Он ушел, ему было грустно, что Морис и Адольф так дурно приняли его, но в добром и великодушном сердечке горбатого мальчика не шевельнулось никакого злого чувства. "Не нужно обижаться на них, – подумал он, – ведь они ужасно несчастны, они очень больны и страдают. Может быть, шум и разговор неприятны им?.. В следующий раз я постараюсь говорить с ними о таких вещах, которые их могут занять".
Христина знала, что ее друг был у Мориса и Адольфа, и на следующий день отправилась к нему, чтобы узнать, как прошло свидание.
– Им все еще очень нехорошо, – ответил Франсуа.
– Они были довольны, что ты к ним пришел? – продолжала расспрашивать Христина.
– Н-не знаю, они мне не сказали этого.
– Они рассказали тебе, почему загорелась гостиная?
– Нет, я не расспрашивал их об этом.
– О чем же вы разговаривали? – с удивлением спросила Христина.
– Да они совсем не разговаривали, говорил я один.
– Боже мой, Боже мой! – проговорила Христина, всплеснув руками. – Разве у них сгорели языки?
Франсуа улыбнулся, сказав:
– Нет, только они все равно молчат.
Христина пристально вгляделась в лицо друга:
– Франсуа, они сказали или сделали что-нибудь очень злое, и ты не хочешь говорить об этом? Ты краснеешь, я вижу, что угадала.
– Да, Христина, – со смехом сказал подошедший к детям де Нансе. – Они не сказали ему ни одного слова, не ответили ему ни "да", ни "нет". Ни один из них даже не посмотрел на него, и Франсуа все-таки хочет вернуться к ним.
– Ты слишком добр, Франсуа, – сказала Христина. – Ты слишком добр. Не правда ли? – обратилась она к де Нансе.
– Нельзя быть слишком добрым, Христиночка, – ответил ей де Нансе, – и мы редко бываем даже достаточно добрыми. Если Франсуа опять пойдет к Морису и Адольфу, он сделает вдвойне доброе дело. Во-первых, отплатит добром за зло; во-вторых, навестит несчастных, жестоко страдающих мальчиков, которым еще долго придется лежать… в особенности Морису. Может быть, его второе посещение тронет их. Если они будут часто видеться с Франсуа, они, возможно, станут лучше.
– Вот это правда, – согласилась Христина. – Когда побудешь с Франсуа и с вами, всегда делаешься немного лучше… Поэтому-то я была бы так рада навсегда поселиться у вас. О, если бы вы согласились взять меня!
– Ах, ты, моя бедняжечка, – сказал де Нансе, целуя ее, – перестань думать о том, что невозможно.
– Когда я буду старая, – продолжала мечтать Христина, – и мне позволят делать все, что я захочу, обязательно перееду к вам и останусь навсегда.
– Ну тогда посмотрим, – улыбнулся де Нансе. – Нам некуда торопиться, время еще есть. А теперь пойди поиграй с Франсуа, я же сяду работать.
– Что же вы делаете? Как вы работаете? – спросила Христина.
– Какая ты любопытная! – заметил де Нансе и прибавил: – Я пишу книгу, которой ты не поймешь.
– Вы думаете? А мне кажется, я пойму. О чем в ней говорится?
– О воспитании детей и о…
– И совсем это не трудно понять, – сказала Христина. – Нужно только делать, как вы, вот и все. Я отлично понимаю, что вы от многого отказываетесь для Франсуа. Я вижу, что для его воспитания вы всегда живете в деревне, что вы знакомитесь только с людьми, которые могут принести ему пользу или доставить удовольствие, что вы позволяете мне так часто мешать и надоедать вам ради Франсуа, что для Франсуа вы учите меня быть доброй, любить Бога и людей, что вы любите меня для Франсуа, что вы…
Де Нансе обнял ее и нежно сказал:
– Довольно, моя дорогая. Ты слишком скромна относительно себя и слишком многое видишь в других отношениях. Правда, сперва я полюбил тебя и стал звать к нам ради Франсуа, но очень скоро полюбил за тебя саму, и после Франсуа тебя я люблю больше всех на свете. Мой мальчик это знает, мы часто говорим о тебе, и оба очень тебя любим.
Христина бросилась ему на шею.
– Ах как все это хорошо! – воскликнула она. – Как я довольна, как я счастлива и как люблю вас! Если бы вы знали только, как мне неприятно говорить вам "господин де Нансе". Мне всегда хочется назвать вас папой.
– Никогда не делай этого, дитя мое, – серьезно сказал де Нансе. – Это было бы нехорошо.
– Почему нехорошо? – удивилась Христина.
– Потому что, делая это, ты точно обвиняла бы своего родного отца. Это значило бы: де Нансе для меня лучше моего настоящего папы, и я его люблю больше, чем родного отца.
– Да ведь это же правда.
– Молчи, Христиночка, молчи. Никогда не говори так.
Христина стояла, не говоря ни слова и прислонившись головой к плечу де Нансе.
– О чем ты думаешь, Христиночка?
– О том, что я стала очень счастлива с тех пор, как узнала вас и Франсуа. Он такой добрый!
Де Нансе улыбнулся и сказал:
– Да, он очень добрый, только смотри, он все-таки, пожалуй, рассердится на тебя, ему уже давно хочется поиграть с тобой, а приходится только стоять и смотреть на нас.
– Тебе скучно, Франсуа? – спросила Христина.
– Ни чуточки, – ответил мальчик. – Я люблю слушать, как ты говоришь папе приятные вещи и как он отвечает тебе.
– Ты пойдешь завтра к Морису?
– Да, конечно, я обещал ему.
– Хочешь, я пойду с тобой?
– Очень хотел бы, если папа проводит тебя.
– Нет, – сказал де Нансе, – я тебя не возьму.
– Почему? – спросила Христина.
– У меня есть на то свои причины, – ответил он, – и тебе незачем знать о них.
– Ведь я хотела идти только, чтобы Франсуа не было слишком скучно. Ведь я их терпеть не могу… То есть… не очень люблю, – поправилась она.
– Хорошо, что ты поправилась, – заметил де Нансе, – недобро и нехорошо ненавидеть кого бы то ни было. Ну, а теперь, дети мои, уходите, вы мешаете мне писать.
Франсуа и Христина побежали к Изабелле и принялись играть подле нее. Скоро пришел Паоло Перонни и позвал Франсуа заниматься. Детям пришлось проститься до следующего дня.
Глава XVI. Перемены в Морисе
На следующий день, еще до появления Христины, которая обыкновенно приходила около трех часов, окончив уроки с Паоло, Франсуа вместе с отцом отправился в усадьбу Сибран. Как и накануне, мальчик один прошел во второй этаж в комнату Мориса и Адольфа, которые очень удивились, снова увидев его. Лицо Мориса вспыхнуло, и он, казалось, хотел заговорить, но не произнес ни слова.
– Здравствуй, Морис, здравствуй, Адольф, – сказал Франсуа. – Надеюсь, сегодня вам немного лучше? Вы оба не такие бледные, как вчера, и ваши глаза живее. Я не останусь у вас долго… как вчера. Я вам расскажу только, что семья Гибер завтра переедет в Аржентан. Там они нашли очень симпатичный дом, а их усадьбу будут перестраивать. Кажется, они ничего не потеряют, потому что из страхового общества им выдадут много денег. Ну, до свидания, мой бедный Морис, до свидания, Адольф! Я постоянно молюсь о вашем исцелении.
Франсуа дружески кивнул им головой и пошел к двери.
– Франсуа, – слабым голосом позвал Морис.
Маленький де Нансе быстро подошел к его постели.
– Прости меня, Франсуа, – сказал Морис. – Прости Адольфа. Ты добрый, хороший, очень хороший. А мы были злы, особенно я. Как я наказан, Франсуа! Если бы ты знал, как все у меня болит. И постоянно, все время. Все эти повязки, все эти тиски так жмут меня, не дают двинуться, у меня нет ни минуты отдыха.
– Бедный мой Морис, – сердечно произнес Франсуа. – Как ужасно, что случилось это страшное несчастье! Мне грустно, страшно грустно, что я не в силах тебе помочь. Но если бы я мог хоть немножко развлечь тебя и Адольфа, я бы каждый день приходил к вам.
– Приходи, добрый, славный Франсуа, – попросил Морис. – Приходи каждый день и сиди у нас подольше.
– Ну, значит, до завтра, мой милый Морис, до завтра, Адольф!
Едва он вышел, как печальные глаза Мориса обратились к Адольфу.
– Почему ты ничего не сказал ему? – спросил он брата. – Неужели тебя не тронула доброта славного Франсуа, с которым мы обращались так дурно? Ведь еще третьего дня мы грубо молчали, когда он пришел, между тем, несмотря на нашу невежливость, он хочет продолжать бывать у нас.
– Я ненавижу этого гадкого горбуна, – заявил Адольф, – все горбатые злы, ты прежде сам говорил это.
– Я говорил необдуманно и дурно, – заметил Морис. – Франсуа очень добр.
– Разве можно сказать, какой он, – продолжал Адольф, – злой или добрый?
– То, что он делает для нас, доказывает, что он добр. Пожалуйста, если Франсуа придет к нам завтра, будь с ним повежливее и скажи ему хоть несколько слов.
Адольф ничего не ответил. Усталый Морис тоже замолчал.
По дороге домой Франсуа радостно пересказал отцу все, что ему говорил Морис. Де Нансе тоже был доволен и заметил сыну, что доброта и снисходительность всегда сильнее суровости и строгости.
– Продолжай свое доброе дело, дружочек, – прибавил он, – может быть, Морис совсем исправится. Право, самое высшее счастье сделать злого добрым.
Христина пришла в восторг, узнав обо всем, и принялась упрашивать Франсуа постараться смягчить также и Адольфа.
Франсуа каждый день бывал у больных мальчиков. Через месяц Адольф поправился от ожогов, но, несмотря на просьбы Мориса, несмотря на неисчерпаемую доброту Франсуа, он не смягчился к маленькому де Нансе, доброта и приветливость горбатого мальчика не тронули его. Бедный Морис, пораженный великодушием Франсуа, напротив, стал терпеливее и мягче и с каждым днем покорялся своей судьбе все больше и больше. Через два месяца доктор позволил ему встать.
Но едва бедняжка поднялся с постели, тотчас же от слабости опустился на прежнее место. Вторая, более счастливая попытка, позволила ему удержаться на ногах. Он повернулся к зеркалу и пришел в ужас: Морис увидел, что его ноги сведены, вывернуты и сильно укорочены, одно плечо выдалось вперед и поднялось выше другого, спина сгорбилась… На лице, ранее скрытом повязками, теперь виднелись пятна и шрамы от ожогов. У Адольфа на лице тоже остались следы, но гораздо менее заметные.
Несчастный Морис громко закричал от ужаса и почти без сил упал на кровать. Жизель Сибран бросилась подле него на колени, закрыв лицо руками, отец быстро вышел из комнаты, чтобы скрыть от сына свое горе.
– Боже мой, Боже мой! – в отчаянии закричал Морис. – Боже, сжалься надо мной, не оставь меня таким, как я теперь! Что со мной будет? Я не хочу жить и видеть, что надо мной насмехаются.
Встав, он снова подошел к зеркалу и заплакал:
– Я страшен, я ужасен! Сам Франсуа испугается меня. Правда, он горбун, но у него прямые, не согнутые ноги и хорошенькое лицо. А я-то, я-то! Мама, мамочка! Помоги, помоги мне. Пожалей меня, спаси…
Жизель подняла заплаканное лицо, снова посмотрела на Мориса, но не могла выговорить ни слова и, боясь лишиться чувств от жалости к сыну, не ответив ему, встала и выбежала вслед за мужем, чтобы плакать вместе с ним.
Морис остался один перед зеркалом. Чем больше он рассматривал свою искалеченную фигуру, тем более ужасной и отталкивающей казалась она ему. На бледном лице шрамы и красные пятна были еще заметнее. От слабости ноги мальчика сгибались. Пока он стоял перед зеркалом, дверь медленно отворилась и в комнату вошел Франсуа. Добрый мальчик всегда боялся чем-нибудь опечалить или обидеть других и потому, хотя и с трудом, но сдержал изумленное восклицание при виде Мориса, он почти не узнал его и скорее догадался, что это он. Сибран быстро повернулся: по выражению лица Франсуа он хотел узнать, что тот почувствовал при виде его. Но на лице горбатого мальчика он увидел только выражение глубокой жалости и искренней нежности.
– Бедный мой Морис, – сказал Франсуа, – бедненький! Какое несчастье. Боже мой, какое ужасное несчастье!
И он нежно обнял и поддержал Мориса, который чуть не лишился сознания. Он усадил его в кресло, сам присел рядом с ним и горько заплакал. Плакал и Морис.
– Ничего, голубчик, – через несколько минут сказал Франсуа, – ничего, ты, может быть, поправишься и станешь таким же, как был прежде. Не теряй надежды. Ты очень слаб и не можешь держаться прямо. Через несколько дней, самое большее – через несколько недель, к тебе вернется прежняя сила и ты выпрямишься.
– Нет, Франсуа, – ответил Морис, – я чувствую, что уже никогда не сделаюсь прямым. А мои ноги? Как они могут поправиться? Они вывернуты и сведены. А плечо? Разве оно может отодвинуться назад и сделаться таким, как было? Посмотри на меня и на себя. Помнишь, как я смеялся над твоим горбом, как я находил его безобразным и мучил тебя этим? Теперь я могу только завидовать твоей наружности. Я никогда не осмелюсь никому показаться, я никогда больше не выйду из своей комнаты…
– И сделаешь худо, мой бедный Морис, – ласково сказал Франсуа. – Ты заболеешь, тебе будет страшно скучно, и твои страдания еще усилятся.
– Ты думаешь, приятно, – проворчал Морис, – видеть, как все смеются и перешептываются между собой, слышать, как маленькие дети кричат: "Горбун, горбун! Смотрите, вон идет горбун!"
Франсуа нежно обнял и поддержал Мориса, который чуть не лишился сознания.
Франсуа улыбнулся кротко и печально:
– Да, тяжело, и я это знаю лучше всех. Тяжело и грустно слышать злые насмешки. Но привыкаешь понемногу, а потом как приятно встретить кого-нибудь доброго, кто жалеет тебя, видеть дружбу, слышать ласковые слова, знать, что тебя любят. Право, Морис, это счастье – награда за тяжесть моего положения.
– Ты мог бы сказать "нашего" положения, – с горечью заметил Морис. – Но я слушаю тебя, и мне становится легче, я не чувствую уже такого отчаяния. И потом, может быть, действительно, со временем я сделаюсь не таким безобразным.
Франсуа долго пробыл у Мориса. Когда он уходил, отчаяние мальчика немного улеглось, он обещал маленькому де Нансе надеяться, подчиняться воле Божией, не волноваться и послушно исполнять все предписания доктора, даже если он велит ему гулять пешком и кататься в экипаже.
Пока Франсуа сидел у Мориса, Адольф не показывался из своей комнаты, он еще не видел брата на ногах. Когда маленький де Нансе ушел, появился Адольф и, увидев ужасную фигуру Мориса, громко воскликнул:
– Какой ты урод, Морис! Что за фигура! Плечи-то, плечи! А ноги? А лицо? Право, мне тебя жаль. Это ужасно!
– Я вижу свое безобразие, Адольф, – печально ответил Морис. – Зачем ты мне говоришь о нем?
– Помнишь, как ты насмехался над Франсуа? – продолжал Адольф. – А ведь теперь ты гораздо, гораздо хуже его. Ах, если бы ты видел себя.
– Я видел себя в зеркале.
– И не испугался? – с любопытством спросил Адольф.
– Не испугался, но плакал… И Франсуа плакал со мной.
– Значит, по-твоему, я тоже должен плакать? – бессердечно спросил Адольф. – Ну уж, извини. Мне, конечно, очень грустно, что с тобой случилось такое несчастье, но я, право, не могу плакать, как ребенок, из-за того, что ты стал калекой.
– Как недобро ты говоришь со мной, Адольф. Франсуа меня утешал, ободрял, а ты ведь мой брат! Тебе следовало бы меня пожалеть, между тем у тебя не нашлось ни слова утешения…
– Франсуа плакал вместе с тобой, потому что он тоже горбатый, – возразил Адольф. – А что же могу я сделать или сказать, скажи, пожалуйста?
– Уйди, Адольф, – нахмурился Морис. – Я хочу остаться один, мне тяжело тебя видеть и мне жаль тебя.
– Меня? Ты очень добр, – заметил Адольф. – Мне грустно, что с тобой случилось несчастье, но не могу же я плакать или умирать от отчаяния? Предоставляю это чувствительному Франсуа. До свидания, я ухожу с папой. Не плачь, мы тебе купим что-нибудь. Через час мы вернемся.
Адольф ушел. Морис в отчаянии сжал руки и стал громко жаловаться на равнодушие и жестокость брата, он сравнил его с Франсуа и невольно спросил себя, почему они так не походят друг на друга. Думая долго и упорно об этом, он наконец понял, что он сам и Адольф слишком любили себя, свои удовольствия и развлечения, между тем как Франсуа любил бедных и несчастных, забывал о себе для других и всегда думал прежде об исполнении обязанностей, а потом уже о развлечениях.
"Я тоже, как Адольф, больше всего любил себя. Нужно поговорить об этом с Франсуа, постараюсь приучиться иначе думать и чувствовать, и тогда, может быть, я стану счастливее", – мысленно сказал себе Морис.
Глава XVII. Счастливая выдумка Каролины
По обыкновению, на следующий день в Нансе пришла Христина, чтобы узнать, как чувствует себя больной. Когда она услышала, до какой степени ожоги и неудачное падение обезобразили Мориса и в каком отчаянии он был, когда к нему пришел Франсуа, слезы набежали на ее глаза. Тем не менее она очень обрадовалась, услышав о втором успехе своего друга.
– Я уверена, – сказала она, – что в конце концов ты сделаешь его превосходным мальчиком. Будет то же, что со мной, ты заставляешь меня делаться лучше из дружбы к тебе. Я просто не знаю, чего бы я не сделала для тебя.
– Конечно, ты не сделала бы ничего дурного, – улыбаясь заметил Франсуа.
– Ну, конечно, нет. Во-первых, потому, что ты не посоветовал бы мне ничего дурного, а потом, потому, что я огорчила бы этим тебя, а также и твоего папу.
– Ах, какая ты славная, Христина! Как жаль, что у бедного Мориса, если он останется калекой, не будет такой доброй маленькой Христины.
– Пусть он подружится с одной из сестер Гибер!
– Да ведь они совсем не похожи на мою Христину…
Дети не могли продолжать разговор, потому что в эту минуту вошел лакей и позвал их к де Нансе. Они тотчас же побежали к нему.
– Ты нас звал, папа? – спросил Франсуа.
– Да, милые дети, – ответил он, – я только что получил записку от госпожи Дезорм, которая просит меня тотчас же явиться к ней с тобой, Франсуа, и с тобой, Христина. Для чего это нужно, я не знаю. Собирайтесь же, дети, мы пойдем пешком через луга.
Через пять минут Франсуа, Христина и Изабелла были готовы, де Нансе и Изабелла шли позади. "Чего хочет от меня эта странная, незлая, но такая взбалмошная женщина? Она всегда придумывает до того нелепые вещи, что я боюсь чего-нибудь неприятного для моей маленькой Христины… а следовательно, и для моего голубчика Франсуа, – думал он. – Впрочем, мы это скоро узнаем".
Мысли де Нансе были прерваны: Каролина уже шла ему навстречу. Она не могла терпеливо дожидаться дома и теперь бежала, делая уморительные прыжки, точно двенадцатилетняя девочка, по дороге она то срывала цветок, то принималась ловить бабочку, скакала на одной ножке, подпрыгивала, хлопала в ладоши.
– Скорее, скорее, идите сюда, сосед де Нансе! – кричала она. – Я хочу рассказать вам приятную, удивительную новость. Мой муж купил дом в Париже! Чудесный дом. Я буду давать балы, устраивать концерты… Впрочем, нет, не концерты. Музыка – такая скука… Лучше живые картины. И вы будете стоять в картине. Вы исполните роль царя Ассура, я буду царицей Эсфирью, мой муж – Мардохей. Ха-ха-ха! Какой смешной будет Жорж в костюме Мардохея, с длинной белой бородой. Неправда ли, это будет весело?