После чаепития весь народ с Корнеичем отправился на водную станцию "Металлист", на Орловское озеро. Там в пристройке служебного домика была у "Тремолино" своя комнатушка. Начальник базы выделил ее отряду, чтобы хранить паруса и прочее флотское имущество, но ребята устроили там настоящий летний штаб. Жаль только, что зимой в этом штабе нельзя было собираться: и путь до базы неблизкий, и в промороженной насквозь фанерной каморке не было никакой печурки… Но теперь, когда день стал длиннее ночи, пришло время готовиться к лету.
Было ясно, что шхуну в этом году уже не построить, но начальник пообещал Корнеичу отдать списанную шлюпку, ял-шесть. Подлатаете, мол, и плавайте на здоровье. Для хождения под парусом "шестерка" рассчитана была на восьмерых взрослых. А в пересчете на легковесных мальчишек - как раз для всего тремолиновского экипажа.
Чтобы попасть на базу, надо было ехать сперва до трамвайного кольца у Дома культуры "Сталевар", а оттуда - по пригородной одноколейке вдоль озера. Оно примыкало к западной окраине города, а дальше уходило в пологие лесистые холмы.
По дороге говорили, конечно, больше всего о доме. Корнеич сказал, что теперь дело почти решенное. Осталось получить на документах еще две-три подписи. Ближе к лету "Орбита" подвезет к дому стройматериалы и начнет ремонт. Уже договорились с бригадой. Во дворе, на месте старых сараев, поставят навес, под которым можно будет собирать корабельный корпус.
- По прежним чертежам будем работать? - деловито спросил Костик-барабанщик.
- Конечно, - сказал Корнеич. - От добра добра не ищут, Митин проект он самый оптимальный.
Кинтель знал уже, что прежняя шхуна была спроектирована Митей Кольцовым, давним другом Корнеича. Они были вместе в "Эспаде". Потом Кольцов окончил в Ленинграде кораблестроительный институт, стал работать в Таллине, и вот что-то давно от него нет весточек из нынешней тревожной заграницы…
От кольца до Зеленого полуострова ходил по одноколейке старенький вагон. Маршрут номер двенадцать. Был трамвай сегодня почти пуст: дачно-садовый сезон еще не начался. Разместились по скамейкам, поехали с дребезжанием. Слева потянулись домишки окраинной улицы, справа - сверкающее настом озеро с черной россыпью замерших над лунками рыболовов. Кое-где горбатились над ледяной равниной темные лохматые островки.
Миновали разъезд, где встретился такой же расхлебанный трамвайчик, ехавший до города. И почти сразу показалось за тополями кирпичное старинное здание с широким серебристым куполом.
- Что это? - спросил Кинтель у Салазкина.
- Хлебозавод.
- Будто за?мок…
- Разве ты раньше здесь не бывал?
- Ни разу. На пляж с пацанами ездили, но это с другой стороны… Здешняя улица как называется?
- Дачная… Корнеич рассказывал, что раньше, до революции, здесь дачи стояли…
Корнеич оглянулся:
- Верно. Только у нас ведь все задом наперед делается. Дачной-то улицу назвали как раз тогда, когда все дачи стали сносить. Под крики "Долой буржуев!". Мне бабушка рассказывала, она из этих мест.
- Моя прабабушка тоже в этих местах на даче жила, - вспомнил Кинтель. - Когда еще была девчонкой… А тогда эта улица как называлась?
- В те патриархальные времена? Ильинская.
- Почему… Ильинская? - настороженно спросил Кинтель.
- Хлебозавод-то - это ведь бывшая церковь. Тоже Ильинская. Вот по ее имени и улица…
Кинтель и Салазкин оглянулись на завод. Он был хорошо виден в заднем окне. Ярко краснел на фоне блестяще-белого озера.
- На мысу стоит… - прошептал Салазкин.
Они взглядами метнулись по озеру. Какой тут остров к вест-норд-весту от мыса? Но разве разберешься на ходу!..
- Надо сойти, - нервно сказал Кинтель. - Пробраться на мыс и проверить оттуда…
- Так ничего не выйдет, надо с компасом, - возразил Салазкин.
- Вы о чем? - удивился Корнеич.
Кинтель и Салазкин переглянулись. Никто, кроме Салазкина, в "Тремолино" не знал про зашифрованное письмо на фотографии. Не то чтобы Кинтель считал это большим секретом, но зачем зря болтать-то? Раскрытия тайны все равно не предвиделось, а ворошить давнюю семейную жизнь без нужды не было смысла. Неловко даже. Будто девочка Оля и мальчик Никита могли обидеться.
Но сейчас… Неужели новый шаг к разгадке?
Кинтель решительно сказал:
- Корнеич, слушай…
Слушал, конечно, не только Корнеич. Все обступили скамейку с Кинтелем и Салазкиным. К "Тремолино" пришла тайна. Она была настоящая: с загадочным письмом, кладом, островом. Она давала отряду новую цель: плыть, искать, разгадать…
Неужели еще по правде, не в книжках осталось на свете такое!
Не Бойся Грома решительно заявил, что завтра же надо идти к острову на лыжах и вырыть клад, пока его не откопали другие.
- Умник. Там же все промерзло сейчас, - сказал Сержик Алданов. - Динамит понадобится.
Сенечка Раух, который терпеть не мог лыжи, заметил, что если за столько лет клад не вырыли, то полежит он и еще немного. До той поры, когда сойдет лед и будет починена шлюпка.
- Надо еще выяснить: что за остров-то? - напомнил Салазкин. - Взять компас - и на мыс…
Корнеич сказал, что это ни к чему. На базе есть большая карта Орловского озера, можно определить по азимуту, какой остров на линии запад-северо-запад.
"А вдруг никакого?" - с замиранием подумал Кинтель.
База была еще под снегом. Только узкие тропинки темнели среди оседающих ноздреватых сугробов. Спали под навесом шлюпки. У пирса, на высоких кильблоках, грелись зачехленные крейсерские яхты.
Ребят встретил громадный пес Гром. На радостях от встречи попробовал вставать передними лапами на плечи всем подряд. Даже на незнакомого Кинтеля на загавкал, а приветствовал его, как и остальных. Только к Салазкину принюхался сдержанно: возможно, учуял запах аристократа Ричарда…
Вслед за Громом появился сторож дядя Гриша - очень высокий, тощий, усатый. Он жил холостяком в здешней сторожке. От дяди Гриши чуть-чуть попахивало: наверно, в одиночку он отметил Равноденствие.
- Привет, ранние птахи, - хрипловато радовался он. - Тепло почуяли? Шеф сказал: шлюпка ваша - вон, крайняя под навесом. Можете хоть сейчас начинать капремонт…
- Успеется, - сказал Корнеич. - Ты, Григорий Васильич, отопри-ка нам контору. Надо взглянуть на схему озера.
- Уже в поход собрались, что ли? Ну пошли…
Большущая, написанная масляными красками схема озера занимала полстены в главной комнате базы - в кают-компании. В правом верхнем углу ее остроконечным цветком пестрела старинная роза ветров. Кинтель отыскал мыс Заводской - с хлебозаводом. Глазами прочертил от него линию влево и немного вверх - параллельно лучу с буквами "WNW". И этот стремительный путь по крашеной озерной синеве привел Кинтеля к острову с названием Каменный. К одному из самых дальних. И не его одного привел.
- Каменный! - зашумели все. - Точно на вест-норд-вест! Всё совпадает…
- Кроме названия, - сказал Кинтель. - В письме-то сказано: ша-эн.
- Может, они, когда играли, свое название придумали, - утешил его Салазкин. Кинтель понимал, что это, конечно, могло быть. Но все-таки жаль, что не было полного совпадения.
Дядя Гриша стоял здесь же. Он заметил:
- С названиями у нас тут завсегда была полная путаница. В разное время по-всякому называли ост-рова, я уж и не припомню всё на старости лет. Где-то среди бумаг старый план имелся, можно поглядеть.
- А ну-ка… - нетерпеливо сказал Корнеич.
Дядя Гриша повозился со связкой ключей, отпер на фанерном кривобоком шкафу висячий замок. Дверцы разошлись, будто кто их толкнул изнутри. Повалились на пол конторские папки, брошюры и рулоны бумаг. Пыль столбом. Не Бойся Грома демонстративно чихнул. Дядя Гриша нагнулся и безошибочно выволок из макулатуры сложенный желтый лист.
- Вот он… С него и схему писали, только без лишней старины, конечно…
Мешая друг другу, развернули бумагу прямо на полу (она была протерта на сгибах).
В верхней части значилось: "Планъ озера Орловскаго и прилегающихъ къ нему окрестностей города Преображенска".
В углу тоже была роза ветров. И конечно, все метнулись глазами по лучу вест-норд-веста. И там, где на схеме бы просто остров Каменный, на плане значилось: "О. Каменный (Шаманъ)".
"Ура" сотрясло кают-компанию.
На базе провели время до вечера (они были теперь уже светлые, вечера-то). Слегка поскребли - для почина - старую шлюпку, прибрались в своей штаб-квар-тире, похожей на крошечный морской музей. Попили чайку в сторожке у дяди Гриши - он выдал каждому по ложке сахарного песка и по крепкому черному сухарю.
Ради конспирации не стали говорить дяде Грише, почему всех на самом деле интересует остров Шаман. Корнеич походя сочинил легенду: будто есть сведения, что первые пионеры Преображенска зарыли где-то на Шамане письмо будущим поколениям. Хорошо бы найти для музея.
Григорий Васильич покивал:
- Лед сойдет, и сплаваете. До того времени все равно искать бесполезно, снег еще. Да и по льду идти себе дороже, там рыбацких лунок полным-полно…
Кинтель подумал, что теперь все весенние дни до того долгожданного плавания будут у него связаны с радостной тревогой и ожиданием… А вдруг в конце ожидания - неудача?! Нет, надо надеяться. И на эту разгадку, и… на другие.
Корнеич, прихлебывая чай, рассуждал - и обрадованно, и с досадой:
- Сколько лет бываю на базе, а про этот план и слыхом не слыхал. И что Каменный - он же еще и Шаман, тоже не ведал. Вот тебе и музейный работник… А про Каменный легенда есть. Будто, когда сложили плотину и появилось озеро, это в петровские времена еще, первый владелец здешних заводов повелел навалить в воду гранитных глыб. Чтобы на этом искусственном острове поставить себе памятник. Да потом, видать, побоялся, что упрекнут в чрезмерном бахвальстве, или денег пожалел. А остров так и остался… Только, скорее всего, это сказки. Похоже, что, когда озера тут еще не было, стояла на берегу реки Сож каменная горка. Может, здешние племена на ней жертвы приносили да пляски устраивали, потому и Шаман…
- Мы, как… это самое найдем, тоже пляску устроим, - сказал Не Бойся Грома.
На него посмотрели неодобрительно.
В город вернулись, когда уже были сумерки. Звонкие, синие. Кинтель проводил Салазкина и заспешил домой. Ужасно хотелось есть. У двери позвонил длинно и нетерпеливо. Открыл дед. Был он хмурый, смотрел мимо Кинтеля. Сказал как-то неловко, по-стариковски:
- Тут такое дело, звонили из больницы. Померла ведь Елизавета…
Кинтель мигнул, постоял. Потом в куртке и ботинках кинулся в свою комнату. Регишка уже знала. Ничком лежала на диване, вздрагивала. Кинтель поднял ее за плечи, прижал…
ТЕМНОЕ КРЫЛО
Целую неделю Регишка не ходила в школу. То плакала навзрыд у себя за ширмой или на коленях у Кинтеля, то каменно молчала. Так было и до похорон, и после. Но что поделаешь, надо жить дальше. И в следующий понедельник, с Кинтелем за руку, пошла опять Регишка учиться. Послушная, безучастная…
На девятый день собрались помянуть тетю Лизу. На Сортировке собрались, в ее квартире. Кроме деда, тети Вари и Кинтеля с Регишкой, пришли еще несколько незнакомых женщин (они были и на похоронах). Отец, тихий, осунувшийся, расставлял рюмки и тарелки, женщины ему помогали. Посидели, выпили, поговорили о чем-то тихонько… Кинтель разговора не слышал. Посидев за столом пару минут, он ушел с Регишкой в другую комнату, помог собрать кое-какие игрушки и книжки.
Любимую куклу Анюту Регишка взять с собой отказалась:
- Пускай живет здесь. Она привыкла…
Когда уходили, отец подошел, погладил Регишку по волосам. И она… вдруг вцепилась в его рукав, прижалась к нему щекой и так стояла с полминуты при общем молчании. Ох как зацарапалась тогда в Кинтеле ревность, как заныла тревога…
Когда вернулись, дед сказал нерешительно:
- Слышь, Данила, поговорить бы надо.
Они сели рядышком на диване в большой комнате. Кинтель уже понял, о чем будет разговор. Дед повозился, выговорил:
- Как дальше-то с девочкой?
- А что? - вмиг ощетинился Кинтель. - Мешает? Или много ест?
Дед поморщился:
- Ну, ты только давай без этого… Не мешает, конечно, и не объест она нас. Живи бы да живи. И Варваре одна радость, всё о внучке мечтала…
- Ну так в чем дело?
- Легко ли такой маленькой-то круглой сиротой жить…
- Что же теперь делать? - скованно произнес Кинтель.
- Ты видел, как она к отцу прилипла сегодня… Она же всегда его родным считала.
- А он? - безжалостно хмыкнул Кинтель. - Наплевал да бросил… А сейчас… Подумаешь, по головке погладил.
- Кто кого там бросил, сейчас и не разберешься, - вздохнул дед. - Не нам судить их с Елизаветой… А про Регину он нынче говорил: надо, мол, чтобы девочка с отцом росла. Как же, мол, иначе-то…
- Хрен ему! - неумолимо сказал Кинтель.
- Но у него же права…
- А у нее?! У Регишки?! - взвился Кинтель. - Она же человек, а не кошка, которую можно из дома в дом!.. Ее, что ли, и спрашивать не надо?!
- Кто говорит, что не надо? Ее-то в первую очередь… Как она решит, конечно…
- Папочка надеется, что она меня оставит? Ха-ха… - сказал Кинтель с горьким злорадством.
- Не надеется. О том и речь…
- О чем? - Страх прошел по Кинтелю. Догадка.
- Просил он… чтобы, значит, я с тобой поговорил. Может, переедет, мол, Данила вместе с Регишкой ко мне. К нему то есть. К родному же отцу все-таки…
- Ну ясно. А вам с… Варварой Дмитриевной я уже поперек горла, да? - выговорил Кинтель с тихим отчаянием. Без оглядки. Будто обрывал все нити.
Дед стукнул кулаками по коленям. Но не со злостью, а беспомощно.
- Так я и знал! Так я и думал, что ты начнешь эту чепуху нести. Главное, сам ведь знаешь, что чепуха…
- Зачем тогда хочешь, чтобы я уехал?
- Да не хочу я! И у Варвары этого в мыслях нет! Ни про тебя, ни про Регину!.. Только девочку-то жалко. Она к своему дому привыкла. И отца любит… И школа у нее там своя, привычная… И еще…
- Что? - натянуто спросил Кинтель.
- Я про Валерия. Хоть у нас отношения и не очень, сын ведь он мне… Легко, думаешь, знать, что он в одиночку мается?
- Он, значит, сын, а я, выходит, уже и не внук…
- Ладно… - Дед устало поднялся. - Не получается беседа… Я, по правде говоря, думал, что ты взрослее. А ты еще… Впрочем, винить некого…
- Ну давай, давай, пригвозди теперь меня. - Кинтель сидел, откинувшись, и смотрел на деда снизу вверх. В горле ощутимо скребло.
Дед отвернулся к окну:
- Дурачок ты. Будут свои дети, поймешь…
У Кинтеля не было сил обидеться на "дурачка". Он сказал совсем уже сипло:
- Вот о детях и надо думать. Регишка к отцу вовсе и не просится… а вы…
- Пока не просится, и говорить не о чем, - не оглянувшись отозвался дед. - Ладно, поживем - поглядим…
Несколько дней прошли сумрачно и спокойно, без событий. Однажды вечером пришел Салазкин. Кинтель обрадовался, но и Салазкину не удалось развеять до конца его грустную, уже привычную озабоченность.
Поговорили о том о сём. Салазкин сообщил, что Корнеич разговаривал со знакомым художником, тот пообещал после ремонта расписать в доме, в будущей кают-компании, стену. Как старинную карту - с кораблями и морскими чудовищами.
- Хорошо, - сказал Кинтель. Но получилось невесело.
И тогда Салазкин вдруг спросил тихо, но реши-тельно:
- Даня, скажи, наконец: ты все еще на меня сердишься?
- Санки, да ты что! С чего взял?
- Так показалось…
- Да за что сердиться-то?
- Я думал… может, за ту историю. Когда я скрыл, что Надежда Яковлевна болеет… Я понимаю, что у тебя в эти дни масса несчастий и забот, но мне казалось… Ну, будто ты и на меня злишься.
- Брось ты, Салазкин, - слабо улыбнулся Кинтель. - У меня в голове даже и не копошилось такое… - И он добавил, хотя это было чересчур по-детски: - Ну… честное тремолинское…
Салазкин тоже заулыбался. Виновато и с облегче-нием.
- Мама говорит, я такой ужасно мнительный…
- Правильно она говорит. А я… просто тут такое дело… - Он показал глазами на ширму, за которой тихонько дышала Регишка.
Салазкин сразу понял:
- Мне домой пора.
- Ага. Я тебя провожу!
Когда вышли на улицу, Кинтель и поведал Салазкину свою печаль. И боязнь, что Регишка запросится к отцу и в то же время от него, от Даньки, отрываться не захочет.
- И что мне, Санки, тогда делать?
Холодно было, даже уши пощипывало. Апрельские лужи затянулись игольчатым ледком, он блестел под неласковым закатом. Салазкин поежился и сказал беспомощно:
- Даже не знаю, что посоветовать… Регишку тоже понять можно…
"Ну вот, и он туда же!"
А Салазкин вдруг начал рассказывать:
- Я на той неделе к вам заходил перед школой. Думал, ты уже дома, но тебя еще не было. Я с Регишкой стал разговаривать. Она спрашивает: "Скажи, когда сон снится - это совсем ничего или немножко по правде?" Говорит: "Я маму во сне видела. Как она меня на колени посадила и по голове гладит…" Я ей тогда и рассказал… то, что читал в газете "Зеркало", про одно учение…
- Какое?
- Будто вокруг Земли есть еще несколько невидимых пространств. Семь, кажется. И люди никогда не умирают по-настоящему, а их энергетические поля, то есть души, переходят из одного пространства в другое. И те, кто друг друга на Земле любил, там обязательно встретятся…
- Она поверила?
- По-моему, да. Ей ведь очень хотелось, чтобы так было.
- А ты? - тихо спросил Кинтель. - Тоже веришь?
Салазкин сказал шепотом:
- Наполовину…
- Наполовину - это уже немало, - с печалью отозвался Кинтель.
В то, что мама не погибла, он тоже верил наполовину. Или, честно говоря, даже меньше. Но и этой надежды хватало, чтобы она согревала жизнь. И страшно было потерять ее.
Когда Кинтель вернулся, он сразу понял, что опять будет разговор. Дед шевельнул бровями и сказал обреченно:
- Отец твой звонил. С Регишкой разговаривал. Ну и… как оно и предвиделось: "К папе хочу, домой…"
- Ну а кто ее держит? - в сердцах бросил Кинтель.
- Ты… Без тебя не хочет.
- Пусть сама это скажет!
- Боится, что ты рассердишься… А Валерий мне сказал: пускай Данила хоть немного поживет. Не может быть, говорит, чтобы родные сын и отец не ужились, не бывает так…
"Еще как бывает…"
- Говорит: если захочет обратно, если невмочь станет, кто удержит-то? А здесь комната твоя как была, так и будет. И вообще… можешь ведь хоть каждый день приезжать…
- Это уже не он, это ты говоришь, - сказал Кинтель.
В душе росла безнадежность. Не нужен он тут… А раз так, стоит ли упрямиться? По правде говоря, к этому жилью - с вечным шумом за окнами, с чужими голосами за стенами - он так и не привык, неродное оно. Вот если бы из старого дома уезжать - совсем тошно, а отсюда…