- Лазарь, ты мой Лазарь, - срывается кроткий шепот. - Ничего у бога нет непутевого, - ударяет клюкой по траве. - Все для человека припас он… От всего оградил. Человек только жадничает.
- Вишь, мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились. Чай, с снохами-то неладно жила? - пытливо глядит ей в глаза побирушка.
- Нет, родная, никого не обижала.
- Врешь поди.
- Я к мощам иду, - тихо шепчет. - Что мне душу грязнить свою, непутевое говоришь. Не гневи бога, не введи во искушение, - поют на клиросе.
- То-то, вот вы такие и искушаете, - сердито машет палкой. - Святоши, а деньги кроете.
- О-ох… Устала… - опускается на траву. - Прогневаю бога ропотом. Прости ты меня окаянную.
Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка.
- У-у-у… - защелкала зубами.
Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали.
- Отдай деньги, проклятущая…
- Фюи, фюи, - гарчет иволга.
Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под стиснутыми руками как будто скреблась мышь.
Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена монастырского.
- Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая кровь-то на подъем, ох, как слаба.
- Так, святой отец, - говорил Анисим. - Остался один, что ж, думаю зря лежать на печи, лучше грехи замаливать. Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома молодайка есть, пусть как хочет живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может, погинул с неудачи… А мне дела до этого нет, такая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была.
Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома остался жить. Оставила мать припадочного братишку, зорко заставила следить.
- Нет тебе счастья и талана, - сказала она, - ползай, как червь, по земле, если бросишь его.
Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, - будут люди пенять.
"Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь".
Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать. На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали.
- Поди, - сказала ему тетка, - тебя девки-то зманывают.
Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам.
Девки с визгом рассыпались и скрылись.
- Кто? - окликнули его парни.
- Свой.
- Нет, не свой, - заговорил кто-то. - По ухватке видно - не свой… У нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток…
- Невесту, что ль, выглядываешь? - спросил гармонист.
- Невесту, - тихо ответил Степан.
- Так ты, брат, видно, сам знаешь… у нас положение водится… четверть водки поставь.
- Ладно, - сказал Степан, - поставлю, только не четверть, а три бутылки… Денег не хватает…
- Не хватает, не надо, - кивнул гармонист. - Мы не такие уж глоты. - Завозился на каблуках.
Степан отдал деньги ребятам и пошел к девкам.
Девки сидели на оглоблях пожарной бочки и, опершись на багор, играли песни.
Степан приглядывался, какая покрасивее, и, сильно затягивая папиросу, светил.
В середках одна все закрывалась рукавом, и он смекнул, что он ей нравится.
Зашел сзади и, потягивая к себе на колени, свалил.
Девка смеялась и, обхватив его за грудь, старалась повалить.
Закружив, начал целовать ее в щеки и отвел в сторону.
- Пусти ты, - отпихивалась она. - У, какой безотвязный… пусти!..
- Не пущу, - прижимался к ней Степан. - Хоть кричи, не пущу.
Прижал ее к плетню и силился расстегнуть коротайку.
- Ты, тетенька, меньше ста рублей не бери, - говорил он утром о приданом. - Ведь я не бобыль: две лошади, три коровы да овец сколько…
- Да чья она? - спрашивала тетка. - Куда идти-то мне?
- Черноглазая такая. Кудри на лоб выбиваются.
- А, ну теперь знаю. Ишь какую метишь, - она ведь писарева…
- Отдадут - сама говорила.
- то-то…
Она надела новую шубейку, покрыла белую тужильную по покойному мужу косынку и пошла свахой.
- Ты что, Марьяна? - спросила писариха и поманула ее ладонью.
- Посвататься, касатка, пришла, за племянника. Может, знавала Степку-то, без порток все у волости бегал махоньким…
- А, - протянула писариха. - Что ж, разве он не женат еще?
- Нет.
- Мы хотели ведь погодить, с приданым никак не собрались.
- Да мы и немного берем-то.
- Сколько?
- Да как тебе сказать, не меней сотни.
- Ладно, - кинула в заслон мочалку, - сговорено.
- А он-то, - указала она на спящего на лавке писаря, - как же?..
Писариха подняла ногу и плюнула на каблук.
- В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану.
Марьяна поклонилась и, подвязавшись, пошла обратно.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Откулева-то выползло на востоке черное пятнышко и, закружилось, начало свертываться в большой моток.
По яру дохнувший ветерок трепыхнул листочки кленов, и вдогон зашептал вихорь.
Шнырявшая в сединах осины синица соскользнула с ветки и, расплескав крылышки, упала в синь.
Карев сидел у плеса и слушал, как шумели вербы.
Волосы трепались, и в них впутывалась мягкая сыпучая мшанина.
Он чувствовал на щеках своих брызги с плеса, и водяное кружево кидало в него оборванные клочья.
Сердце его кружилось с вихрем, думал, как легко бы и привольно слиться с грозою и унестись далеко-далеко, так далеко, чтобы потерять себя.
Яр зашумел, закачался, и застонала земля.
Протягивая к ветру руки навстречу, побежал, как ворон, к сторожке.
"Не шуми, мати зеленая дубравушка, дай подумать, погадать". Упал на траву. "Что ты не видел там, у околицы, чего ждешь? - шептал ему какой-то тайный голос. - В ожиданьях только погибель. Или силы у тебя не хватает подняться и унестись отсюда, как вихорь?"
"Нет, все не то, - подумал он. - Это на бред похоже. Надо связать себя, заставить или сильней натянуть нить с початка кудели, или уж оборвать".
Яр шумел…
Черная навись брызнула дождем, и капли застучали, как дробь, по широким листьям лопушника.
Карев встал и, открыв рот, стал ловить дождь губами.
С бородки его, как веретено, сучилась холодноватая струйка, шел босиком по грязи, махал сапогами и осыпал с зеленых пахучих кустов бисер.
В прорванных тучах качалось солнце, и по дороге голубели лужи.
С околицы выбежала Лимпиада и зазвенела серебряным смехом.
Она была мокрая, и с косы ее капала роса.
- Дождь фартуком собирала, - сказала она и, приподнявшись на цыпочки, подставила ему алые губы.
Карев повесил перед солнцем на колья сапоги и стал отряхивать с мокрых штанов грязь.
- Иди, замою… Филиппа нет, - обняла его за плечи. - Тес пилит.
Обмыл ноги и, сжав горсть, плеснул на нее. По щекам ее с черными мушками грязи покатилась вода, она подбежала к луже, хотела брызнуть ногой, но поскользнувшись, упала.
Поднял и со смехом понес на крыльцо.
Лимпиада стирала рукавом рубахи грязь и, закрасневшись, качала ногами.
- Костя, - притиснула она его голову, - милый, не уходи. Как хорошо-то!
Навстречу, повиливая хвостом, выбежал с веселым лаем Чукан и, оскалив зубы, ловил мотавшийся на ноге Лимпиады башмак.
К вечеру в сторожку вернулся Филипп и стал рассказывать, как били деда Иена в холодной.
- В остроге сидит, сердешный, - говорил он. - Скоро, наверно, погонят.
- Жалко, - вздыхала Лимпиада, - хороший мужик был.
Прояснившееся небо опять заволоклось тучами, и сверкавшая молния клевала космы сосен.
Филипп чиркнул спичку и, подлезая под божницу, засветил лампадку.
В дверь кто-то заскребся; Лимпиада отворила и увидела кошку.
- Милая, - нежно протянула руки, - где ты пропадала? Я давно уж не сержусь на тебя.
Посадила на колени, стала гладить.
Облезлые волосы спадали на сарафан и белели, как нитки.
Кошка пучила глаза и, мурлыча, сама гладилась об ее руки.
- Ты убил… - покосился с пеной у рта пристав, - ты убил?..
- Я, - отозвался дед Иен. - Говорю, что я.
- Связать его! - крикнул он мужикам. - Да с понятыми в холодную отправить.
Дед Иен сам протянул руки и заложил их назад.
- Вяжи покрепче, Петро, - сказал он мужику, - а то левая рука выскочит.
- Ладно, - мотнул головой Петро, - ты больно-то не горячись, мы ведь для близиру.
Спотыкаясь, пошел вперед, и на губах его застыла светлая улыбка.
Пристав толкнул его на крыльцо холодной и ударил по голове тростью.
По щеке зазмеилась полоска крови.
- Эй, - крикнул грозно Петро, - ты что делаешь! - и, схватив замахнувшуюся трость, сломал о худощавое колено пополам.
- Ты не хрындучи! - затопал пристав. - Я тебя, сукин сын, в остроге сгною!
- Видал?.. - показал ему кулак Петро. - Мы такую шваль видывали.
- Молчать! - крикнул, покраснев, как вареный рак, и ударил его по щеке.
Петро размахнулся, и кулак его попал прямо в глаз приставу.
Покачнулся и упал с крыльца в грязь. Над бровью вскочила набухшая шишка, и запылавший глаз сверкнул, как кровяное пятно.
- Ой, караул! - закричал он и, поднявшись на корточки, побежал к Пасику.
- Ну, дед, сиди, - сказал Петро, - а я теперь скроюсь, а то, пожалуй, найдут, по обличию узнают.
- Прощай, Петро, - обернулся дед, подавая развязать руки. - Мне теперь, видно, капут - дух вон и лапти кверху.
- Прощай, дед. Спасибо тебе за все доброе, век не забуду, как ты выручил меня в Питере.
- Помнишь?
- Не забуду.
Обнявшись, с кроткой печалью сняли шапки и расстались.
- Жалко, - ворчал Петро, - таких и людей немного остается.
Дед Иен велел сторожу открыть дверцу холодной и, присев на скамейку, стал переворачивать онучи.
- Бабка-то теперича у кого твоя останется? - болезно гуторил сторож.
- Э, родной, об этом тужить неча, общество знает свое дело. Не помрет с голоду.
- Так-то так, а как постареет, кто ходить за ней станет?
- Найдутся добрые люди, касатик. Не все ведь такие хамлеты.
Говор смолк. Слышно было, как скреблась за переборкой мышь. В запаутинившееся окно билась бабочка.
Наутро к селу с гудом рожков подъехали стражники. В руках их были плети и свистки.
Впереди ехал исправник и забинтованный пристав. Подъехали к окну старосты, собрали народ и стали читать протокол.
- "Мы обязываем крестьян села Чухлинки выдать нам провожатого при аресте крестьянина Иена Иеновича Кавелина, - громко и раздельно произнес исправник. - В противном случае общество понесет наказание за укрывательство".
- На вас креста нет, - зашумели мужики. - Неужели мы будем смотреть, кого кто-либо из вас посылает с каким поручением. Гляди на нас, - обернулись все лицами к приставу, - узнавай, кого посылал вчера.
- Мошенники! - кричал пристав. - Мы вас на поселение сошлем!
- Куда хошь ссылай, нам все одно. Кому Сибирь, а нам мать родная.
Деда иена привели на допрос под конвоем.
- Так ты заявляешь, Кавелин, что совершил убийство без посторонних?
- Да.
- В какую пору дня вы его убили?
- В полдень.
- Имеешь ли оправдания, при каких обстоятельствах совершилось убийство?
- Все имеем, - закричали мужики.
- Молчать! - застучал кулаком исправник.
- Вам известно, - сказал дед Иен, - болей я говорить не стану.
- Тридцать горячих ему! - закричал пристав и, вынув зеркало, поглядел на распухшую, с кровоподтеками губу.
Два стражника повалили его на землю и, расстегнув портки, навалились на ноги и плечи.
Взмахнула плеть, и по старому желтому телу вырезалась кровяная полоса.
- Кровопийцы! - кричали мужики, налезая на стражников и выламывая колья.
- Прошу не буянить, - обратился исправник. - Староста, вы должны подчинить их порядку. Остановите.
- Братцы, - крикнул староста, - все равно ничего не поделаешь! Угомонитесь на минутку.
- Ишь какой братец заявился, - крикнул кто-то. - Сказали ему, а он и рад стараться.
Деда Иена подняли и развязали руки. Дрожа и путаясь руками, он стал застегивать портки.
- Прощайте, братцы, - кричал он, снимая шапку, - больше не свидимся.
- Прощай, - как стон, протянули мужики и с поникшими головами смотрели, как два стражника, посадив его на телегу, повезли в город.
Карев, прощаясь, сунул в руку деда пачку денег.
- Возьми обратно, - крикнул стражник. - Не полагается. Опосля суда…
Лимпиада стояла на колымаге и, закрывшись руками, вздрагивала от рыданий.
- Поедем, - сказал он ей, когда стражники скрылись за селом.
- Едем, - сказала она и, дернув вожжи, поворотила лошадь на проулки.
День заутренне гудел, и с бора несся неугомонный шум.
- Ну и изверги! - говорил Карев. - В глазах хватают за горло, кровь сосать.
По дороге летели звенящие паутинки и пряжей обвивали космы верб.
- Н-но, родная, - потрагивал Карев вожжами. - Тут, чай, за спуском недалече. Ну, как ты думаешь? - спросил, обернувшись, заглядывая Лимпиаде в глаза. - Ведь ждать, кроме плохого, ничего не дождешься.
Лимпиада молчала, и ей как-то сделалось холодно от этого вопроса. Она сжалась комочком и привалилась к головням.
- Какое бесцветное небо, - сказала она после долгого молчания. - Опять гроза будет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всосавшийся в его жилы яровой дурман.
В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы.
Жаль ему было мельницы старой.
Но какая-то грусть тянула его хоть поискать, не оставил ли он чего нужного, что могло пригодиться ему в дороге.
"Сходи, взгляни и, не показываясь, уходи обратно. Так надо, так надо".
После этого на другой день Лимпиада заметила на лбу его складку, которой никогда не видела.
- Милый, ты о чем-нибудь думаешь? - спросила она. - Перестань думать. Ты видишь, я тебя люблю, ничего не требую от тебя, останься только здесь, послушай хоть раз меня, ты уйдешь, я сама скажу, когда почую, что тебе уходить надо.
- Любая моя белочка, - говорил, лаская ее, Карев. - Ты словно плотвичка из тесного озера синего, которая видит с мелью ручей на истоке и, боясь погибели, из того не хочет через него выплеснуться в многоводную речку. Послушай ты меня хоть раз, выпутай свои космы из веток сосен, отрежь их, если крепко они запутались. Я ведь и без кудрей твоих красивых буду любить тебя. Оденься ты странницей, возьми из своего закадычного друга яра посох и иди. Ты можешь ведь этот яр унести с собою. Ты не бойся, что что-нибудь забудешь, - сердце ничего не теряет.
- Яр аукает, отвечает эхом, но никогда не принимает, что говорят ему. Он отдает слова обратно, - сказала Лимпиада. - Если бы я была водяницей, я бы заманула тебя в омут и мертвого стала бы ласкать. Но я лесная русалка, полюбила тебя живого, тут и я несчастлива и ты.
- Эй вы, голуби! - крикнул Филипп. - Полно вам ворковать, помогли бы мне побросать на сушило сено, я бы вам спасибо сказал и чаем напоил.
- Дешево же ты, воробей, платишь, - засмеялся Карев и, подпоясав кушак, надел пахнущие кирпичом желтые рукавицы.
Анна спеленала своего первенца свивальником, надела на бессильную головку расшитую калпушку и пошла к бабке на зорю.
Не спал мальчик, по ночам все плакал и таял, как свечка.
Вошла в низенькую, с короткими сенцами хату и, став около порога, помолилась богу.
- Здорово, бабушка.
- Поди здорово, касатка. Чего скажешь?
- Не спит он. Заговорить пришла, просто никак за ним не уходишь.
- Погоди, погоди, родимая, сейчас бросим камешки, жив ли он будет…
Боялась, что последняя радость покинет ее.
Бабка налила в полоник воды и бросила туда из жаровни засопевшие угли.
- С глазу, с глазу дурного, касатка, мучается младенчик. Люди злые осудили.
Достала из сумочки, пришитой к крестовому гайтану, три камешка и, посупив их, кинула в воду.
- Помрет, - сказала. - Не жилец на белом свету.
Анна побледнела и ухватилась за сердце.
- Бабушка, обмани хоть меня, - рыдая, судорожно забилась. - Не отнимай надежду мою.
- Погоди, касатка, сейчас на зорю сходим, может, ему и полегчает.
Вышли на крыльцо. Багрянец пенился в сини и красил кровью облака.
Бабка взяла ребенка и, повернув лицом на закат, стала заговаривать:
- Заря-зоряница, красная девица. Перва заря вечорошная, вторая полуношная, третья утрошная. Вынь, господи, бессонницу у Алексея-младенца. Спаси его, господи, от лихова часу, от дурнова глазу, от ночнова часу. Вынь, господи, его скорби изо всех жил, изо всех член.
"Умрет, умрет, - колола тоска Анну. - Опять одна… опять покинутая…"
- Ты не болезнуй, сердешная, может, с наговору-то и ничего не будет.
Прижала к груди, ножки его в кулачок и грела… в закрытые глаза засматривала.
- Милый, милый, малюсенький.
Шла, как ветер нес. Вдруг Епишка повстречался.
- Где была, куда бог носил? - подошел он, заглядывая на ребенка.
- На заговор ходила.
- Ути, мой месяц серебряный, как свернулся-то… Один носик остался. Ты не плачь, Аннушка, - обратился он к ней, - а то и я плакать буду, ведь он мне что сын родной.
- Ох, Епишка, сердце мое не вынесет, если помрет он. Утоплюсь я тогда в любой канаве.
- Ты, голубушка, не убивайся так, может, господь пожалеет его. Ты себя-то береги, пока жив он.
- Карев ушел, - сказал Филипп. - Он тебе, Липа, не говорил, когда вернется?
- Он, вишь, пристал к варнакам охотиться, - ответила Лимпиада. - Верно, после выручки.
- Экий расслоняй, все время бегает по ветру.
Лимпиада сидела за столом и ткала холсты.
- Я хотел с тобой поговорить, Липа, - начал Филипп. - За Карева, я чую, ты не пойдешь замуж, а оставаться в девках тебе невозможно… Ваньчок вот все просит твоего согласия, а то хоть завтра играй свадьбу…
- Что ты привязался с своим Ваньчком, разве мне еще женихов нету?
- Вот чудная такая! Ведь я знаю, что тебе советую. Ваньчок возьмет тебя, ты опять при мне останешься. Случись что со мной, если ты не выйдешь, тебя погонят ведь отсюда. А с ним… У него деньги…
- На что мне они, его деньги? - бросила Лимпиада. - Ими горло ему надо засыпать.
- Ну, как хочешь, я тебя не насилую…
Филипп стал на лавочку и обмел на потолке копотные паутины. Веник осыпал березовые листья и разносил пряный пах. В окно стучал ветер.
С крыши срывалась солома и, закружившись, ныряла в чащу.
Летели листья, листья, листья и, шурша, о чем-то говорили.
- Пожар, - сказал Филипп, указывая на огненную осину. - Вот что делает холодная пора-то.
"Хорошо, - с сверкающими глазами подумала Лимпиада. - Лучше сгореть с этим бором, чем уйти от него…"
Ветер подсвистывал.
Карев ушел… Он выбрал темные ночи бабьего лета, подлинней расчесал свою бороду и надел ушастую шапку.