Виктор не шибко заинтересовался столь экстраординарным сообщением - он уже десятки раз покидал пределы своего города, десятки раз бывал на этих необъятных просторах, потому не видал ничего чрезвычайного ни в городских рубежах, ни в окружающих просторах, как и все его сверстники - да, пожалуй, и сверстники его отца - в пору своего детства. Наверное, не скажешь того же о дедах, не говоря уже о современниках Пушкина. Впрочем, даже в детстве отца эти нынешние городские рубежи были еще просторами, а сто пятьдесят лет назад…
По-видимому, Евгений Максимович душой отлетел во времена Александра Сергеевича, когда выезд за пределы города для простого мальчишки был событием чрезвычайным. Да и то люди пушкинского окружения нередко ездили из города в поместье и назад.
Временами где-то впереди возникал словесный перебор и захлебывался, не доходя до последних рядов. Евгений Максимович прислушивался с тщанием добровольного фискала - ему постоянно чудилось почему-то, что затевались разговоры по поводу его поступка, будто люди вспоминали его странное поведение на товарищеском суде, который так и не состоялся. Он так сосредоточился, что, согласно законам физиологии, начал задремывать, и вполне возможно, что уже во сне в его озабоченном мозгу и возникали такие разговоры.
Да - его заботы. А у всех вокруг столько своих забот…
- Тонь, скажи, ты не знаешь, Петр Ильич переходит на другой объект?
- Понятия не имею, Евгений Максимович. - И отвернулась к окошку.
- Жень, у тебя что, других забот нет, кроме вашего постылого ремонта?! Лучше б с Витей о Пушкине поговорил. Подготовь его.
- Да что Пушкин, Пушкин… Приедет - узнает, расскажут без меня. Мы ж не только в музей - мы на природу едем.
- А что ты, пап, можешь про природу рассказать? Я все знаю.
- Маленький, а уже такой самодовольный индюк. - Вика запустила машину, включила их, своих мужчин, и отвернулась к окну: мол, я свое дело сделала, мол, задачу свою исполнила, мол, мы, женщины, даем миру первотолчок, а уж деталями занимайтесь вы. Что-то в этом духе вещала ее полуотвернувшаяся спина.
- Ну, сынок, не горячись. Что, например, ты знаешь о… - Евгений Максимыч повертел головой, как бы ища предмет для дискуссии, и действительно, уткнувшись взглядом в бьющуюся о стекло муху, быстро и радостно завершил вопрос: - …о насекомых?
- Что? Все! Их много, они маленькие. Ползают, летают, жужжат… кусаются…
- Ну да! Жужжат! А вот и не жужжат. Клопы жужжат?
- Не жужжат, так кусают.
- А тараканы не жужжат и не кусают.
- Хрустят под ногами.
- Фу, гадость! - Вика, оказывается, все же слушала. - Аж дрожь пробирает…
- А муравьи, мам, не хрустят.
- Зато они кусают. Съесть могут. Брр…
- Кого?
- Да хоть человека.
- Ну ты, мам, даешь! Львы, что ли? - Виктор захохотал с видом превосходства то ли над глупыми женщинами, то ли над несмышленышами родителями. Рано начинает проявляться высокомерие сменяющего поколения и мужского верхоглядства. И правильно: пока еще до мудрости, хотя бы возрастной, доберется.
Пришлось вступить со своей басовой разъяснительной партией отцу:
- Казнь была такая у некоторых народов, обществ, вообще у недоразвитых, почитающих убийство в любом виде. Считающих убиение в иных случаях средством прогресса…
- Не понял, папа.
- Казнь. Понял? Казнь такая. Обмажут человека медом или вареньем, свяжут - и на муравейник. Те и съедят.
- Перестань, Жень, играть ужасами. - Умерь воображение свое.
Мальчик замолчал и, по-видимому, стал раздумывать, а может, тоже воображать и переваривать услышанное.
- А у каких народов, Евгений Максимович? - Тоня не выдержала и вмешалась в семейный разговор.
- У любых дикарей, вне зависимости от уровня их цивилизации.
- А сколько времени им надо, чтобы съесть человека?
- Да они миллиардами накинутся и… Быстро.
- Их и миллиона в муравейнике не наберется. - Виктор поддерживает свое мужское достоинство. Думает, этого можно добиться знанием и скепсисом.
- Да ты знаешь, сынок, когда идет переселение, термитов, например… Знаешь, что такое термиты?
- Ну, - расхожим восклицанием ответил мальчик.
- Что это? Извините, Евгений Максимович, что вмешиваюсь. Можно? Я не знаю, что это?
Вика решила показать этой инопланетянке ее место и свои знания:
- Вид больших муравьев.
- Ну так вот, когда термиты перемещаются куда-то, в другой район, от голода ли, еще от чего-то, они собираются из всех в округе своих городов-термитников и двигаются могучей, широкой рекой. Их тогда миллиарды миллиардов. И все уничтожают на своем пути. Голая местность остается. Все бегут: и люди, и звери.
- Надо же! - Тоня чуть придвинулась. - И людей?!
- Если не убегут. И слона могут, и дома, поля - всё.
- Вот ведь какие. А я к ним хорошо относилась. Трудолюбивые, все говорят.
- Ну, ну. "Попрыгунья стрекоза лето целое пропела…" - Вика решила, что она очень тонко продолжила свою игру, и еще раз обозначила место этой беспрерывно возникающей около них женщины.
- Точно! - простодушно… наверное, простодушно согласилась Тоня. - Трудолюбивые.
- Вот и едят все подряд, трудясь и таща в дом к себе.
- Пап, они ведь прямо цепочкой, один за другим идут, да?
- Да, Евгений Максимович, и я видала. Тащат, тащат!
- Несуны! - рассмеялась Вика.
- А ты знаешь, Вить, что они все там, в муравейнике, разделены по функциям?
- Как разделены? - одними словами, но с разными интонациями спросили и Виктор и Тоня.
- А вот так. Их муравейник - как город, как государство. Среди них есть солдаты, рабы, строители. И все зависимы друг от друга. Солдат не может уничтожить раба - тот создает условия для работы, а другой - первому для жизни. У них как-то и система питания общая.
- Столовая? - засмеялся Виктор.
- Как-то раб съест и подготовит пищу солдату. Солдат без раба съесть не сумеет…
- Фу, гадость какая! - с Викиной интонацией фыркнула Тоня, доказывая их женскую общность.
- Ничего не гадость. Солдат и помогает строителю, и за порядком следит, он его не третирует, не травмирует… - Евгений Максимович замолчал и настороженно посмотрел на Тоню.
И Тоня молчит. Ждет. Евгений Максимович перевел взгляд вперед, стал смотреть на бегущую им навстречу дорогу.
- Ну, пап, ну? Как? Что дальше?
- Что дальше? Все. Видишь, ничего не знаешь о насекомых. И книг у нас полно. Читай. Нечего узнавать с чужого голоса.
Он забыл, что нынешнее поколение много узнает с чужого голоса. Старое поколение воспитывалось книгами, сегодня - телевизорами. И думают, наверное, зрительными образами, словно дикари. Впрочем, маловероятно, что Евгений Максимович думал об этом сейчас, когда неосторожные насекомые вновь напомнили ему о травмировании строителей. Такова жизнь - о чем ни заговоришь, все приводит к мыслям о сегодняшней заботе. Как больное место у человека - как ни бережешься, а обязательно именно его заденешь.
- Поговорил о Пушкине. А по заказу ничего не получается. Только операции плановые. Даже по морде не сумеешь дать, если заранее надумаешь.
- У тебя сравнения!
- Актуальные.
- Твоя истеричность доведет тебя до беды.
- Уже.
- Это еще не беда. Вот подымется давление, начнет прыгать вверх и вниз, появятся боли в сердце - вот уже ближе к беде.
- Приятно иметь дело с терапевтом.
- Ты уже двадцать лет имеешь дело с этим терапевтом.
- Многовато. Д'Артаньян снял шляпу и несколько раз помахал ею перед своими ногами, подметая роскошным пером грязные мраморные плиты Лувра.
- Что, что? - Виктор услышал нечто знакомое, какие-то родные звуки. - Где это? Когда он?
- Что, сынок?
- В каком месте Д'Артаньян подметал пол Лувра?
Родители рассмеялись, а после Вика шепнула прямо в ухо:
- А теперь поговори со своей соседкой.
- То есть? Как понять?
- Мне, может, неприятен твой интерес к соседке. И неприятно ее внимание к тебе.
- Гм. Будто и не было двадцати лет.
- Так радуйся.
- И вообще вздор.
- Нет же дыма без огня.
- Дыма больше, когда огонь тлеет, когда огонь гаснет.
- Вот уж спасибо! Даешь подставку для различных вариантов.
- Я тебе скажу, Викуля, квартиру нам позарез нужно менять. Иначе мы с тобой договоримся… Докатимся до чертиков.
- Пап. А вон стадион. Ворота вон без сеток.
- А каким спортом, сынок, Пушкин занимался?
Виктор посмотрел на отца с полным изумлением:
- А разве тогда спорт был?
- Привет! Самодовольство поколения. Спорт и в Древней Греции был. Олимпийские игры! Вспомни Спарту.
- А после мы уже нигде ничего про спорт не проходили.
- Исчез спорт бесцельный. Появился целенаправленный. Рубка мечами, турниры. Если это не бесцельно? А Пушкин занимался конным спортом, фехтованием, стрельбой.
- Это не спорт - это жизнь… - Вика решила внести свои поправки в педагогику отца. - Так можно сказать, что он еще занимался спортивной ходьбой.
- Педагогические разногласия.
- Дай же Виктору ответить! Мама найдет что сказать и как возразить - мы знаем.
- Пап, ведь не было спорта после Древней Греции? Правда?
- Черт его знает. Мирный спорт постепенно перерос в гладиаторство, наверное.
- Ну, а Пушкин-то?
- Я же сказал.
- Непонятно. - Виктор снова отвернулся к окну.
- Видишь, Женя, ты и не нашел что сказать.
- А ты чего на это ответила?
- То же самое.
Наступил мир, и они доброжелательно расхохотались.
Может, их тихий разговор о прошлом спорта индуцировал остальных участников поездки, выпорхнув, словно маленькая птичка, из-под их сомкнувшихся голов; может, наоборот, Виктор подхватил уже давно сорокой бившуюся между мужчинами в автобусе и рвущуюся на широкий простор провидческую беседу о спортивных прогнозах и перспективах, ныне обычно заменяющую когда-то животрепещущую тему погоды. Кто-то вещал о голах, кто-то говорил о любительстве и профессионализме. Почти все говорили убежденно. Естественно, не слышно было в бурном этом диспуте достоверных сомнений профессионала, не было даже благородной неуверенности, хоть и с меньшими сомнениями, дилетанта, - преобладала самодовольная безапелляционность профана. Но ведь тем и приятен общий необязательный разговор о спорте, как и о политике, в котором каждый без особого ущерба для общества и своего реноме в состоянии непререкаемо пророчествовать, не чувствуя себя при этом зарвавшимся идиотом. Порой в горячих обсуждениях и медицины - та же система спора: профессионал-врач чаще, хоть и снисходительно, сомневается; мало-мальски причастный дилетант - ну, скажем, родственник врача - благородно не уверен, но сомневается меньше, чем медик-профессионал; ну а реакция и речения неуча-профана ясны - никаких сомнений.
Евгений Максимович, пользуясь преимуществом своего места, встал и прошел к спорящим.
Выступал Всеволод Маркович:
- Наши спортсмены - гордость нации, и мы всегда и всем должны им помогать. Победы должны быть наши - любой ценой. Престиж страны должен сказываться во всем!
Олег Миронович, его вечный оппонент, что-то тихо буркнул о бельгийской трагедии.
Всеволод Маркович игнорировал реплику и, отвернувшись, сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
- Отдельные несчастья, как и поражения, не должны останавливать общую тенденцию.
Было впечатление, что говорил он не задумываясь, подбирая словесные блоки больше по звучанию, чем по смыслу. Следующие звуки были о футболе, поставив который на уровень хоккея, мы поднимем наш престиж и постепенно возвысимся над другими по всем показателям бытия.
Евгений Максимович отвернулся, посмотрел вперед по ходу дороги. У обочины стояла машина, рядом водитель со шлангом в руках, у ног канистра. Шофер автобуса кивнул на просителя и сказал доктору:
- Бензин кончился. Не доехал до заправки.
- Надо бы остановиться. Помочь надо, - с хирургическим непониманием жизни предложил Евгений Максимович.
- Бензин не тот.
- Нельзя, - не глядя на собеседника, поддержал действия своего коллеги сменный водитель, казалось бы дремавший на соседнем сиденье. - Милиция застукает.
- А что плохого? Взаимопомощь на дороге.
- Частнику пусть помогает частник.
- Дорога-то пустая.
- Потом с милицией не распутаешься. А то еще и нарочно могут подсадить. Спровоцировать. Скажут, что за деньги. Знаем их. Не первый раз.
- А я свидетель.
- Нельзя. Милиция не поверит. Частник пусть помогает частнику.
- А у нас нет частной собственности. А тут в связи с машинами вдруг появилась категория "частник". Это же не так.
- При чем тут собственность? Государственную собственность мы должны беречь. Кто мне поверит? У нас не верят.
- Человека-то жаль. Стоит на холоде. А нам плевать. Жалко ближнего должно быть. Дождь!
- Какой он мне сейчас ближний? Частнику должен помогать частник.
- У вас машина есть?
- У меня есть, - гордо заявил первый водитель.
- А если б вы стояли так?
- Не стоял бы. Или дождался частника.
- А если б проезжал такой же частник, как вы? Привыкший к государственной машине. У вас же нет рефлекса остановиться и помочь.
- Что говорить-то. Поехал - так думай, сколько у тебя бензина в баке.
- Ну да…
Евгений Максимович повернулся и двинулся к своим. По дороге он вновь зацепил ухом дебаты о необходимости и престижности спортивных успехов.
Сел на свое место. Вновь отвлекся, ушел от всех, задумался над своими проблемами. Он никуда не мог уйти от случившегося и размышлял о себе как орудии унижения другого, о разрушении чужого достоинства, о том, может ли это пройти не замеченным и для его души и для всего окружающего мира. Униженный склонен унижать. Появилось ли это? В хлопотах своих Петру Ильичу сейчас не до унижения других. Ну а потом? Например, униженный врач, сестра в ответ… В ответ, да не тому - хамят больным, родственникам, подчиненным. Униженный, с разрушенным человеческим достоинством, давит и ломает достоинство других… Так ли это? "Вижу ли я это?" - размышлял, глядя в окно, Евгений Максимович, не обращая внимания на бессмысленный гомон своих коллег и соратников по пути на отдых, где ждет их радость и счастье узнавания нового.
И снова. Мысль вроде бы сдвинулась, но о том же, в том же круге вращается - о порядках на работе, о запретах. Влияет ли на раскованность цивилизованного человека, допустим, обязательность той или иной одежды. У станка волосы надо закрывать обязательно - привозят к ним больных, у которых волосы попадают в станок; а вот почему иные медначальники запрещают крашеные губы, педикюр или короткие юбки или брюки у сестер?.. Наверно, кроме унижений, подобные запреты ничего не дают. Или, например, обязать сестру всегда вставать при появлении врача. Обязать?! Медицина призвана в том числе и помогать человеку и умереть с достоинством, а не в крике от болей, грязи, неприбранности. Смерть без достоинства не может не отразиться на оставшихся в этом мире… Ну, а пощечина…
Виктор пил "Фанту" прямо из бутылки и при этом приговаривал:
- "Фанта" - яд. Пейте "Фанту"!
Небось еле дождался, когда наконец можно попросить пить. Вика ему что-то про общее между Митрофанушкой и Петрушей Гриневым. Абракадабра! А он небось: "Мам, дай попить". Он-то знал, что "Фанта" ждет его. Он не мог столь долго ждать вкусную, ядовитую "Фанту".
Евгений Максимович окончательно отвлекся от своих рассуждений про унижение и разрушение и решил было переключиться на воспитание собственного ребенка, что не в пример сложнее размышлений о грехах собственных и человеческих. Евгений Максимович хотел было рассказать самое доступное, как ему казалось, из жизни Пушкина - про дуэль, про Дантеса, про жену… Про жену? Про ревность? Во всех музеях Пушкина, на всех лекциях о нем обязательно находится человек, интересующийся прежде всего дуэлью, ревностью, смертью. Как это рассказать Виктору? Но предстоит ему сейчас наверняка услышать типичные, пожалуй, даже типовые вопросы и ответы на них. Стало быть, опять про достоинство надо говорить. "Да, что я могу ему сказать про это? Имею ли право? - снова застопорился на том же Евгений Максимович. - Пусть лучше рассказывает тот, кому положено. В крайнем случае подправлю", - решил для себя озабоченный отец.
Так же и докторов всегда спросят про лечение, но потом обязательно, поскольку у большинства есть что сказать по этому поводу, добавят "пару слов" более точных, чем докторские рассуждения, и завершат: "Точно тебе говорю". Прекрасная фраза. Многознание не признак мудрости еще и оттого, даже прежде всего оттого, что многие, большие знания придают уверенность, ну, например, в отсутствии каких-нибудь незнаний.
Как приятно слушать, когда врача учат лечить, или при нем наставляют кого-нибудь, как правильно вести себя в болезни, или попросту, без дураков, упоенно рассказывают врачам о профессиональном скудоумии их коллег.
Дуэль Пушкина - она как медицина: все про нее знают, все про нее понимают и все обязательно про нее расспрашивают. У Евгения Максимовича тоже была своя точка зрения, своя "пара слов" на эту тему, которую он жаждал поведать другим. Правда, эта "пара слов" распространялась лишь на хирургический огляд раны Пушкина и лечение ее. У многих хирургов есть свое мнение о том, как надо было лечить поэта. Однако цена им, как и всем "парам слов". "Если бы, кабы…"