– Осложняло, можно сказать.
– Еще как. Бедняга совсем скис. А было это в Шипли, на моих собственных глазах. У меня сердце кровью обливалось смотреть, как Энн отшивает Джефа и каждая минута приближает день, когда она станет женой этого киселя. Я готовился, скрепя сердце, принять в семью художника по интерьеру, но тут, однажды вечером, очаровательная особа, некая миссис Моллой, которая тогда гостила в Шипли, огрела Джефа по голове моей табакеркой.
Биллу подумалось, что в семейной жизни его хозяина было чем заинтересовать Шерлока Холмса.
– Огрела?
– Прямо по затылочной кости. Они с мужем были мошенники. Джеф поймал их, когда они пытались обчистить дом. Он потребовал, чтобы мистер Моллой вернул украденное, и миссис Моллой, естественно, оглоушила его табакеркой. Разумеется, после этого между ним и Энн все уладилось.
– Уладилось? – Билл испытывал чувство, которое всех нас когда-нибудь да посещало – ему казалось, что он не выдерживает интеллектуального накала беседы. – Почему?
– Э?
– Почему это привело к счастливой развязке?
– Потому что у Энн открылись глаза. Она заглянула в свое сердце и прочла, что там написано. Когда Джеф лежал, откинув лапки и, по всему, отдав концы, она поняла, что любит его, бросилась на простертое тело, целовала и приговаривала: "О, Джеф! О, о, Джеф!" Про Лайонела Грина и думать забыла. Занятно, а? Проливает свет на женскую психологию.
– Основательная была табакерка.
– Еще какая! Я купил ее, когда поступил в Кембридж. Всякий первокурсник первым делом покупает такую банку для табака с гербом колледжа. Сейчас покажу. – Лорд Аффенхем враскачку перешел комнату и вскоре вернулся. – Стоящая вещица, – сказал он, любовно разглядывая банку. – Сорок лет служит, и хоть бы что. Джефова голова даже выщербинки не оставила. Лопни кочерыжка, прямо вижу эту сцену, как сейчас вижу. Джеф покатил бочку на Моллоя – неприятный был тип, лысоватый, – а Долли, это миссис Моллой, очаровательная особа, хотя, разумеется, со своими недостатками – подняла банку и чпок! Вот так, – проговорил лорд Аффенхем и враскачку пошел к двери. – Джейн, – позвал он. – Дже-ейн!
– Да?
– Поди-ка сюда. Тут с молодым Холлоуэем… Показывал ему табакерку и у меня рука дрогнула…
16
Некоторое время спустя Билл очнулся от беспорядочного кошмара, в котором с ним творилось нечто странное, и постепенно понял, что кто-то стоит рядом, протягивая ему бокал с бренди.
– Глотните, мой мальчик, – сказал лорд Аффенхем. Лицо человеколюбивого пэра лучилось самодовольством, словно у генерала, только что одержавшего славную победу. Наверное, так выглядел Веллингтон после Ватерлоо.
Билл глотнул, и в голове у него немного прояснилось. Он устремил на хозяина расстерянно-сердитый взгляд.
– Это вы меня? – спросил он.
– Э?
– Это вы ударили меня табакеркой?
Самодовольное лицо расцвело скромной ухмылкой, отчего стало еще хуже. Шестой виконт словно говорил: "Не стоит благодарности, всякий на моем месте сделал бы то же самое".
– Да, конечно, – признал он. – Молодым надо помогать. Как я и предвидел, это сработало. Я подошел к двери, крикнул: "Джейн! Дже-эйн!", она отозвалась: "Что там у вас?" – видать, закрутилась с ужином, не хотела отвлекаться. "Поди-ка сюда, – сказал я. – Что-то с молодым Холлуэеем". Она вошла, увидела ваше простертое тело, бросилась на него – ну, все, как обычно. Целует, причитает… Билл и не думал, что в человеческих силах унять пульсирующую боль в затылке, на который упало с седьмого этажа нечто вроде Обнаженной, однако при этих словах биение прекратилось и боль как рукой сняло. Ее сменил кипучий восторг, какого Билл не испытывал и читая письмо Анжелы, освобождавшее его от слова чести. Он чувствовал себя тем типом из поэмы, который воскормлен медом и млеком рая напоен[26], так что не очень удивился бы, если б лорд Аффенхем, заметив: "О, берегись! Блестят его глаза, взлетают кудри!" обошел его хороводом.
Билл с шумом втянул воздух, что за последние дни вошло у него в привычку.
– Она меня поцеловала? – трепетно переспросил он.
– А что поделаешь? Крича при этом: "Билл, милый! Скажи хоть слово, Билл, милый! Лопни кочерыжка, ты не умер, Билл, милый?" Странно, почему Билл, когда вы – Фред? Но это – дело десятое. Главное, она назвала вас "милый" и поцеловала.
Билл встал и заходил по комнате. Если мы вспомним, как стремительно, можно даже сказать – яростно он ухаживал, нас удивит, что сейчас главным его чувством (помимо восторженного желания похлопать по плечу весь мир, начиная с лорда Аффенхема) было глубочайшее смирение. Он мучительно ощущал свое недостоинство, подобно свинопасу из сказки, которого полюбила принцесса.
Надо сказать, он вовсе не походил на киноактера или греческого бога. Над камином у лорда Аффенхема висело зеркало, и он на мгновение задержался перед своим отражением. Все, как он и предполагал. Лицо честное – и, собственно, все. Видимо, Джейн – та редкая девушка, которая не останавливается на внешней оболочке, но роет глубже, пока не доберется до души.
Впрочем, и это не выдерживало критики. Душу свою Билл знал хорошо -как-никак, прожил с ней целую жизнь. Приличная душа, но ничего особенного. В небесных книгах, должно быть, записано "душа мужская обычная одна". Несмотря на все это, Джейн бросилась на его простертое тело и целовала, приговаривая: "Билл, милый! Скажи хоть слово, Билл, милый! Лопни кочерыжка", и так далее. Все это было очень загадочно. Не исходи рассказ из надежного источника, от непосредственного очевидца, Билл вряд ли бы ему поверил. Его охватило жгучее желание увидеть Джейн.
– Где она? – вскричал он.
– Пошла за холодной водой, губкой, и… – Лорд Аффенхем заметно вздрогнул. – Слышу, она возвращается. Кажется, мне пора уходить.
Вошла Джейн с миской. Увидев главу семьи, она сверкнула глазами.
– Дядя Джордж… – процедила она сквозь зубы.
– Тихо. Тихо. У меня – срочное дело. До скорого, – сказал шестой виконт и пропал, словно нырнувшая утка.
Джейн поставила миску. Огонь в ее глазах потух, они были влажны.
– О, Билл! – сказала она.
Билл говорить не мог. Дар речи ему изменил. Он мог лишь молча смотреть, заново дивясь, что эта золотая принцесса унизилась до него, свинопаса, да и то не ахти какого.
Как она хороша, думал Билл, не подозревая, сколь далек сейчас от реальности. Нельзя простоять у плиты теплым июньским вечером, готовя курицу и два гарнира, не говоря уже о бульоне, и остаться в полном блеске. Лицо у Джейн раскраснелось, волосы выбились, на одной щеке чернело пятно – видимо, от сажи. Тем не менее Биллу она казалась совершенством. Такой, говорил он себе, я запомню ее на всю жизнь – чумазой и в фартуке.
– Джейн! – прошептал он. – Джейн!
– Твоей голове, – сказала она через несколько секунд, – это скорее вредно.
– Полезно, полезно, – заверил Билл. – Я только-только понял, что я не просто сплю. Или сплю?
– Нет.
– Ты действительно…
– Конечно.
И вновь Билл почувствовал то же респираторное затруднение. Он пожал плечами, отказываясь что-нибудь понимать, однако душа его пела, равно как и сердце.
– Нет, очень странно, все-таки! Кто ты и кто – я? Я спрашиваю: "Чем ты заслужил это, Уильям Куокенбуш Холлистер?"…
– Уильям что Холлистер?
– Вина не моя, а крестного. Думай просто "К". Так я спрашиваю: "Чем заслужил?" и отвечаю: "Ни черта не заслужил". Однако, раз ты говоришь… Что ты делаешь с этой губкой?
– Собираюсь обмыть тебе голову.
– Господи, сейчас не время мыть голову! Я хочу сказать, если найду слова, что я о тебе думаю. Ты – замечательная.
– Ну, что ты! Я самая заурядная.
– Вот уж нет. Ты прекрасна.
– Раньше ты так не думал.
– Чего ты хочешь от мальчишки, не способного отличить правую руку от левой? Расскажи мне, кстати, о своей красоте. Когда ты начала ее ощущать?
– Думаю, я стала походить на человека лет в четырнадцать. Когда сняли железяки.
– И очки?
– И очки. Астигматизм исправился.
Билл подавил вздох при мысли о том, как много он потерял. Они сидели в кресле лорда Аффенхема, довольно просторном, словно нарочно сделанном для тех, кто не прочь устроиться рядышком. Со стены на них благодушно смотрела фотография лорда Аффенхема в какой-то странной форме, словно говоря: "Благослови вас Бог, дети мои".
– Когда тебе было четырнадцать, я шагал по Нормандии к Парижу с армией освободителей.
– Крича "O-la-la"?
– Да, и еще "L'addition". Все говорили, это очень помогает. Не ерзай.
– Я не ерзаю. Я встаю. Сейчас я вымою тебе голову.
– Я не хочу мыть голову.
– У тебя огромная шишка.
– Пустяки. До свадьбы заживет. Впрочем я рад, что это не случилось раньше, когда милорд Аффенхем был моложе и сильней.
Лицо Джейн вновь обрело холодную суровость.
– Не упоминай при мне этого человека. Его место в психушке.
– Чепуха. Не желаю слышать ничего дурного о дяде Джордже. Пути его неисповедимы, дела его чудны, но плоды они приносят.
– Все равно, его надо освежевать тупым ножом и окунуть в кипящее масло. Чтоб запомнил. Почему всякого, кто желает с нами породниться, обязательно надо бить табакеркой?
– Ты не уважаешь традиции? Впрочем, я понимаю. Когда-нибудь попадется тонкокостный ухажер, и старый филантроп предстанет перед судом за убийство.
– Не будет больше ухажеров, сестры Бенедик иссякли. Как кролики. Их больше нет.
– Ладно. Я получил ту сестру, которую хотел.
– Видел бы ты первую!
– Что?
– Ну, первую, Энн.
– А, некрасивую!
– Вот уж нет. Она – редкая красавица.
Билл не сдался.
– Любая твоя сестра, будь она Клеопатра, Лилиан Гиш и Мэрилин Монро в одном лице, для меня – некрасива. И вообще, сомневаюсь, чтобы Энн мне понравилась. Вся в пиявках! Кстати, разреши спор, она – миссис Джеф Миллер[18] или миссис Уолтер Уиллард?
– Джеф Миллер.
– Долго он был с ней знаком?
– Нет.
– Значит, у меня преимущество. Я женюсь на своей детской любви. Куда романтичнее.
– На детской любви?! В Мидоухемптоне ты на меня и не смотрел.
– Мы уже с этим разобрались. Ты была кикиморой.
– Значит, все дело в моей внешности?
– Еще чего! Давай проясним это раз и навсегда. Я женюсь на тебе за твою стряпню, и буду строго следить, чтоб она оставалась на высоте. Кстати, раз уж мы решили похоронить прошлое, как насчет Твайна? А, то-то же, прячешь глаза и шаркаешь ногами! Стоило отвернуться на полминуты…
– На пятнадцать лет.
– Я отвернулся на какие-то пятнадцать лет, и что? Ты бросаешь меня ради типа, который носит желтые штаны. Кстати, это возвращает нас к важному пункту. Что с ним делать? Негуманно держать его в неведении, пока дело не дойдет до свадебного пирога. Что мы предпримем?
– Ой, Билл!
– Господи, ты плачешь?
– Нет, смеюсь.
– Что тут смешного?
– Ты сказал, предпримем шаги. Не надо. Он сам все предпринял.
Билл вытаращил глаза.
– Ты хочешь сказать, он дал тебе отставку?
– Он выразился иначе – свободу.
– Расскажи!
– Рассказывать, собственно, нечего. Сегодня утром я сообщила ему, что за картины ничего не выручить. Он держал себя как-то странно, а вечером, перед твоим приходом, прислал записку. Очень красивую. Он не вправе…
– Не говори. Можно, я угадаю? Отнимать лучшие годы твоей жизни..?
– Да. Нечестно требовать от меня верности слову, когда у него нет и малейшей надежды скопить денег на женитьбу, поэтому он посчитал справедливым дать мне свободу. Очень трогательно.
– Двадцати тысяч недостаточно?
– Он не знал, что я про них знаю.
– Уж наверное.
– Я угадываю ход его мыслей. Слышали про человека, который в первую мировую записался не в кавалерию, а в пехоту, и сказал…
– "Когда я побегу, не придется тащить лошадь". Да, Мортимер Байлисс рассказал мне в одном из редких приступов благодушия. К чему это?
– Ну, Стэнхоуп всегда говорил, что ему надо попутешествовать по Италии, по Франции, расширить кругозор, усовершенствоваться в мастерстве. Теперь такая возможность представилась, и он не хочет тащить жену. Тем более нищую. Он всегда блюдет свои интересы.
– Что же ты в нем нашла, бедное заблудшее создание?
– Думаю, дядя Джордж прав, только не говори ему, не подрывай дисциплину. "Ты бы и не посмотрела в его сторону, – сказал он, – если бы не оказалась в пригороде, где и взгляд-то остановить не на ком". Наверное, так и есть. Привыкаешь говорить через забор, а дальше все выходит само собой.
– Вероятно, тебя ослепили его брюки. Ладно, на первый раз простим, но чтобы больше такого не повторялось. – Билл замолчал, прислушался. – Вы держите дома слона?
– Насколько я знаю – нет. Хотя дядя Джордж часто поговаривает, что надо бы купить страуса. Хочет посмотреть, как страус зарывает голову в песок. Почему ты спросил?
– Мне показалось, что он поднимается по лестнице. Это оказался не слон, а шестой виконт Аффенхемский. Он ворвался в комнату, выглядя -насколько это для него возможно – оживленным.
– Эй! – сказал он. – Что там в кухне, будь она неладна? Дым валит клубами, смердит до небес.
У Джейн вырвался сдавленный крик.
– О, Господи, ужин! Наверное, сгорел дотла.
Она стремглав выбежала из комнаты, лорд Аффенхем проводил ее снисходительным взглядом.
– Женщины! – произнес он с довольным смешком. – Ну, как дела, Фред?
– Отлично, дядя Джордж. Вы теряете племянницу, но обретаете племянника.
– Превосходно. Лучше быть не может.
– Вообще-то могло быть много лучше. Дело в том, что при моей бедности нечего и мечтать о женитьбе. Все, что у меня есть – жалование от Гиша.
– И больше ничего?
– Ни цента.
– Жалко, что с картинами получился облом.
– Да, но взгляните с другой стороны. Если б не они, я бы не встретил Джейн.
– Тоже верно. Ладно, что-нибудь да подвернется. Да, Кеггс?
В комнату вплыл опечаленный Кеггс.
– Мисс Бенедик просила меня подняться и сообщить вашей милости, что, к своему величайшему сожалению, не сможет сегодня подать ужин, – произнес он.
– Отбросил копыта, да? Нам-то что! Кеггс, я попрошу вас наполнить бокал и выпить за здоровье молодых.
– Милорд?
– Вот этого Фреда Холлоуэя и моей племянницы Джейн. Они собрались пожениться.
– Вот как, милорд? Желаю вам всяческого счастья, сэр.
Вошла Джейн. Она была грязная и расстроенная.
– Еды не будет, – сказала она. – Одни угольки остались. Придется нам идти в пивную, куда вы с мистером Кеггсом ускользаете по вечерам.
Лорд Аффенхем брезгливо скривился.
– Что? Тащиться в местную забегаловку, когда ты прозрела, дала отставку Твайну и подцепила отличного малого? Да не за кувшин пива! Мы едем к Баррибо, а тебе стоит умыться. У тебя все лицо черное. Можно подумать, ты намазалась сажей, чтобы петь под банджо с лодки.
17
Открытие, что волк в шкуре дворецкого ловко нагрел вас на двадцать тысяч долларов, обыкновенно сказывается на мастерстве водителя, особенно если тот ценит деньги. Не успев толком отъехать от Шипли-холла, Роско, чьи мысли блуждали в другом месте, въехал в телеграфный столб. Внутренний ущерб, причиненный машине, оказался столь велик, что пришлось пешком возвращаться за лимузином. Соответственно, был уже довольно поздний час, когда они с Мортимером Байлиссом прибыли в Лесной Замок.
Огастес Кеггс не удивился посетителям. Ему и раньше приходило в голову, что сын бывшего хозяина скоро заявится в Вэли-Филдз. Кеггс восхищался Мортимером Байлиссом, но знал того за человека, неспособного приберечь про себя хорошую шутку. Таким образом, депутация из Шипли-холла застала его во всеоружии. Кеггс был радушен и полон старосветской учтивости в полную противоположность Роско, который напоминал вулкан, готовый извергнуть горячую лаву вослед бегущим сонмам. Кеггс проводил визитеров в крохотную гостиную и накрыл зеленой бязью клетку с канарейкой, словно желая оградить деловую встречу от неуместных трелей. Никто не мог бы быть любезнее. Даже когда Роско обрел дар речи и обозвал его шестью оскорбительным именами, самое мягкое из которых – "жирный мошенник", Кеггс продолжал лучиться кротостью, словно особо благообразный епископ.
– Я ожидал некоторых выражений неудовольствия с вашей стороны, сэр, -сказал он спокойно, – однако уверен, мистер Байлисс меня поддержит, что взаимными упреками ничего не достичь.
Мортимер Байлисс был не в духе. Его утащили от обеда, о котором он мечтал несколько часов. Он кисло глядел на Роско, в тысячный раз думая, каким вырожденцем оказался сын старого Дж.Дж., которого он, несмотря на многочисленные недостатки, по-своему любил. Дж.Дж. Бэньян был старый пират, его деловая этика многих удивляла, но была в нем и щедрость, напоминающая о просоленных буканьерах Карибского моря. В Роско Бэньяне щедрости не было. Мортимер Байлисс всегда считал его жмотом и прощелыгой.
– Верно, – сказал он. – Это – деловая встреча.
Роско задрожал всеми своими подбородками.
– Мне что же, говорить вежливо с этим склизким старым бандитом?
– Не вам винить мистера Кеггса за эту маленькую месть. Я сказал, что вы пожалеете о своей скупости. Пятьдесят фунтов? Вы ранили его чувства.
– Еще как, сэр, – сказал Кеггс, глядя на Роско с укоризненной добротой епископа, узнавшего, что любимый священник курит марихуану. -Пятьдесят фунтов! Меня это глубоко задело.
– Ну, а теперь вы глубоко задели Роско, значит, все квиты и можно начинать с начала, – сказал Мортимер Байлисс. – И, ради Бога, перейдем к делу, потому что я хочу обедать. Я так понял, теперь вы готовы открыть истинное имя загадочного долгожителя?
Здесь мистер Байлисс посчитал нужным устремить на Огастеса Кеггса долгий, прямой взгляд, который недвусмысленнее шепота на ухо предупреждал: "Только выдайте меня, и я задушу вас голыми руками". Ему нравилось дразнить Роско, но разум советовал не переходить черту, за которой прощение невозможно, а этого не миновать, если прижимистый юноша узнает: одно его, Мортимера Байлисса слово спасло бы ему двадцать тысяч долларов и слово это сказано не было. Роско, при всех своих изъянах – владелец бэньяновской коллекции, и может отказаться от услуг хранителя.
Кеггс, уже представленный в нашей хронике опытным диагностом сопений и вздрагиваний, прекрасно разбирался и в долгих прямых взглядах. Он без труда прочел послание черного рогового монокля. Будь он не столь величав, о быстром движении его левого века можно было бы сказать "подмигнул".
– Конечно, сэр, – сказал он, – на приемлемых условиях.
– Что вы называете приемлемыми условиями?
– Сто тысяч долларов, сэр.
Казалось бы, Роско пил из чаши горечи столько, что мог бы, не поморщась, проглотить и эту каплю; тем не менее он вылетел из кресла, как (воспользуемся метким сравнением) пуля из ружья. Сейчас он походил на раздражительного кита, которому охотники всадили гарпун в любимую мозоль.
– Что? Да вы…
– Прошу вас, сэр! – сказал Кеггс.
– Прошу вас, Роско! – сказал Мортимер Байлисс. – Если вы будете перебивать, мы ни к чему не придем. Сто тысяч долларов? Сейчас и наличными?