- А ты покопайся в себе, вглядись. Почему-то люди не любят, когда им говорят, что они самоутверждаются. А что тут обидного-то? Раскипятился! Давай лучше ужинать, спортсмен. Посолил? - Нина приподняла крышку, попробовала. - Тебе ничего поручить нельзя! Даже просто соли насыпать. Есть невозможно!
- Ну не дури, ничего страшного. Пересолил - долей воды.
- "Воды"! Что ж это за хамство в конце концов - я уродуюсь, делаю что-то вкусное, а в ответ - "воды"! Пожалуйста. - Нина взяла кружку, набрала воды и вылила в кастрюлю. - Пожалуйста. Но есть будешь ты один. Мы с Полканом это есть не будем.
- Ты сошла с ума! Чье хамство-то?
- Продолжаешь хамить! Старалась, хотела, чтоб вкусно было, ты взял и испортил. И теперь мне же хамишь!
- Нина, побойся бога. Что я, нарочно, что ли?
- Не хватало, чтоб нарочно! И не в еде дело - в уважении.
- Да я больше чем уважаю, я люблю.
- Любовь - химера, мираж. Журнализм. Я уважения хочу. Вот Дима своего ты уважаешь. Еще бы! Уважать начальника и последний жлоб не откажется.
- При чем тут уважение? Мы с ним друзья.
- Вот именно. Для него ты на все готов. А на мой труд тебе плевать. Если вы такие друзья - пусть и он для тебя что-нибудь сделает. Сделает он? Держи карман шире!
- Нина! Уймись же ты. Я тебя люблю, повторяю, это больше, чем уважение. Это все.
- Вот она мне, твоя любовь… - Нина вполне мужским жестом резанула ладонью под подбородком. В глазах у нее Егор прочитал неприязнь, ужас, растерянность. Он все видел, понимал и потому продолжал увещевать ее, успокаивать.
Но Нина не могла остановиться. Или не хотела. Она была неуправляема, она все, до последнего камушка готова была сокрушить и разметать, все катилось под гору - но как, когда они на эту гору забрались?
- Нина, прошу тебя. Хорошо, я сам буду это есть! Давай я тебе быстро приготовлю что-нибудь.
- Видали! "Сам"! Я тебе говорю, что могу и не ужинать. Но я требую, чтобы ты уважал мой труд!
Ее бы сейчас по щеке ударить - может, тогда остановится, очухается? Но даже если бы Егору припомнился этот старый способ прекратить истерику, он бы все равно на такое не решился. Пощечина женщине - это ему не по характеру, слаб в коленках.
- Нина, я тебя прошу… Из-за такого пустяка… Возьми себя в руки! Как же жить?.. Надо постараться…
- Не хочу я стараться! Не хочу я с тобой жить! Кто тебе сказал, что я этого хочу? Ты получил свое - и хватит. А жить с тобой не собираюсь. Сполна расплатилась…
Егор встал и пошел из кухни. Полкан тоже встал и пошел следом.
- Полкашенька, барбосик, иди ко мне, маленький!
В передней хлопнула дверь.
Нина плакала. Она была раздражительна, но отходчива.
Отходчивость принято считать едва ли не добродетелью. Если хотят похвалить, говорят: "Он отходчив. Вспыльчив, но отходчив". Но тогда позволительно спросить: а что такое раздражительность, вспыльчивость? Беда или вина? Болезнь или душевная распущенность? Если раздражение - следствие основательной нравственной претензии, органического неприятия чего-либо или кого-либо, тогда оно не должно быстро сходить на нет, иначе это уже не претензия, а чистая распущенность. Чуть ли не нормой стало обидеть, унизить человека, а потом вести себя так, будто ничего не случилось. Да разве только о нас, хирургах, речь? Сколько лазеек мы находим для оправдания собственного хамства, с каким мстительным удовольствием унижаем ближнего, если точкой отсчета выбираем себя самого!..
А может, всему виной растерянность? Неготовность к изменявшимся обстоятельствам, когда не знаешь не только как себя вести, но и как разрешить себе думать, чувствовать? Когда нет привычки - да и нужды в каком-то смысле - чувствовать, сочувствовать? Что мы знаем о Нине? И что она сама знает о себе?..
21
Наверное, ребята решили, что зав совсем распоясался: опять ушел до конца операции, оставил их одних зашивать рану.
…И прямо в ванну. Не хочу ничего говорить про свои боли, не хочу быть предметом сочувствия. Не хочу, чтоб мне укол делали. На работе еще ни разу так не прихватывало - всегда успевал домой удрать. Если б не операция, удрал бы и сегодня. Ванна - все-таки спасение… К тому времени, когда ребята спустились в отделение, я уже был в кабинете. Выпил еще одну ампулу анальгина, под халат, за ремень, грелку засунул и вновь предстал атаманом перед своей шайкой, вещая рескрипты и благоглупости, задавая вопросы и самолично их разрешая. Потом выкинул грелку из-за пояса и во главе команды пошел в обход по тяжелым больным.
В палате, где еще недавно лежал Златогуров, сейчас пребывал старик, которого оперировали слишком поздно. С самого начала я предполагал с большой долей вероятности, что операция бесполезна, рак неудалимый. Но дед так надеялся на эту операцию, зная об истинном своем заболевании, что у меня не нашлось сил отказать ему. По какому-то большому счету я был не прав, но по другому, тоже большому, счету прав…
Подходя к палате, вспомнил, как выписывали Льва. Праздник души, всеобщее ликование. Войти в палату к хорошо выздоравливающему после негладкого течения болезни - все равно что в горячую воду ложиться при почечной колике. Когда все хорошо, лицедейство ни к чему. А если никакой надежды, как сейчас, тут уж приходится делать лицо, изображать бодрую докторскую физиономию.
Открыл дверь. Стоило деду меня увидеть, как он громко, будто с нетерпением ждал - откуда силы взялись! - заговорил, развернувшись ко мне и вытянув руку в сторону жены:
- Да скажите вы ей, Дмитрий Григорьевич, ради бога, чтоб не заставляла меня есть. Не могу я есть. Не хочу…
- Что же это, Дмитрий Григорьевич, ну совсем ничего в рот не берет… Как же он поправляться будет?
- "Поправляться"! Поправляться… - Дед ничком рухнул на кровать, продолжая уже совсем тихим, слабым голосом: - Не надо! Объясните ей, что не надо меня напихивать едой. Я не могу. Все. Я устал. Потух. Я здесь не нужен уже. Не могу. Не нужны мне эти спектакли с едой.
- Как же?.. - опять забормотала жена заданный себе урок.
Тут я успел включиться:
- Жена хочет вам помочь. Она без этого не может. Вы тоже должны ей помочь, ей полегче станет, если вы хоть кусочек проглотите. Столько лет с ней прожили. У вас же сейчас никакой другой заботы нет, правда?
- Вы правы, - еще тише сказал он. То ли силы его оставили, то ли я его добил.
- Выпейте что-нибудь. Выпейте бульон. Все будут удовлетворены.
Ну и обход! Пожалуй, нажил я себе еще одну неприятельницу. Эманация неприязни, по Егору. Дед сегодня или завтра умрет, а жена потом будет вспоминать его последние дни и рассказывать всем о бездушном докторе, с которым деду пришлось иметь дело перед смертью. А я и знать не буду о ее сетованиях и горестных воспоминаниях в кругу близких и далеких. Забуду скоро вовсе о ее существовании - дед вряд ли долго протянет, с ним не было проблем: операция, однозначный и короткий послеоперационный период - конец всему. Быстро забудется. Сейчас думать об этом тягостно и неприятно, а завтра…
Ну вот!.. Этого еще недоставало.
В конце коридора появилась Рая. С радостью к нам не ходят. Разве что, выписавшись, некоторые возвращаются, чтобы всучить какой-нибудь сувенир. Но Лев уже давно выписался и, уходя, преподнес мне, кстати, королевский подарок - два тома "Мифов". Я по всякому поводу подсовываю книги Виталику и каждый раз занудно напоминаю, что это подарок Льва Романовича ему как участнику операции.
- Правду говорят: нет вестей - добрые вести. Что опять случилось, Раечка?
- Все в порядке было… А сегодня врач его посмотрел в поликлинике и напугал. Он в машине сидит, сейчас скажу, что вы на месте…
Рая побежала за Львом, а я остался ждать в кабинете. Как назло, за окном раздались какие-то допотопные, доисторические звуки жуткой силы. Так, по моим представлениям, мог кричать какой-нибудь динозавр, тиранозавр. Я вжался в стул от этих утробных, скрежещущих стонов. Лев вошел, когда я придвинулся к окну, чтобы рассеять страх и узнать причину рыка. Большая машина со скребком-ковшом, упираясь в землю четырьмя лапами, вылезшими из-под нее, пыталась выворотить что-то из земли. То ли скребок, то ли ковш терся об асфальт и издавал этот чудовищный звук. Железо с камнем воюет. Любопытство удовлетворенно, а страх остался…
Лев лег, обнажил ногу.
Нога теплая, хорошая, пульс есть.
- В чем дело, Лев? Здесь все в порядке.
- Выше.
- Так что ты мне показываешь, где все хорошо? Как бабка: потеряла монету на углу, а ищет под фонарем, потому что светлее.
Ох эти докторские шутки… Ага! Вот оно что. Вижу. Ничего хорошего. В самом верху ноги, где синтетический протез вшит в артерию, надулась большая шишка и. пульсирует - ощупывать не надо, на глаз видно. Кожа тонкая - того и гляди, прорвется. Пульсирующая гематома. Да, инфекция попала, разъела шов. Плохо дело.
- Лева… - Я замялся, не зная, как сказать поаккуратнее. - Попробуем еще раз помочь, но сейчас опаснее.
- Если операция опять, отрежь ты ее к чертовой матери, Дмитрий Григорьевич. Нет у меня больше сил. Будет в конце концов протез. Стану привыкать к нему, - сказал он.
Он произнес первый. Сразу сделалось легче разговаривать:
- Видишь ли, Лева, попробуем обойти инфицированное место. Поставим новый протез. Но старый все равно убирать надо. Он же инородное тело. Теперь его обязательно убрать. А потом уж ногу.
- Две операции?
- Нет. Одновременно.
- А если ничего не делать? Просто ждать, пока не заболит? А пока работать?
- Нельзя. Тебе даже из больницы сейчас уходить нельзя. В любой момент кожа может прорваться - и сильное кровотечение. Кстати, учти: если начнется - кулаком со всей силой прижми и зови.
За окном опять раздался тот же жуткий скрежет.
- Я не могу больше, уже замучился с этой ногой. У меня есть еще одна нога. О ней надо думать.
Сказал мои слова. Это я говорю: не могу больше, замучился с этой ногой. У тебя есть еще одна нога, о ней думать надо. У тебя еще есть жизнь, Лев Романович. О ней надо думать. Пришла пора.
- Дмитрий Григорьевич, может, сразу отрежешь?
- Нет, Романыч. Сначала полечим. Антибиотики поколем. Ведь, если окажется, что ногу можно сохранить, надо сразу начать бороться с инфекцией, до операции, если получится.
Лев махнул рукой.
- Моя палата занята?
- Занята. Но скоро освободится. - Черт возьми, зря сказал. Он же всех тут знает, сегодня же получит информацию, каким образом она освободится, - Но тебе ночью нельзя оставаться одному ни на минуту. Если крованет, надо, чтоб кто-нибудь был и в тот же миг позвал дежурных.
- А Рая на что? Сигнал есть.
- Не мне тебе объяснять про сигнал. А если сестра в другой палате?
По-видимому, я накликал Златогурова: вспомнил о нем, когда ходил смотреть старика. Флюиды? Нервы? Сообщающиеся сосуды? Черт-те что, но факт остается фактом: только вспомнил - и на тебе, через пятнадцать минут он здесь.
А к вечеру дома - еще один приступ колики. Снова ампулы, таблетки, ванная. В полном изнеможении и оцепенении сидел в кресле с грелкой и давал себе страшные клятвы. Я хотел зарыться в песок, в подушку, откреститься от всего света, никого не видеть, не слышать, ни с кем ни о чем не спорить, не помогать встречному и поперечному, другу и недругу, знакомым, приятелям. Хватит. Я болен, я устал. И телефонную трубку брать не буду. Ни за что. Пусть звонит. Пусть. Черт вас всех побери…
- …Дим, это ты?
- Ну? А то кто же? Из ванны только что вылез. Опять колика.
- Кто у тебя там шумит?
- Виталик с Валей уроки учат.
- Дим… Посоветоваться надо. Приезжай. Заболит - укол сделаю. Приезжай, Дим. Плохо мне…
- Сейчас. Еду.
Дмитрий Григорьевич с силой бросил трубку на аппарат.
- Ты куда? - встрепенулась Валя.
- Я врач. - Дмитрий Григорьевич был лаконичен. Валя пожала плечами, снова повернулась к Виталику:
- Ты же сам болен!
- Хорошо! Я, по-твоему, этого не знаю?
Виталик молчал. Валя отвернулась. Дим надел пиджак, сунул в карман сигареты. Такси попалось у самого подъезда. На Егоре, что называется, не было лица.
- Что с тобой? Что случилось?
- Дим, прости. Плохо, Дим… С Ниной плохо.
- Что? Где она?
- Ушел я. Все кончено, Дим.
- Тьфу ты, черт! Ополоумел, что ли? И впрямь как у Чехова. Идиот!
- Скорей как у Достоевского… Димыч, ты прости…
- И не собираюсь, - сказал Дим, уже успокаиваясь. - Ну совсем с ума сошел. Голова есть у тебя? Я ж тебе говорил: два приступа сегодня… Ну идиот!
- Дим, пойми…
Телефон.
- Она! Дим, возьми трубку. Скажи… Нет. Я сам. Что ты скажешь?.. Алло… Да, я. У меня… Что?! Держите. Сейчас приедем. - Последнее он произносил, уже схватив свитер.
- Что, Егор?
- Кровотечение у Златогурова.
- Черт! Я же видел, что там на соплях все держалось. - И уже на лестнице: - Что сделали?
- Кулаком держат и в операционную подают.
Выбежали на улицу.
- Жгут, может, лучше? Как назло, такси нет и не будет…
- Куда жгут? Там в паху почти. Не наложишь.
- Да. Только кулаком. Удержат?.. Вон такси… Эй!..
В коридоре прежде всего увидели рыдающую Раю и возле нее дежурную сестру.
Я испугался - плачет, утешают, неужели?.. Да она в любом случае плакать должна, чего я выдумал с перепугу?
- Он в операционной уже. Остановили, Дмитрий Григорьевич. Полотенцем и рукой придавили.
- Кто там?
- Все дежурные.
- Рая, дело плохо.
- Умрет, Дмитрий Григорьевич?
- Да ты что! А ногу потеряет, наверное. Попробуем.
- Лишь бы жил, Дмитрий Григорьевич!.. Бог с ней, с ногой…
Как только узнал, что кровотечение остановили, успокоился. Успеем. Смотрю, и Егор порозовел. Может, от бега. А то зеленый был, смотреть тошно. Тоже - катастрофа! И хорошо, что хлопнул дверью. Тягомотина. Это ж надо! Вызвать меня из-за такой ерунды. Инфантильность, молод еще. Вот он уже думает о Златогурове, Полкановна отодвинулась с ее истериками. Повезло ему, можно сказать, что у Льва кровотечение началось.
Лев лежал на столе. Дежурный держал кулак на полотенце в месте кровотечения. В головах - реаниматор и сестра. Капельница уже налажена, кровь возмещает потерю, медленно переливаясь из ампулы в вену.
- Ну-ка, осторожненько убери кулак. Если польется, тут же заткнешь снова.
Дежурный медленно убрал кулак - кровь не текла. Сняли полотенце - нет крови. В самом центре надутой шишки - ее я уже видел утром - небольшая ранка, прикрытая кровяным сгустком. Красненький комочек на вершине небольшого купола дергался в ритме сердца, пульсировал.
- Много потеряли?
- Не меньше литра.
Лев лежит молча, не встревает в разговор. Изменился он за последние месяцы.
- Начинайте наркоз. Моемся. Ты кулак держи, а мне Егор поможет. Лев, ногу, наверное, не спасем…
- Не надо. Кончайте с ней быстрей. Все равно не нога.
"Не нога". Все-таки нога. Своя, не деревяшка. Даже если пластмассовая, электронная, на петлях да на пружинах… не знаю, чему там сейчас научились, чего строят вместо ног? Я знаю только живые ноги. Можно, конечно, еще попытаться, но как бы его самого не потерять… Нет, опасно. Уйти может. Пока мылся, узнал еще одну больничную новость:
- Дмитрий Григорьевич, а знаете, в вашем полку прибыло.
- То есть? В каком полку? Нашла время для загадок.
- В вашем. В полку с почечными коликами. - Операционная сестра глупо засмеялась.
- В чем дело? Заболел кто? Что смеешься?
- Марат Анатольевич. - Она снова прыснула. - Еще из больницы не успел уйти, до вечера тут был… Недавно только кончился приступ, домой поехал.
- Да ты что? - Я окликнул Егора. - Ты слыхал? У Тараса почечная колика.
- Вот подхалим! - изумился Егор. - И тут к начальству подладился. Нет, Димыч, столько камней в почках на одно отделение - слишком большая роскошь.
- Да уж, вторая колика в отделении - это сигнал мне. Удалять надо.
Небольшое отвлечение перед операцией. Успокоились: кровотечение остановилось и за ногу бороться не надо.
Лев спал. Только мы раскрыли рану пошире - кровь вмиг заполнила всю полость и начала заливать стол. Егор передавил выше - остановилась. Я убрал кровь, сгустки, обнажил протез. Конечно, разъело шов. Наверняка инфекция, а что еще? Течет из протеза - зажим сюда. Теперь выделить протез, подтянуть, перевязать и отсечь у самой аорты.
Все. Ноге конец. Кровь туда больше не идет. Вниз по этой ноге кровь больше не идет. Я зашил и перевязал все места, откуда может течь кровь. Опасность ушла.
Теперь надо думать. Теперь можно думать.
Давление хорошее. Кровопотеря восполнена. Попытаться, что ли, еще раз с новым протезом? Нет, не рискну. Одно дело ногой рисковать, другое - жизнью.
Рану зашивал медленно, оттягивал время. Ненавижу ампутации. Они наиболее наглядно, образно ставят нас на место, подчеркивают нашу беспомощность. Всякий успех хирургии - не могу об этом не думать - свидетельство слабости медицины. Человека надо лечить, а не резать. Хирурги начинают работать, когда другие врачи сдаются. Правильно, раньше врачи не считали хирургов за своих. Но все же и мы помогаем. И мы что-то делаем. Зашьем - и все выглядит как обычно. Кому дело до нутра? А тут - раз, и нет ноги. И всем все видно.
Понимаем мало, что там происходит, - вот и режем. Умеем много, а знаем, понимаем мало.
Наконец зашил рану. Надо начинать ампутацию.
- Помойся, - обратился к дежурному. Стоит без дела, а мы за него работаем. Мы ведь не дежурим сегодня. Его время. - Помоги Егору.
- Ты не будешь сам?
- Постою посмотрю.
Я свое отработал. Теперь пусть сами. Егору полезно сегодня переключить эмоции.
Демагог! При чем тут дежурство, эмоции?.. Просто не хочу сам…
Когда ногу уносили из операционной, я шел сзади.
Где-то читал или кто-то рассказывал, что в какой-то стране врача обязывают первым идти за гробом.
22
После наркоза Златогуров спал до утра. Рая сидела рядом на стуле, временами впадая в дремотный транс. Когда Лев, не просыпаясь, попытался повернуться и застонал, Рая вышла в коридор, попросила сестру сделать укол. Здесь она немножко поплакала и вернулась на свой пост.
Проснулся Златогуров, когда сестра пришла мерить температуру всей палате. Проснулся, осмотрелся, взгляд сохранял полную безмятежность, даже когда он поглядел на одеяло, под которым должна была быть его больная нога. Он должен был вспомнить. Почувствовать он не мог ничего, кроме боли. Ноги не было, но ему не дано было ощутить это: он мог почувствовать боли в пальцах, которых не было, боли чуть ниже колена, которого тоже не было, могла почесаться подошва… Так это и называется - фантомные боли. Болей у него не было, были фантомные ощущения.
Наверняка все быстро вспомнил. И опять, вопреки себе самому, продолжал молчать. Ничего, скоро обретет всегдашнюю норму. Сестра подала градусник и сказала:
- Лев Романович, сегодня перейдете в свою палату.
- Спасибо, милая, спасибо.
Когда Рая вышла, Лев откинул одеяло. Положил руку на культю и снова накрылся одеялом. Хотел лечь на бок, лицом к стене, не сумел.