сдержал сердечного порыва и обнял супругов, разделяя их горе и готовый помочь в грозящей им беде. Однако следовало действовать, не теряя времени, и Марк снова заговорил о прописи, так как чувствовал, что суть дела именно в ней, только на ней и будет построено обвинение. Но какое шаткое вещественное доказательство - этот смятый, надкусанный, испачканный слюной листок с уголком, оторванным, как видно, зубами жертвы, - с каким-то росчерком или, быть может, полустертой чернильной кляксой! Выведенные на нем красивым наклонным и безличным почерком слова: "Любите друг друга" - казались чудовищной иронией. Как попала туда эта бумажка? Кто принес ее, убийца или мальчик? Как это узнать, если дамы Мильом в своей писчебумажной лавке по соседству со школой продавали сколько угодно таких прописей? Симон только и мог повторить, что он у себя в классе никогда не раздавал образца с таким текстом.
- Все мои ученики могут подтвердить, что такая пропись не поступала к нам в школу, они ее в глаза не видели.
Для Марка это был веский довод.
- В таком случае они смогут это засвидетельствовать, - воскликнул он. - Раз кто-то распространяет ложный слух, что полиция нашла у тебя неопровержимые улики, совершенно такие же прописи, надо сейчас же восстановить истину, обойти твоих учеников, потребовать, чтобы они рассказали все начистоту, пока еще никто не сбил их с толку… Дай мне несколько имен, я беру на себя это дело и сегодня же побываю у всех.
Уверенный в своей невиновности, Симон считал это ненужным. Все же он назвал Марку несколько имен - фермера Бонгара, живущего по дороге на Дезирад, рабочего-каменщика Долуара на улице Плезир и служащего Савена на улице Фош. Этих троих было, по его мнению, вполне достаточно, разве еще прибавить к ним владелиц писчебумажного магазина, дам Мильом? Договорившись с Симоном, Марк пошел домой завтракать, он пообещал вернуться вечером и обо всем рассказать.
На площади Марк снова повстречался с красавчиком Морезеном. На этот раз инспектор оживленно беседовал с мадемуазель Рузер. Обычно он был с учительницами очень сдержан и осмотрителен, с тех пор как одна молоденькая преподавательница едва не наделала ему крупных неприятностей, завопив как дурочка, когда он попытался ее поцеловать. Правда, Рузер была некрасива, но она, как говорили, не кричала и поэтому находилась на отличном счету у начальства и с уверенностью ждала скорого повышения. Она стояла у калитки своего садика и что-то быстро говорила, сильно жестикулируя и указывая на мужскую школу, а Морезен, внимательно слушая, кивал головой. Затем они вошли в сад, калитка за ними тихо затворилась, точно призывая скромно хранить тайну. По-видимому, мадемуазель Рузер рассказывала Морезену о своем участии в расследовании, о голосах и шагах, которые слышала ночью, как утверждала теперь.
Марк, как и утром, содрогнулся, почувствовав, что находится во враждебном окружении; казалось, где-то происходил сговор темных сил, скопившихся подобно грозовым тучам, от которых воздух становится тяжелым и удушливым. Инспектор начальных школ избирал странный путь, собираясь прийти на помощь попавшему в беду преподавателю, если первым делом наводил справки там, где кипели зависть и злоба.
В два часа Марк уже шагал по дороге в Дезирад. Неподалеку от городских ворот Майбуа находилась ферма Бонгара - жалкий клочок земли, который тот обрабатывал сам и с грехом пополам кормился, - по его словам, хватало только на хлеб. Марку посчастливилось сразу встретить хозяина, - Бонгар возвращался домой с возом сена. Это был крепкий мужчина, широкоплечий и рыжеволосый, с круглыми глазами и равнодушным, невыразительным лицом, он лишь изредка брился, и лицо его было покрыто щетиной. Тут же готовила пойло для коровы его жена - долговязая белобрысая женщина, костлявая и непривлекательная, с красными щеками и множеством веснушек на лице, глядевшая исподлобья. Они подозрительно посмотрели на незнакомого господина, вошедшего к ним во двор.
- Я учитель из Жонвиля. Это ваш сынишка ходит в коммунальную школу в Майбуа?
Игравший на дороге их сын Фернан подбежал поближе. Это был толстый девятилетний увалень, нескладно скроенный, с грубыми чертами лица и низким лбом. За ним подошла и его сестра Анжела, семилетняя девочка с таким же тупым лицом, однако более выразительным, чем у брата, - в глазах ее проглядывала мысль, с трудом вырывавшаяся из темницы плоти. Услышав вопрос Марка, она ответила пронзительным голосом:
- Я вот хожу к мадемуазель Рузер, а Фернан в классе у господина Симона.
Бонгар в самом деле отдал своих детей в светскую школу: во-первых, потому, что там учили бесплатно, а потом, он недолюбливал попов, - инстинктивно, даже не отдавая себе отчета. Он не ходил в церковь, а его жена если и посещала ее, то лишь по привычке и ради развлечения. Бонгар был совсем малограмотным, едва умел читать и писать, и в жене, еще более невежественной, чем он, ценил только лошадиную выносливость, - она работала с утра до вечера без единой жалобы. Поэтому его не интересовали успехи детей; Фернан, по природе прилежный, как ни долбил, не мог ничего заучить, но Анжела, старавшаяся еще больше брата, ухитрилась сделаться сносной ученицей. То был как бы сырой, почти первобытный человеческий материал; этим существам пробуждение давалось ценой длительных и тяжких усилий.
- Я друг господина Симона, - продолжал Марк, - и пришел от его имени поговорить о том, что сейчас происходит. Вы, конечно, слышали о преступлении?
Разумеется, они слышали. Их лица, с самого начала выражавшие подозрение, вдруг стали замкнутыми, и нельзя было прочесть ни их мыслей, ни чувств. С какой стати пришли их расспрашивать? Никого не касается, что они об этом думают. Надобно держать ухо востро, - в этаких делах стоит сказать хоть слово невпопад, и тебя засудят.
- Вот я и хочу узнать у вашего мальчугана, - закончил Марк, - видел ли он в классе пропись, похожую на эту.
Марк вывел на листке бумаги красивыми наклонными буквами надлежащей величины: "Любите друг друга"… Он показал бумажку Фернану; тот смотрел на нее оторопело, туго соображая, еще не понимая, в чем дело.
- Погляди-ка внимательно, дружок, видел ты такой текст в школе или нет?
Но прежде чем мальчишка сумел ответить, вмешался Бонгар, настороженно следивший за разговором.
- Мальчик не знает, откуда ему знать.
И Бонгарша, точно эхо, вторила мужу:
- Еще бы, ребенок, разве он может знать?
Не слушая их, Марк начал настаивать, дал листок в руки Фернану, и тот, опасаясь наказания, наконец выдавил через силу:
- Нет, господин учитель, я никогда его не видел. - Тут он поднял голову и встретился взглядом с отцом, который смотрел на него так свирепо, что он тут же добавил запинаясь: - А может, и видел… Не знаю.
Марк больше ничего не смог добиться - Фернан отвечал односложно, родители утверждали то одно, то другое, смотря по тому, что казалось им выгодным. Бонгар усвоил мудрую привычку одобрительно кивать головой, поддакивая любым высказываниям собеседника, чтобы не впутаться самому. Ну, еще бы, это такое жуткое злодеяние, и правильно сделают, ежели изловят виновника и отрубят ему голову. У каждого свое дело, жандармы у нас молодцы, негодяев же всюду полно. Да и у священников есть кое-что хорошее, хотя, конечно, человек вправе поступать по-своему. Марк ушел, провожаемый любопытными взглядами детей и пронзительными возгласами Анжелы; господин ушел, он уже не мог их слышать, и она затараторила вовсю.
На обратном пути в Майбуа Марк предавался грустным размышлениям. Он столкнулся с непроходимым невежеством, с темной, инертной массой, слепой и глухой, погруженной в животную спячку. За Бонгарами ему чудилась вся деревня, прозябающая во мраке, еще далекая от пробуждения. Надо было просветить всю нацию, чтобы истина и справедливость могли открыться этим людям. Но какой потребуется исполинский труд, чтобы вывести ее из первобытного состояния, и сколько поколений сменят друг друга, прежде чем народ освободится от пут невежества! Пока что подавляющая часть общества пребывает в младенческом состоянии и не способна мыслить. От Бонгара нечего было ожидать справедливости, - это была еще грубая материя, он ничего не знал и не желал знать.