- А я говорю: у нас двадцать лет своей истории, она не хуже скаутской. Чего же мы будем ради заграничных поездок от всего своего отказываться… У вас, говорю, и барабаны другого цвета, а Костик свой барабан ни на какой другой никогда не променяет. А мы куда же без Костика?..
- То-то же, - сказал Костик. И устроился поудобнее.
- А он что, этот их руководитель? - поинтересовался Дим.
- А этот скаут-мастер… с ехидцей, хотя и вежливо: "Что ж, верность принципам достойна уважения. Даже если это верность организации имени Владимира Ильича…"
- Давно уже нет этого имени у пионерской организации, - сказала Маринка. - Проснулись…
- Сейчас на пионеров каждый, кому не лень, бочку катит, - вмешался Дим. - На кавээнах здоровые обалдуи обрядятся в шортики, салютуют и кривляются… Будто раньше в отрядах только и делали, что маршировали да песни про Ленина разучивали…
Корнеич ногой-протезом поправил тлеющие сучья, привалился спиной к сосне. Объяснил с досадой:
- Все уже позабыли, что были разные отряды. Одними классные руководительницы командовали, по минпросовским планам, другие за свою самостоятельность воевали. В хороший отряд ребята шли для того, чтобы товарищей найти, чтобы локоть к локтю… Помню, как я сам в пионеры вступал. Хором говорили заученные слова: "Я, такой-то, вступая в ряды пионерской организации имени Ленина…" Я об этом имени, что ли, думал тогда? О Павлушке Снегиреве думал, который слева от меня стоял, и о Васильке Рыбалкине, который справа… А был у нас Димка Соломин, так он чуть все торжество в школе не нарушил, когда его принимали. Должна была ему какая-то девчонка галстук повязывать, а он заупрямился. И к Сереге Каховскому: "Повяжи мне ты. Потому что ты мой друг…" Тот потом рассказывал, что у него аж горло перехватило…
Дим деликатно спросил:
- А он, Сергей Евгеньевич-то, пишет что-нибудь?
- Пишет. Обещал в севастопольском "Военторге" якоря и пуговицы для нашей новой формы раздобыть… Кстати, я помню, как в те дни Серега сцепился со своим дядюшкой. Тот все укорял его за стремление влезать во всякие свары. А Серега ему: "Вы же всегда на Ленина ссылаетесь. А разве Ленин учил в углу отсиживаться?" Дядюшка и усох… Для нас Ленин был тогда вот таким оружием. В случае чего можно было сказать классным дамам и завучам: "Говорите, что Ленин учил смелости и честности, а от нас чего требуете? Чтобы не пикали и не высовывались!.." Потому что никто ведь не знал тогда ни о концлагерях еще в девятнадцатом году, ни о том, как расстреливали казаков целыми станицами, как священников уничтожали… И был для всех Ленин не человеком, а вроде как символ для отдания почестей. Салютнули и пошли, а чувств никаких… Чувства были, когда наши барабанщики начинали играть наш сигнал - "марш-атаку"…
- А правда, что Ленина скоро в земле похоронят? - вдруг спросил Муреныш.
- Может, и похоронят, - вздохнул Корнеич. - Правильно было бы. А то чего хорошего? Умер человек, а на него чуть не семьдесят лет все глазеют, как в музее… Судить можно по-всякому, а лежать в земле каждый имеет право.
Маринка сказала полушепотом:
- Бабушка говорит, что душа не может успокоиться, пока человека не похоронили…
- А душа, она по правде есть? - полусонно спросил Костик.
- А как же! - храбро заявил Не Бойся Грома. И вдруг смутился, засопел.
Сержик Алданов опять вспомнил про скаутов:
- К ним теперь каждую неделю священник ходит, занятия ведет по религии…
- Ну и что такого?.. - тихо отозвался поэт Игорь Гоголев (который И-го-го).
- Да ничего, - сказал Алданов. - Только у них эти занятия обязательные. А разве можно такое в обязательном порядке?
Корнеич проговорил со вздохом:
- Если нам тоже священника звать, то какого? Пришлось бы и православного, и лютеранского, и раввина. И муллу, наверно… да, Муреныш?
Тот не удивился вопросу:
- Мамка и отец неверующие. А бабушка верит в Аллаха и меня учила…
- Вот видите, - сказал Корнеич.
Вечный рисовальщик Сенечка Раух, черкая в своем блокноте угольком, сказал тихонько, но уверенно:
- Главный Бог у всех религий все равно один…
Корнеич поднялся:
- Пусть он нам и поможет. Осень протерпеть да зиму продержаться. А весной заложить новый корабль… Солнце садится, ребята.
В конце сентября по чьему-то умному указу время передвинули еще на час назад по сравнению с привычным, и теперь закат начинался совсем рано. Помидорного цвета солнце среди стволов опускалось в озеро, раскатало по воде огненную дорожку.
- А ну-ка, народ, встали, - серьезно сказал Корнеич. И все быстро, привычно выстроились на лужайке в шеренгу. Корнеич попросил: - Ну, трубач, давай прощальный сигнал.
И Кинтель, ощутив холодок волнения, снова проиграл свои четыре ноты. А остальные стояли, подняв над правым плечом сжатый кулак, - это был давний салют независимых отрядов. Так "Тремолино" проводил в этот вечер солнце…
С той поры прошло еще три недели. Наступили осенние каникулы. В "Тремолино" увлеклись новым делом. Вернее, забытым старым. Решили нарисовать на нескольких листах фантастическую морскую карту и возродить давнюю игру с корабельными боями и путешествиями. Крошечные и очень аккуратные модельки парусников для такой игры хранились у Корнеича на отдельной полке. Десятка два. Эти кораблики в свое время смастерили мальчишки "Эспады", "Мушкетера" и "Синего краба".
Рисовать умели не все. Работали в основном Сенечка Раух, Салазкин, Дим и сам Корнеич. Остальные больше давали советы и были, как говорится, на подхвате. Из Кинтеля художник был как из слона балерина. Но зато Кинтель притащил в "Сундук Билли Бонса" альбом с копиями средневековых портуланов и старую карту полушарий, за что удостоился всяческого одобрения.
В тот вечер засиделись до девяти часов. Кинтель возвращался домой один: Салазкин отбывал дома карантин после ангины.
Падал редкий щекочущий снежок, уютно светились фонари, и Кинтель решил пару автобусных перегонов пройти пешком. Хорошо было и спокойно, спешить не надо, деду Кинтель позвонил, что немного задержится, не волнуйся, Толич. И шагал теперь, отдувая от лица снежинки…
Хорошее настроение испортила встреча с отцом. Тот вышел из дежурного гастронома на Садовой. При свете витрины отец и Кинтель узнали друг друга.
- Привет, Данилище…
- Здравствуй, - неохотно сказал Кинтель.
- Гуляешь?
"Ну, начинается пустословие!"
- А чего не гулять? Это у вас, у взрослых, праздник Великого Октября отменили, а у нас все равно каникулы.
- Вот и заглянул бы хоть разок в каникулы к отцу…
Кинтель пожал плечами:
- Ты же на работе целый день.
- Ладно отговариваться-то, - добродушно пожурил его Валерий Викторович. - К Лизавете-то, к мачехе бывшей, заходишь небось, а меня вовсе позабыл.
- Я не к ней, а к Регишке… А у вас в общежитии вахтерша такая… Один раз я сунулся, а она сразу: "Куда прешь!"
Отец и тетя Лиза разошлись еще в конце сентября. Возиться с разменом отец не захотел, оставил квартиру бывшей жене и ее дочке. Родное СМУ-11 дало ему комнату в общежитии. Обещали подыскать потом и постоянное жилье, хотя бы в коммуналке. Ценили специалиста.
Кинтель и отец пошли вдоль освещенных магазинов. Насчет вахтерши отец сказал:
- Ты, наверно, не объяснил ей, к кому идешь. Иначе бы сразу пустила, меня там уважают.
Кинтель промолчал. Потому что про вахтершу он соврал, в общежитие никогда не заглядывал.
Отец вдруг предложил:
- Слушай, а может, переедешь ко мне, а? Комната большая. А если вдвоем будем, глядишь, и однокомнатную выделят, предприятие скоро дом сдает.
Кинтель сказал прямо:
- Для того я тебе и нужен?
- Ну зачем ты так? Я же по-хорошему…
Уже иначе, тихо, Кинтель спросил:
- А для чего я тебе тогда?
- Ну… сын же ты. Почему не пожить с отцом? Да и мне одному как-то… паршиво порой.
- Зачем разводился-то?..
- "Зачем"… Так просто не скажешь, жизнь штука сложная.
- Сам ты себе сложности придумываешь… А от деда я не пойду. Чего ради? Я с ним с самого младенчества…
- Ну и что же, что с младенчества?.. Я с ним тоже с младенчества, а теперь он про меня и слышать не хочет.
- Почему же, - примирительно сказал Кинтель. - Он часто вспоминает. Переживал тогда, как вы там с тетей Лизой…
- Подумаешь, "переживал"! - внезапно ожесточился отец. - Проку-то от его сентиментальности… А тебя он, думаешь, почему пригрел? Потому что ты у него за домработницу!
- Не говори чего не надо-то, - пренебрежительно отозвался Кинтель.
- А ты от правды не отмахивайся. Поразмысли и сам поймешь… Ты вот меня поддел, будто я тебя ради квартиры зову. Ну и что? Стали бы вместе жить, а потом квартира тебе досталась бы… У меня, между прочим, предынфарктное состояние было…
- Ну ты даешь!
- А чего, трезво смотреть надо… Деду, между прочим, именно благодаря тебе новая-то квартира светит, поскольку дом на снос. А иначе бы: получите, Виктор Анатольевич, комнату, поскольку вы одиночка, и будьте довольны…
- Неправда! По закону должны дать равнозначную площадь!
- Ха! Где они законы-то наши?.. А когда отец с Варварой съедутся, будешь ты им нужен как драный лапоть на трюмо.
Эти слова ощутимо кольнули Кинтеля. Потому что отец словно угадал его недавнюю тревогу. Правда, тревога та была минутная, полушутливая, но все-таки… И Кинтель опять разозлился:
- А если ты снова женишься, я вам буду нужен как что?
- Я? Женюсь?! Трижды одну глупость не делают.
Кинтель помолчал и вдруг спросил:
- Папа… А как узнали, что мама погибла?
- Что?.. - Отец малость растерялся. - Ну, как… Списки же были. Всех пассажиров. Тех, кто спасся, и тех… кого потом нашли… И кого не нашли… Я вплотную-то этим не занимался, мы ведь не жили уже тогда вместе…
- А она… точно погибла?
Отец глянул быстро, но без сочувствия:
- А что ты думаешь? Может, просто следы замела? Зачем?
- А иди ты… знаешь куда! - взвинтился Кинтель.
- Ну, ты!.. С отцом все же разговариваешь!
- А я на разговор и не просился, ты сам… Ладно, я пошел, вон автобус…
- Постой! Ну давай поговорим по-человечески!
- Мне домой надо! - И Кинтель побежал к остановке.
…Слова отца, что деду Кинтель нужен был ради выгоды, хотелось наглухо забыть. Потому что чепуха это! Но все же сочился эдакий яд сомнения. Домой Кинтель пришел хмурый.
Дед и тетя Варя увязывали последние пачки.
- Ну, явился работничек! - ворчливо обрадовалась тетя Варя. - Хоть к концу дела. А то мы без тебя умаялись.
- А чего маяться, - сварливо сказал Кинтель. - Еще и квартира никакая не светит, а вы шмотки упаковываете.
Дед разъяснил добродушно:
- Во-первых, кое-что светит. Во-вторых, всегда лучше делать хлопотливую работу заранее…
- Вы ее, работу, всегда отыщете, - буркнул Кинтель.
- Что-то отрок не в духе, - нерешительно заметил дед. И сообщил: - Регина звонила тебе, спрашивала, пойдешь ли с ней завтра в кино. Вроде бы ты обещал…
- Только ей я еще и нужен, - проговорил Кинтель и почувствовал, как заскребло в горле.
Дед и тетя Варя переглянулись. Тетя Варя спросила:
- Ужинать будешь? Пойдем, я на кухне все тебе поставлю.
- Сам управлюсь, - тихо сказал Кинтель.
ГЕРОИ И НЕ ГЕРОИ
Ветер менялся постоянно. Это затрудняло маневрирование обеих эскадр в узкостях Лимонного архипелага. Угадать изменения ветра было немыслимо. Они зависели не от законов природы, а от волчка. Его крутил Муреныш. Нравилось Муренышу быть в должности ВВВ - Владыки Всех Ветров. Хотя, по правде, владычества здесь не было, все зависело от того, каким краем упадет волчок на карту Семи морей и Нетихого океана. Картонный кружок, надетый на спичку, был восьмигранный, на каждой грани - название компасного румба. Лег волчок на карту "норд-вестом", значит, и ветер с северо-запада. Упал "зюйдом" - значит, с горячего побережья Сэндландии дует южный, с запахом раскаленного песка "Дракон пустыни"…
Играли семеро: Кинтель, Салазкин, Паша Краузе, Дим, Андрюшка Локтев, Не Бойся Грома и Муреныш. Все, кроме Муреныша, были капитанами кораблей или даже соединений.
Корнеич сидел тут же, но не играл. В углу, у журнального столика с лампой сочинял для газеты статью о том, как паршиво организованы в Преображенске зимние каникулы: на главной площади у елки - разгул шпаны, ребятам опасно соваться; в кино - сплошной американский мордобой; половина катков не работает…
Ромку отправили в гости к тетушке - старшей сестре Корнеича, тете Юле, - это было очень кстати. А то двухлетний флибустьер имел обыкновение врываться в комнату и громить все эскадры, не разбирая, где флот адмирала Розенбаркера, а где корабли славного Диего де Нострапустры… Серого разбойника Бенедетто, который тоже не прочь был поиграть корабликами, заперли на кухне. Таня, правда, это не позволяла, но сейчас ее не было дома: готовилась в институте к сессии заочников. И морское сражение разгоралось без помех, наполняя комнату невидимым дымом канонады и боевым азартом…
За бригом "Арамис", которым командовал Салазкин, гнались Виталькин фрегат "Афродита" и трехдечный линейный корабль Паши Краузе "Три Адмирала". Вот-вот прижмут к отмели плоского острова Черная Поясница. Но тут Муреныш принес Салазкину удачу: волчок показал, что задул спасительный зюйд-ост. "Арамис" увалился до фордевинда и лихо ринулся в узкую протоку Кишка Крокодила, которая разрезала остров надвое. "Афродита" и "Три Адмирала" с величайшей досадой прекратили погоню: сунуться за "Арамисом" не позволяла малая глубина Кишки.
Ловкий маневр Салазкина позволил не только спасти бриг, но и вообще изменил ход сражения. У подветренного берега Черной Поясницы Кинтель на сорока-пушечной "Оранжевой Звезде" отбивался от могучего линейного "Гаргантюа", на котором воевал Дим. Виталик на "Красотке" спешил "Звезде" на помощь, но не успевал. "Арамис" вырвался из протоки и первым же залпом сделал в "Гаргантюа" дыру ниже ватерлинии. Тот осел на левый борт и два хода подряд не мог вести огонь…
Артиллерией всех кораблей распоряжался Андрюшка. Еще он командовал шхуной "Флейта", но ее к тому времени утопили, и Андрюшка весь отдался "огненной потехе": азартно швырял на кожу гулкого барабана разноцветный кубик. Три грани кубика - белые, это значит промах. Одна желтая - попадание в надводную часть. Одна коричневая - повреждение рангоута и такелажа. А самая грозная - голубая: пробоина в подводной части. Вода хлещет, матросы кидаются к помпам, капитан орет: "Спокойно! Паникеров вышвырну за борт! Заткните дыру коком, он самый толстый!"
Извечное стремление Андрюшки к справедливости исключало всякую возможность, что он станет подыгрывать той или иной стороне.
…Пока "Гаргантюа" чинился, беспомощно обезветрив паруса, подоспела "Красотка", и под боевые вопли капитана Не Бойся Грома три судна пустили несчастный линкор в пучину Нетихого океана.
- Будем лежать на дне, трам-пам-пам, - печально мурлыкал Дим, - в синей прохладной мгле, трам-пам-пам… - Потом сказал: - Тебе повезло, Санечка, с зюйд-остом. А то оказался бы как бриг "Меркурий" перед "Селемие" и "Реал-беем".
- Ну и оказался бы! - храбро заявил Салазкин. - Может, и отбился бы!.. И Корнеич в мой герб пожаловал бы рисунок пистолета. Как Николай Первый офицерам "Меркурия".
Корнеич уже не сидел над статьей. Он стоял над расстеленной на полу картой и задумчиво тер щетинистый подбородок.
- Здесь не очень-то похоже на ситуацию с "Меркурием"…
- Потому что перед "Меркурием" было открытое море, свобода маневра, - тоном знатока заметил Не Бойся Грома.
- Не в этом даже дело… - Корнеич, скрипнув ногой, сел на корточки. - Тут надо учитывать все сопутствующие обстоятельства. Может, Николай и не стал бы так возвеличивать подвиг "Меркурия", если бы не другие события. Нужно было в тот момент особо подчеркнуть, что есть на Черном море русские герои. Чтобы затушевать другие случаи, негероические…
- "Рафаил", да? - тихо спросил Кинтель. Не хотелось ему об этом, неуютно стало, но удержаться не смог.
- Да… - вздохнул Корнеич. - И кстати, сдача "Рафаила" спасла, скорее всего, от неприятностей командиров брига "Орфей" и фрегата "Штандарт". Конечно, можно по-всякому судить их поведение, но как ни крути, а "Меркурий" они бросили. Умчались от турок благодаря хорошей скорости, а Казарского оставили на разгром… А потом, услышав канонаду, приспустили флаги: прощай, дорогой товарищ. Думали, что конец… Царь, видать, решил с ними не разбираться, чтобы не раздувать скандал, хватило и Стройникова…
Судя по всему, Корнеич хорошо знал этот случай. Да и другие были не новички в морской истории. Только Муреныш хлопал глазами.
Дим возразил:
- Все равно "Орфей" и "Штандарт" ничем не помогли бы "Меркурию". У турков же целый флот был, одних линейных кораблей шесть вымпелов. Никакой пользы от такого боя…
- Ну да, - хмыкнул Корнеич. - Их рассуждения были признаны здравыми. Товарища бросить - это все-таки не флаг спустить. Можно сохранить видимость приличия. А вот капитана Стройникова не простили. И офицеров его. Трусы, говорят…
Что-то похожее на рассуждения деда было в тоне Корнеича. И Кинтель спросил с надеждой:
- А может, и не трусы, а… совсем другое здесь?
Корнеич внимательно посмотрел на Кинтеля. Словно догадывался о чем-то! (А ведь он ни о чем не знал, и ребята не знали, даже Салазкин.)
- Думаю, что было другое, - понимающе сказал Корнеич. По-мальчишечьи потер подбородок о колено, повертел в пальцах бриг "Арамис", поставил на карту. - Думаю, там, на "Рафаиле", столкнулись две правды…
- Разве так бывает, что две? - придирчиво спросил Андрюшка.
- Порой случается… С одной стороны присяга, честь флага и достоинство военного моряка. А с другой - заповедь Божья: "Не убий…" Мне кажется, Стройников ужаснулся, когда понял, что своим приказом к бою он просто-напросто убьет две с лишним сотни человек. Причем это ради одной идеи, потому что на исход войны тот бой, конечно, никак не влиял… Стройников не за себя испугался… Ведь после плена матросы могли вернуться, служить дальше, потом прийти в свои деревни, жить, землю пахать, детей растить… А он все это должен был зачеркнуть одной командой… Конечно, высокая доблесть - взорвать себя, не сдаться врагу. Но мне кажется, Стройников счел, что есть еще более высокая доблесть. Пожертвовать своим именем, честью, шпагой, свободой, чтобы спасти других. По-моему, он знал, на что идет… И сколько матросских жен и детишек потом в сельских церквях за него свечки ставили…
"И я должен…" - толкнулось в Кинтеле. Но он проговорил со стыдливым упрямством:
- А чего же он, Стройников-то, в рапорте все на матросов свалил? Будто они не захотели воевать до смерти…
- Может, и правда кто-то не захотел, зароптал. Живые люди ведь… А суд не стал это подтверждать. Царю не понравилось бы, что на одном корабле столько трусов… А может, Стройников, когда все было позади, испугался уже за себя, решил таким образом оправдаться. У всякой человеческой твердости есть предел, и когда спадает напряжение, может насупить слабость… Бывает такое…
Он замолчал, и ребята тоже молчали. Со скрытой неловкостью. Потому что почуяли: говорил Корнеич не только про давние морские бои. Еще и про свою войну.