VI
Линда чувствовала себя нехорошо, жаловалась на переутомление, я спросил: что показали анализы? Ничего; всё в норме. Выглядела она неважно, груди опали. Может быть, нам следует завести ребёнка? А вот спросим, сказала она, усмехнувшись, у Кати. Всё это мне очень не нравилось, я снова сказал: давай откажем ей.
Был вечер, мы засиделись допоздна. Обе женщины сидели друг против друга, Катарина держала в руках ладонь Линды. Была прочитана маленькая лекция по хиромантии. Через пальцы проникает влияние небесных светил, например, указательный – это палец Юпитера. Бугры тоже называются в честь планет. Вот это – бугор Аполлона.
"Такой планеты нет", – сказал я.
"Но главное – линии. Вот линия жизни…"
"Что же она обозначает?"
"Обозначает? Ничего, хорошая линия".
"Я устала, – сказала Линда, вставая. – Пойду, лягу… Ты, Кати, пожалуйста, не вскакивай ни свет ни заря. Я сама управлюсь".
Дверь закрылась. Помолчав, я спросил:
"Что ты там увидела?"
Кати подняла на меня глаза.
"Линия жизни оборвана".
"То есть, ты хочешь сказать?.."
"Ничего я не хочу. Дай мне руку".
"Мне кажется, – сказал я, – она почуяла что-то неладное. Видишь ли, она верит во всю эту чепуху… Но скажи хотя бы мне".
Она молчала.
"Кати!"
Молчание.
"Слушай, – сказал я. – С этим пора кончать".
"С чем?"
"Ты прекрасно знаешь: я тебя не люблю. Тебе надо от нас уходить".
"Куда?"
"Куда хочешь. Но надо уходить. Ты её погубишь".
Она водила пальцем по моей ладони. Несколько времени погодя я увидел, войдя в спальню, что подушки переложены. Линда спала у стены. Я лёг рядом с ней. Третье место оставалось пустым.
Я открыл глаза, когда рассвет едва брезжил между полузадёрнутых гардин. То странное обстоятельство, что я очутился посреди двух женщин, меня отнюдь не возбудило, напротив, погасило желание. Я лежал, остерегаясь шевельнуться. Мысль о том, что я мог бы, – пожалуй, даже обязан – удовлетворить обеих, показалась мне абсурдной. Это означало бы стать рабом и той, и другой. Превратиться в механическую куклу. Или?..
В эту минуту меня как будто осенило – выражение, не слишком подходящее для такой ситуации, но другого слова я не могу найти; да, меня настигла та же мысль, с которой я начал этот рассказ, – при том что я вовсе не помышлял о литературе, – мысль о раздвоении, о том, что в зеркале моего существования появилось другое "я". Представим себе, что мой, мною же изобретённый двойник станет жить с девушкой из парикмахерской, а сам я – с моей Линдой.
В конце концов это разрешило бы всю нашу коллизию. Какую коллизию? Кажется, до сих пор между нами не было никаких ссор. По безмолвному уговору мы избегали "выяснять отношения". Правда, ничего предосудительного не произошло; наша лояльность, моя и Линды, по отношению к Катарине достигла определенного рубежа, на котором мы и остановились.
Я согласен, что рассуждения в этом роде могут придти в голову только в сумеречной зоне между сном и бодрствованием. Но я почувствовал, что обязан что-то кому-то доказать; кому же? Линде, конечно. Доказать, что я её люблю. Но и Катарине – что я к ней равнодушен. Да, я должен был доказать это, как ни смешно, "на деле". Ни та, ни другая, разумеется, не знают о том, что я заключил тайный договор с моим двойником.
И я осторожно протягиваю руку, я ощущаю под тонкой ночной сорочкой разогретое сном тело моей подруги. Она тихо стонет – должно быть, ей мнится, что время вставать, идти на работу… Линда что-то бормочет и, бормоча, поворачивается ко мне. Несколько мгновений спустя она лежит на спине, её руки обнимают меня, грудь дышит подо мной, в полутьме она принимает меня. Всё происходит в считанные секунды. И мы погружаемся в небытиё. Но когда, наконец, я оставляю её, поворачиваюсь спиной, я оказываюсь, чуть ли не нос к носу, с открытыми настежь, неподвижными глазами Катарины. Несколько минут мы вперяемся друг в друга, и я чувствую, как её пальцы, струящие слабое электричество, крадутся к моему уснувшему полу и останавливаются, почти достигнув цели.
Утром мы сидим за завтраком, все трое, вопреки намерению Линды встать пораньше; за окнами – тусклое серебро непогоды. Служанка включила свет. Спохватившись, Линда взглядывает на часы, вскакивает, я выбегаю следом за ней на лестницу, "ты забыла зонтик!" – кричу я.
VII
Когда я снова уселся перед недопитым кофе, Кати стояла у окна. Не оборачиваясь, спросила:
"Ты не опоздаешь?"
"Сядь", – сказал я.
Помедлив, с отчуждённым видом она присела к столу.
"Это называется m?nage? trois".
Она не поняла.
"Брак втроём. Как ты на это смотришь?"
"Вы опоздаете на работу". Неожиданно она перешла на вы.
"Успеется… – Я злобно усмехнулся. – Как же мы дальше будем жить? По очереди, что ли?"
"У нас с тобой ничего не было". (Снова – на ты.)
"К этому идёт!"
Она пожала плечами.
"Ты этого хочешь? Ты этого добиваешься?"
"Она тоже хочет", – сказала Кати.
"Она больна! Тебе это понятно?"
"Я это знаю".
"И ты… – сказал я, задыхаясь, – ты позволяешь себе!.."
Она молчала, уставилась на меня потемневшими глазами.
Я продолжал, уже не столь уверенно:
"Ты всё время преследуешь меня. Ты постоянно перебегаешь мне дорогу. С самого начала, с той самой парикмахерской, куда меня чёрт занёс…"
"Не чёрт".
"А кто же ещё?"
"Судьба".
"А! это одно и то же".
"Я тебя любила", – пробормотала она.
"Знаешь что? Катись ты со своей любовью… знаешь, куда?"
Она шептала: "Я мечтала о тебе дни и ночи. Я тебя всюду искала. Ты не представляешь себе… – голос её окреп и стал переливчатым, она глубоко дышала открытым ртом, словно ей не хватало воздуха, она покачивалась, – ты даже не представляешь, как я была счастлива, когда я увидела тебя там, в кафе, ты сидел у окна, я подумала: да ведь он меня ждёт! Ты думал, что ждёшь ёе, а на самом деле, я это поняла – ты ждал меня!"
А что если, подумал я со страхом, – что если она права?..
"Слушай, – сказал я. Всё во мне дрожало. – Я не знаю, кто ты такая. Я вообще ничего не знаю: кто ты и что ты… Давай с тобой распрощаемся, я тебе сразу сейчас заплачу, и… и убирайся отсюда. Немедленно. Собирай свои вещи… Я тебя провожу. Давай, живо…"
Она опустила голову, потом темно взглянула на меня и ушла в свою комнату. Я набрал номер моего бюро, сказать, что приду позже. Вынес её чемодан, она шла следом с сумкой. Мы вышли из подъезда, я уселся за руль, она села сзади. Был час пик, и пришлось довольно долго добираться до вокзала. Всё это время мы молчали. Мы взглянули на расписание, я купил ей билет, и мы поспешили к перрону; поезд вот-вот должен был отойти.
"Ну, Кати… – пробормотал я. – Не поминай лихом".
С вокзала, не заезжая домой, я отправился на работу. Я испытывал необычайное облегчение. Всё наладится, думал я, всё будет хорошо, мы расплатились с судьбой, – эта странная мысль тоже пришла мне в голову. Линда поправится. Я сразу же ей позвонил. Получен ли ответ. Накануне снова было проведено обследование. Да, получен. Какой? Всё в порядке. Она не могла долго разговаривать. "Но скажи, по крайней мере: что-нибудь нашли?" – "Ничего не нашли". – "Ты говоришь мне правду?" – "Да".
Я не стал ей говорить про Катарину. Мы от неё отделались, баста. Теперь надо укрепить здоровье. Можно взять отпуск и махнуть куда-нибудь – в Грецию, в Испанию, на Балеарские острова. Мы свободны! Вечером, когда я вернулся, в квартире стояла непривычная тишина. Я вошёл в спальню, моя подруга лежала в постели, ей нездоровилось. Я приготовлю ужин, сказал я, Кати уехала. Навсегда.
Тотчас дверь спальни открылась, неслышно, как бы сама собой, – я увидел её на пороге. Кого? Катарину! Я был совершенно сбит с толку – как же так? Я сам, своими ушами слышал, как ударил колокол, своими глазами видел, как захлопнулись двери, поезд тронулся, увозя эту ведьму, наше проклятье, наше горе. И я поплёлся на кухню, где меня ожидал ужин.
VIII
Этой ночью мне снился жуткий сон. Как будто я проснулся во тьме и не сразу смог различить фигуру, стоявшую на пороге совершенно так же, как стояла накануне, самовольно вернувшись, Катарина. Но теперь она была в чёрном платье, в чёрных чулках, на голове плат, как у монахини. Я хотел спросить, что она тут делает, но губы её шевелились, я скорее догадался, чем услышал, – хватит валяться, сказала она, все ждут. Кто, кто ждёт? – спросил я, вперяясь в темноту. Неведомые друзья, родственники, которых я никогда не видел, собрались проводить в последний путь Линду. Я раздумывал, где мне взять подобающую одежду; в это время я уже не спал и, сидя на кровати, слышал сквозь щель плохо прикрытой двери приглушённые голоса. В гостиной горел свет.
Далее происходило то, что чаще бывает в книгах или в театре, чем в жизни; но я уже говорил, что преодоление литературы совершается в ней самой и действительность моего рассказа есть единственная подлинная действительность. Беседовали двое – а я стоял, запахнувшись в халат, и подслушивал. В усталом голосе моей подруги не было раздражения, ей вторил подобострастный голос служанки. Не успел я, однако, разобрать отдельные слова, как обе умолкли – должно быть, услышали шорох в спальне. Потом Линда сказала:
"Он спит".
В самом деле, то, о чём они говорили, – когда снова заговорили, – я всё ещё воспринимал сквозь завесу сна. И звучало всё это неестественно. Как будто говорящие куклы, подражая голосам моих женщин, выдавали кем-то сочинённый текст. Как в первые дни, Катарина говорила хозяйке: вы.
Первые слова я не расслышал.
"…Что вы, фрау Майзель, зачем же так говорить".
"Я знаю".
"Я бы никогда не вернулась, если б не знала, что вы ещё не совсем поправились".
"Я не поправлюсь".
"Что вы, зачем так говорить".
"Я всё равно для него уже не гожусь. Я для него обуза".
"Если вы думаете, что я… Он сказал, что он ко мне равнодушен".
"Это для того, чтобы успокоить свою совесть. Ты молода, у тебя красивая грудь. Единственный недостаток – узкие бёдра".
"Почему же недостаток".
"Он любит широкобёдрых".
"Теперь я понимаю, в чём дело. Если бы на моём месте оказалась какая-нибудь бабища…"
"Можешь не продолжать. Я вовсе не утверждаю, что это самое главное".
"А что главное?"
"Не знаю. Всё вместе".
"Вы думаете, мужчин никогда не поймёшь?"
"Нет. Не думаю. Наоборот".
"Он сказал, что он меня не любит. Я некрасивая. Я некрасивая!"
Мне показалось, что она всхлипнула.
"Ничего… как-нибудь. Хватит об этом. Пора, – сказала Линда. – Они идут".
"Ваши родственники?"
"Бог их знает, чьи. Мне пора".
Не выдержав, я распахнул дверь в гостиную. Но там уже никого не было. Донёсся шум шагов, приглушённые голоса. Гроб несли по лестнице.
Мне нужно было одеться. Я бросился в спальню. Обе женщины лежали в постели, посредине было оставлено место для меня. Вот так здорово – поистине комическая ситуация! Я трясся, давясь от хохота, зажимая рот, чтобы их не разбудить.
IX
Здесь придётся сделать перерыв, прежде чем закончить: дело в том, что сама эта концовка внушает некоторые сомнения.
Я понимаю, что оговорки и отступления нарушают "художественный эффект".
Я стараюсь быть объективным; что это значит? Характер действующих лиц выражается в их поведении, а поведение, не правда ли, вытекает из характера. Герой романа – не марионетка, он живёт собственной жизнью, его судьба – законное следствие его поступков, автор ничего не может с этим поделать. И так далее… Но, может быть, дело обстоит как раз наоборот. Судьбу героев решает писатель, и это предначертание, как тёмная туча, нависает над ними, руководит их поступками и ведёт их к фатальному концу.
Мы возвращаемся – я и Кати – в очередной раз из больницы. Линда, в полубессознательном состоянии, под морфием, с трудом поднимала веки. Я не стал ужинать и сразу лёг. Очнулся на рассвете.
Катарина лежала, отодвинувшись от меня, на краю кровати. Я устроился поудобнее, натянул повыше одеяло в надежде подремать ещё часок, тут она повернулась ко мне, я различил в полутьме её неподвижный взгляд. Нет уж, подумал я, и, закрыв глаза, зарылся в подушку, но почувствовал её руку. Длинные пальцы, как черви, ползли по бедру, пальцы, это был тот странный канал, – прошу не счесть меня за умалишённого, – по которому струился ток, мстительная и агрессивная эманация. Озлившись, я сбросил с себя её руку.
Через минуту я вновь ощутил её прикосновение. Магнетизм, или как это можно было назвать, коварным образом вершил своё дело, я всё ещё был полон решимости сопротивляться, но уже где-то на дне сознания мерцала блудливая мыслишка. Ладно, пусть это будет первый и последний раз, чтобы затем покончить с нею раз и навсегда! Как бы нехотя я придвинулся к Катарине. Она с готовностью потянула меня к себе и приняла нужную позу. Я уже ни о чём не помнил. И тут, на самом пороге наслаждения, она загородила рукой вход. "Что такое, – прохрипел я. – Кати!..".
"А вот то самое", – неожиданно спокойно сказал её голос, она уже стояла перед кроватью, и её нагота должна была договорить то, о чём я лишь смутно догадывался. Я остался лежать. Подхватив одежду, она вышла; я удивился, как быстро она сумела собрать свои пожитки, – или приготовилась заранее? Хлопнула входная дверь, и больше я Катарину никогда не видел.
Нина Купцова
Бывают дни, когда как будто ничего не происходит. Иные события вовсе не кажутся событиями. Так было, когда в доме поселилась Нина Купцова.
Мы, конечно, понимаем, что стоит только заговорить о знакомстве мужчины и женщины, как рот наполняется слюной: фантазия читателя – или, может быть, следует говорить о недостатке фантазии? – мгновенно прокладывает рельсы, по которым, как поезд по известному маршруту, должна покатиться вся история: конечная остановка – постель.
Ничего подобного. Молодой человек, снимавший каморку в полудеревенском доме не улице Александра Невского, не был одержим столь разнузданным воображением. Правильней будет сказать, что он стыдился женщин или, что то же самое, стыдился самого себя. Вдобавок он был занят. Каждое утро он выходил во дворик справить нужду и совершить обряд гимнастики; тут же, если это было тёплое время года, находился умывальник. Позавтракав чем Бог послал, он направлялся с чемоданчиком, где лежали его тетради и белый халат, к трамвайной остановке, под вечер возвращался. Вряд ли кто-нибудь в этом сонном Заречье толком знал, кто такой был святой благоверный князь Александр Невский, но, по крайней мере, пожилым людям название могло напомнить о кинофильме. Вдоль проезжей части по обе стороны улицы тянулись кюветы. Вы поднимались на крыльцо, входили в сени, слева помещались покои хозяйки, справа обитал Володя. Узкая лестница вела в мезонин.
Когда возникла Нина Купцова, когда появилась в городе? Годы спустя припомнить было невозможно, история оказалась погребена под завалами памяти. Подчас мы вспоминаем не то, что было на самом деле, а наши собственные воспоминания, и это похоже на кружение в зеркалах.
Он случайно столкнулся с соседкой утром во дворе, она выходила из дощатого домика, в коротком халатике с пояском, подчеркнувшим хилые бёдра. Вернувшись в сени, он увидел её голые ноги, поднимавшиеся по лесенке. На другой день она снова встретилась ему во дворе, пробежала мимо с преувеличенной, как ему показалось, скромностью; потом ещё раз. "Вы учитесь в медицинском?" – спросила она, стоя на нижней ступеньке, и после этого студент её не видел. Она исчезла так же внезапно, как и явилась. Уехала, как позднее выяснилось, домой, к родителям в Савватьевский район, в несусветную глушь. И больше он о ней вроде бы не вспоминал.
Как вдруг однажды вечером к нему постучались. Он поднял голову от книг. Была уже осень, на столе горела керосиновая лампа – отключили ток. Или, может быть, ещё не успели провести электричество в Заречье. В комнату ворвалось какое-то дуновение, слабый ветер шевельнул страницы, но было ли так на самом деле или то, что затеялось позже, овеяло тревогой незначительный инцидент, придало ему особое значение? Решить трудно, ведь память всегда осложнена тем, что случилось п о т о м.
Это была она, и вновь ему показалось, что тут скорее делают вид, будто стесняются своего вторжения.
Она была небольшого роста, бледная, худенькая, пожалуй, даже болезненная, чем отчасти оправдывалась цель её визита. Мелкие черты лица, короткие, негустые и почти бесцветные волосы, – скользнув по ней глазами где-нибудь на улице, тотчас забудешь.
Она, наверное, помешала? "Вы такой…" – "Какой?" – спросил он. "Так много занимаетесь". Студент пожал плечами, указал на вторую табуретку. Нет, она только на минутку.
"А что случилось?"
"Болит. Всё время колет, вот здесь".
Студент спросил: давно ли? При физических нагрузках или в покое? Есть ли одышка? В этом семестре начались занятия в клинике, пропедевтика внутренних болезней. Прежде чем приступить к осмотру, необходимо выслушать жалобы и собрать анамнез.
Получив неопределённый ответ, он встал, положил на кровать чемоданчик и вынул новенький фонендоскоп. Вставил в уши металлические рога, постукал пальцем по эбонитовой чашечке. Нина стояла лицом к свету, её глаза блестели, похоже было, что она действительно волнуется. Она подняла кофточку, показался нижний край лифчика. Студент деликатно отодвинул край лифчика повыше, приложил фонендоскоп к точке выслушивания митрального клапана, услышал мерные, гулкие, несколько учащённые удары, затем к точке трикуспидального клапана, теперь здесь, сказал он, имея в виду обе верхние точки – клапаны аорты и лёгочной артерии. Она подтянула кофточку к ключицам, придерживала подбородком, пряча в ладонях чашки тесного бюстгальтера. Врач должен уметь, осматривая больную, отрешиться от посторонних мыслей. Володя вынул из ушей рога фонендоскопа, повесил на шею. Тоны сердца, сказал он, ясные, ритмичные. Шумов нет.
Засим должны были последовать рекомендации, назначено лечение, но стало ясно, что надобности в советах нет. Она что-то лепетала, оправляя одежду, дескать, очень была напугана, но теперь успокоилась. В награду студент был приглашен в воскресенье на день рождения.
Он вернулся из города, когда всё было уже готово, стол накрыт у хозяйки, тёти Груши, которой Нина приходилась дальней роднёй. Шёлковый оранжевый абажур, недавно приобретенный (значит, электричество всё-таки существовало), освещал крахмальную скатерть, рюмки, вилки, тарелки с ломтиками сыра, копчёной колбасы, розоватого свиного сала, графин с водкой, настоянной на лимоне. С подарком в руках студент стоял на пороге, поспешно посторонился – Нина Купцова, неожиданно высокая на длинных, как корабли, лакированных туфлях, в пестром фартуке поверх крепдешинового платья с подкладными плечами, несла в тонких оголённых руках чугунную сковороду с глазуньей. Все уже накладывали себе еду, была чинно выпита первая рюмка и заедена сальцом, и тётя Груша утирала пальцем уголки морщинистого рта, и виновница торжества, поглядывая на Володю, опускала и поднимала густо накрашенные ресницы, когда явилась ещё одна гостья с великолепным приношением – дочь хозяйки, работавшая на кондитерской фабрике. Картонную коробку поставили на стол, распустили шёлковую ленточку. Именинница всплеснула ладонями, на жёлтой маслянисто-кремовой поверхности торта было выложено шоколадное число: 20.