- Видите ли какое дело. Вам звонит сосед… бывшей жены вашего папы. Ее неожиданно увезли в больницу. А девочка вся в слезах. И очень просится к вам… Вы меня слышите?
- Да… - потерянно сказал Кинтель. И встряхнулся. - Да, я слышу! Мы едем сейчас!
- Видите ли, она могла бы побыть и у нас. Но очень плачет: только к Дане, и ничего другого…
- Я понял! Я еду!
- Простите… именно вы?
- Но дедушки же нету! Он придет совсем ночью!
- Не надо ехать. У меня рядом гараж, и машина, к счастью, на ходу. Я привезу девочку сам.
ПИКЕТ
Отец и тетя Лиза не развелись официально: это дело требовало времени и немалых денег. И теперь оказалось, что у отца все права на прежнюю квартиру. Он туда и въехал опять. Виктору Анатольевичу сказал по телефону:
- А что такого? У меня тут еще и вещи кое-какие, и вообще… Чего пропадать жилплощади? Поживу, пока Лизавета в больнице. А дальше видно будет…
- Ну-ну… - только и проговорил дед.
А Валерий Викторович вдруг спросил нерешительно:
- А Регишка-то… может, со мной поживет? Под родной крышей все-таки. И с отцом…
- Чего это ты вспомнил про отцовство?
- А я, между прочим, и не забывал. У меня удочерение оформлено было, документ есть…
Дед помолчал и ответил миролюбиво:
- Валерик, ну что ей твой документ? И посуди сам: ты целый день на работе, а за ней присмотр нужен. Из школы встретить, покормить, уроки проверить. Кроха ведь еще… Да к тому же не документом надо махать, а спросить у девочки: как она сама-то хочет?
Регишка хотела быть только с Даней. Утром, когда он уходил, ее обезьянья мордашка горько морщилась, а когда Кинтель возвращался, она сияла.
Два дня Регишка в школу не ходила: не отпустишь ведь одну через весь город, а провожать-встречать некому. В понедельник пошел Кинтель к завучу Зинаиде Тихоновне и выложил ей все как есть. Зинаида Тихоновна по-женски поохала, не стала бюрократничать и определила Регину Рафалову в первый "А". Временно, до возвращения мамы из больницы.
Скорое возвращение, однако, не светило. Дед в первый же день навел в больнице справки и сказал тихо, чтобы девочка не слышала:
- С кровью у нее скверное дело. Кто бы мог подумать? Казалось, такая здоровая женщина…
Теперь Кинтель и Регишка отправлялись на занятия вдвоем, а потом она терпеливо ждала Даню, потому что у него бывало по шесть, а то и по семь уроков.
Дома Регишка тоже старалась быть рядом. Не то чтобы надоедливо липла, но все время как-то оказывалась поблизости. И следила преданным вопросительным взглядом: ты про меня не забыл? По правде говоря, сперва это даже раздражало.
Порой доходило до смешного. Вернее, и смех и грех. Пришел черед Регишке мыться в ванне. Она заявила, что искупается самостоятельно. Долго плескалась и вдруг запищала. Тетя Варя - к ней. У Регишки вся голова в мыле, ладони прижаты к глазам. И вопит жалобно:
- Не ходите, я вас стесняюсь! Пусть Даня придет!
- Регина, он же мальчик! Нехорошо же…
- Ну и что? Он зато брат, а вы неродная… Ой-ей-ей, скорее!..
Тетя Варя растерянно глянула на выскочившего в прихожую Кинтеля. Он чертыхнулся, отодвинул ее, шагнул. Набрал в таз теплой воды, вылил бестолковой девчонке на голову. Открыл душ, рывком поднял за локти это несчастное тощее существо, повертел под струями. Потом выдернул из ванны, замотал в простыню, унес в постель.
Регишка спать укладывалась в комнате Кинтеля, на раскладушке, за раздвижной ширмой, которая нашлась в тети Варином имуществе. Ночевать в большой комнате она отказывалась. Боялась одна или просто хотела, чтобы ночью брат был поближе…
Кинтель сунул Регишку за ширму.
- Одевайся, килька моченая… - И бросил ей дедов мохнатый халат.
Путаясь в этом халате, она через несколько минут выбралась из-за ширмы, села рядом. Он вздохнул, прижал ее. "Сестренка…" Регишка потерлась о его рубашку непросохшей всклокоченной головой, спросила еле слышно:
- А если мама не поправится… ты меня не бросишь?
Он испугался по-настоящему:
- Ты зачем так про маму-то?!
Регишка тоскливо молчала. Без слез. Ждала.
- Я тебя никогда не брошу, не выдумывай, глу-пая, - сурово сказал Кинтель. - А мама поправится. Обязательно.
Однако он знал, что это не обязательно. Даже наоборот…
Прошло уже две недели, а никакого улучшения не было. И лицо деда, когда говорили про тетю Лизу, делалось насупленным.
Кинтель наконец спросил в упор: есть ли какая-то надежда?
Дед посмотрел мимо него, сжал губы и медленно покачал головой.
- Совсем никакой? - выдавил Кинтель.
- Если не случится чуда… Что ты хочешь, лейкемия, быстротекущий процесс. Можно задержать на месяц-полтора, а потом… Наша медицина - это же каменный век. Да и спохватились поздно…
Кинтель помолчал, привыкая к безнадежности. Потом спросил:
- Толич, а помнишь, ты осенью про мальчика говорил? С такой же болезнью. Валюту искали, чтобы отправить за границу. Что с ним?
Дед рассеянно поморщился:
- Какой именно мальчик? Не помню. Таких мальчиков знаешь сколько…
Чтобы Регишка не скучала, брал ее Кинтель и к Корнеичу. Она там никому не мешала. А с Муренышем они стали приятелями: сидят в уголке со "Сказками" Андерсена, и Регишка читает вполголоса, а Муреныш почтительно слушает. Или в шашки играют…
Разговоры у Корнеича шли теперь все больше об одном: о доме. Дело с домом двигалось. Кинтель, занятый семейными заботами, не очень вникал в детали, но знал, что кооператив "Орбита" потихоньку берет верх над городскими чиновниками. А тут еще появилась в "Молодежной смене" статья Корнеича. Д. Вострецов с жаром доказывал, что это просто идиотизм - разрушать добротные дома, когда в Преображенске тысячи ребят слоняются без дела. Когда нет приюта ни для подростковых клубов, ни для библиотек, ни для чего, что идет на пользу детям. Находятся помещения только для коммерческих магазинов и видеосалонов… "Тремолино", если бы въехал вместе с "Орбитой" в этот дом, вырос бы в несколько раз. Можно было бы набрать до сотни окрестных мальчишек, построили бы эскадру! Как в прежние времена! А то наши власти вспоминают о детях лишь осенью, когда приходит очередной срок "спасать урожай"…
И кроме того, писал Д. Вострецов, что за свинство - уничтожать прошлое! Ну пусть пока не доказано, что жил в этом доме декабрист. Но все равно дом - часть городской истории. Со своим лицом. Если отремонтировать - будет загляденье. Денег нет на ремонт? "Орбита" берет это дело на себя…
И что у нас за архитекторы! Как видят старый квартал, так у них зуд начинается: скорее послать бульдозеры. Не строят, а только пустыри плодят в городе. Теперь у них бредовая идея - ради выпрямления улицы снести дом, который еще мог бы служить и служить людям… А улицу, кстати, все равно никто выпрямлять не станет, нет у города на это денег! И появятся на месте срытого дома кооперативные гаражи, как это сделано уже в десятках других мест…
В общем, все Корнеич изложил как надо. Подробно. Доказательно… А еще через неделю, в конце февраля, он сообщил завопившему от восторга "Тремолино", что "комиссия по архитектуре рассматривает вопрос и, скорее всего, решит его в нашу пользу".
- Ну подождите уж так-то орать! Всякое еще может быть. Враг силен и коварен.
В том, что враг коварен, убедились через несколько дней. Едва Кинтель и Регишка вернулись из школы, как позвонил Салазкин. Голосом звонким и отчаянным сказал:
- Добрый день! Там приехали ломать наш дом!
- Регишка, я побежал! Срочно! Нет, тебе нельзя! Ничего, посидишь одна, не дошкольница…
Оказалось, к Салазкину примчался маленький Рюпа из Джулиной компании:
- Санька, дом хотят ломать! Кран приехал с чугунной "бомбой"! Наши там стоят, не пускают…
Салазкин кинулся к телефону-автомату. К счастью, Корнеич оказался у себя на работе, в мастерской. Он скомандовал:
- Звони всем ребятам! И бегом туда!
"Достоевские" пацаны оказались молодцами. Встали перед машиной в цепочку, за руки взялись. Водитель и еще один дядька орали, матерились, но тронуть ребят пока не смели. Тем более, что собрались и несколько взрослых - тоже не в помощь "ломальщикам".
Один за другим подбегали ребята из "Тремолино", вставали вперемежку с "достоевскими". Кинтель встал между Салазкиным и Джулой.
- Шпана! - вопил водитель. - Расшибу всех, отвечать не буду, паразиты!
Его товарищ размахивал бумагой:
- У нас документ!
Ребята молчали. Стояли прочно. Ждали.
Примчался на мотоцикле Корнеич. А с ним, на заднем сиденье - кто бы вы думали? - Геннадий Романович, бывший учитель труда, а ныне член правления малого предприятия "Орбита". Подошли к орущим. Корнеич двумя пальцами взял бумажку, которой размахивал толстый небритый деятель в песцовой шапке.
- Разрешение некоего тов. Сапожникова… Беда, коль пироги нам печь начнет… Сапожников. Извините, не знаю такого. А у меня - вот. Копия решения исполкомовской комиссии.
- А я видел эту комиссию в белых тапочках! У меня свое начальство!
- Вот ты, дядя, и шагай к своему начальству, - предложил Геночка. И оглянулся на ребят. Узнал Кинтеля и Салазкина, подмигнул.
- Это ты сейчас зашагаешь, бандюга! - голосил дядька. - Вон, гляди…
Из-за угла выкатил милицейский "рафик". Это водитель крана успел оперативно сбегать к телефону-автомату. "Рафик" остановился, вышли шестеро в сером. В шнурованных высоких ботинках, с палками на поясе. Джула сказал вполголоса:
- Ну, парни, щас начнется. Я про такое раньше только по телику смотрел. Маленьких надо убрать…
Лейтенант, покачиваясь, подошел к Корнеичу:
- В чем дело?
- Мешают разбирать, - скандально сказал дядька в песцовой шапке. - Изображают, понимаете ли, защитников Белого дома… У меня документ!
- И у меня, - сказал Корнеич.
Лейтенант взял две бумажки, почитал, покачал в пальцах, словно сравнивал: какая весомее? Потом крикнул:
- Товарищ капитан!
Из "рафика" выбрался еще один. В фуражке и шинели… Ну целое собрание старых знакомых! Андрей Андреевич Глебов! Жених (или уже супруг?) ненаглядной Дианы Осиповны.
Подошел, сказал:
- Здравствуйте, Даниил Корнеевич. Вот и правда встретились…
- Мир тесен…
Глебов мельком глянул в оба документа, пренебрежительно объяснил лейтенанту:
- Комиссия какая-то. Липа… А тут подпись самого Сапожникова. Ломайте… Даниил Корнеевич, уберите ребят.
- Едва ли у меня получится… А решение комиссии, значит, липа? Это ваше официальное заявление?
- Не надо меня пугать… Лейтенант, уберите ребят.
- Ох, не надо этого делать, - вкрадчиво сказал Геннадий Романович. - Такие дела добром не кончаются. Вспомните рижский ОМОН. Даже в Сибири потом не спаслись…
- Не надо меня пугать, - повторил Глебов. - Гражданин Вострецов, вы уберете ребят?
- Этих - да, - отозвался Корнеич. - Идите, хлопцы. Теперь подежурят другие.
Выкатил еще один "рафик", зеленый. Вышли восемь человек, штатские. В пестрых куртках. Но чем-то похожие друг на друга. Семеро молча встали впереди ребят (которые так и не разошлись). Разом закурили. Восьмой подошел к Корнеичу и милиционерам.
- Кто такой? - вскинулся лейтенант.
Подошедший улыбнулся широко, по-приятельски. Только глаза как у снайпера.
- Здравия желаю… Да вы меня, лейтенант Борисов, знаете. В декабре, на митинге студентов, мы малость… повстречались. Помните? Старший лейтенант запаса Гольцев, отряд "Желтые пески", общественная охрана порядка… Что это вы, братцы, все на молодежь! Ну ладно, там хоть студенты были, а тут ведь совсем пацаны…
- Афганцы, - шепотом произнес Джула. - Можно маленьких не уводить. Хана ментам…
- Товарищ капитан! - сказал лейтенант Борисов высоким голосом. - Я так не могу. Надо сперва разобраться, кто прав. А то мы им наломаем хребты, а потом с нас же спрос… Или давайте письменный приказ.
В шеренге "Желтых песков" тихонько засмеялись.
- Можно и письменный, - отозвался Глебов.
Афганцы разом бросили окурки и слегка расставили ноги. Один оглянулся, шепнул:
- Шли бы вы, ребята…
Но уходить не пришлось. Лейтенант опять заговорил:
- И вообще… Если бы несанкционированный митинг или свалка, а то обычный пикет. Разгонять пикеты указа не было.
- Но они препятствуют работе, - сухо заметил Глебов.
- А что за работа дома ломать! - У лейтенанта появились плачущие нотки. - С нас же потом и спросят. Вы-то с вашим юридическим образованием всегда найдете доводы, а все шишки на меня. И на них… - Он кивнул на топтавшихся по снегу омоновцев.
- Можете уезжать, - бесцветным голосом проговорил Глебов. - Я доложу в штабе о случившемся.
- Ну и докладывайте! А мы тоже не нанимались, чтобы во всякую дыру затычкой…
Глебов блеснул очками, поправил фуражку и пошел прочь.
- До свидания, Андрей Андреевич, - сказал бывший трудовик Геночка.
Лейтенант Борисов кивнул своим, те полезли в машину. Желтый "рафик" укатил.
- Все, господа, ваш спектакль отменяется, - сказал Корнеич шоферу и его напарнику.
Шофер плюнул:
- А нам-то чё! Пущай разбираются в конторе…
И автокран с подтянутой к радиатору "бомбой" начал медленно разворачиваться.
- Спасибо вам, Коля, - сказал Корнеич командиру "Желтых песков". - Извини, что потревожили. Выхода не было.
- Да чего там… Но гляди, опять ведь приехать могут.
- Сейчас пойду в исполком…
- Мы будем поглядывать, - пообещал Джула. - Если что, я сразу к Саньке.
- Или мне звони, - сказал Кинтель.
…Салазкин убежал домой за портфелем - опаздывал в школу. Остальные "тремолиновцы" двинулись к трамваю. Конечно, собрались на место происшествия не все, а те, кого успели поднять по тревоге. Было их вместе с Корнеичем семеро. Кинтель шагал, заново переживая всё, что испытал недавно, когда стоял в шеренге между Джулой и Салазкиным. И ясное ощущение правоты, и бесстрашие (пусть хоть убивают, сволочи!), и яростную готовность кинуться в схватку, несмотря на дубинки. И берущее за душу ощущение победы, когда встали впереди ребят афганцы…
Видно, и другие испытывали что-то похожее.
- Все-таки наша взяла! - вслух порадовался Не Бойся Грома.
- Ни чья еще не взяла, - сумрачно отозвался Корнеич. - Опять придется разбираться…
Виталька, однако, не хотел терять свою радость:
- А все равно сегодня победили мы!
- Мы пахали, - вздохнул Дим.
- Паршиво это все, - сказал Корнеич. - Люди на людей… Вот представь, Виталик, такую ситуацию: среди тех омоновцев твой старший брат.
- На фиг нам такие братья, - насупился Не Бойся Грома.
- Братьев ведь не выбирают, - негромко объяснил ему Паша Краузе.
А в Кинтеле все еще не растаяло боевое настроение. Похожее на отголоски песни: "Подымайся, мой мальчик, рассвет раскален…" И он не удержался:
- Они же сами на нас войной пошли…
- Послали их, вот и пошли, - недовольно отозвался Корнеич. - А война всегда дело пакостное, с обеих сторон. В любых масштабах.
Андрюшка Локтев, любивший все уточнять, за-явил:
- Но по истории учат, что войны бывают несправедливые и справедливые, хорошие.
- Идеи бывают хорошие, - возразил Корнеич. - А когда эти идеи начинают с кровью мешать, всякая справедливость побоку. И больших, и маленьких гробят с той и с другой стороны…
Он сегодня заметно хромал. Кинтель знал, что Корнеичу нужен новый протез, который стоит сумасшедших денег. А плату за две последние статьи Корнеич отдал фирме "Ласточка": там обещали раздобыть по госцене рубашки из натурального хлопка для летней формы отряда "Тремолино".
Кинтель представил себя в новенькой оранжевой форме среди "достоевской" компании и ощутил какую-то неуютность, несправедливость даже.
- Корнеич… А вот те пацаны, с Достоевского… Они ведь за нас борются, дом охраняют. Когда будет у нас там просторное жилье, может, их тоже… как-то к отряду? - И тут же испугался. Вдруг кто-нибудь скажет: "На кой нам всякая шпана!"
Но Корнеич отозвался обыкновенным тоном:
- Естественно. Все равно ведь придется набирать новичков. А эти тем более люди местные…
Паша Краузе, однако, трезво заметил:
- Захотят ли? Образ жизни у них… малость иной.
- Разница образа жизни тут в одном, - сказал Корнеич. - У нас впереди новый корабль, паруса, а у них никаких парусов нет. Убрать эту разницу, и остальное приложится…
РАВНОДЕНСТВИЕ
В середине марта сгорел телевизор. Дед плюнул и сказал, что "кинескоп не выдержал ежедневного сумасшествия". Действительно, творилось черт знает что. В Карабахе и между Арменией и Азербайджаном уже сплошная война, ракетные установки "Град" пошли в дело. Когда показали, что случилось под городом Ходжалы, тетя Варя из комнаты ушла. Потому что на экране - снежное поле, а в поле этом сотни трупов: и взрослые, и ребятишки… На Днестре тоже шла пальба - правый и левый берега в Молдове выясняли отношения. Чечня вооружилась до зубов и России уже не подчинялась. В Казани кое-кому тоже, видно, не жилось мирно: да здравствует референдум и самостоятельность. Дед боялся, что и там, чего доброго, начнется заваруха, а это вовсе уж недалеко от Преображенска… У Кинтеля назойливо вертелось в голове: "Полыхает гражданская война от темна до темна…" Песня вроде бы неплохая, но это если просто песня, из старого кино. А когда по правде такие пакостные дела…
В Преображенске было пока спокойно, однако и здесь всякие пожилые деятели собрали семнадцатого числа митинг: "Даешь обратно Советский Союз…"
- Никак в их отставные головы не вобьешь, что нет уже никакого "обратно", - ругался дед. - Как говорится, и рад бы в рай, да грехи не пускают…
Из-за митинга - на всякий случай - в школе отменили у второй смены занятия. Салазкин приехал к Кинтелю.
- Радуешься? - сказал Кинтель. - Лишний выходной…
- Чему радоваться? Потом лишних уроков навесят.
Но зато приближалось событие, отменить которое не могли никакие политики. Равноденствие!
В календаре значилось, что день становится равным ночи девятнадцатого марта. Но в "Тремолино" по традиции отмечали Весеннее Равноденствие двадцать второго. Это был давний праздник морских ребячьих отрядов начиная еще с "Эспады".
В нынешнем году двадцать второе выпало на воскресенье. Удача! В полдень собрались у Корнеича. Сверкало за окнами солнце, веселились воробьи. Таня выбрала время, вместе с Маринкой нажарила пирожков с капустой. Устроили праздничное чаепитие, и у всех было прекрасное настроение, только Муреныш слегка дулся - оттого, что не пришла Регишка.
Она сперва просилась с Кинтелем, но сообща уговорили ее остаться дома: помочь тете Варе со стиркой и обедом. "Привыкай хозяйничать, большая уже девочка. Мама вернется, порадуется, какая ты стала помощница". И Регишка согласилась. Она повеселела в последние дни, потому что на этой неделе матери стало наконец-то получше…