Он ничего не сказал. Молча ушел и поехал туда. В сквер с остатками памятника. Загадал: если светится окно, тогда - пусть… Значит, судьба.
Окно светилось.
Кинтель вернулся уже в полной темноте. Его встревоженно ждали. Регишка стояла на пороге, смотрела похожими на мокрые сливы глазами. Но даже к ней не было сейчас у Кинтеля сочувствия. Только усталая жалость к себе. Он имел на нее право, потому что все уже решил. Деду Кинтель сказал набыченно:
- Имей в виду, карту я заберу с собой.
С той поры жизнь приобрела суматошный ритм. Одна дорога до школы - час туда, час обратно. А еще пришлось приводить в порядок квартиру. Кинтель вымыл полы, отнес в прачечную белье, выстоял несколько очередей, чтобы выкупить по талонам хоть какие-то продукты.
Он вел себя как недовольный хозяин, после долгой отлучки вернувшийся в дом и обнаруживший кавардак и запустение. Отец слушался его во всем. Порой проявлял даже излишнюю поспешность, выполняя поручения Кинтеля. Смотрел виновато и вопросительно. Кинтель один раз не выдержал:
- Ну чего ты все время на меня так глядишь? Будто… пообещал шоколадку, а вместо этого сам съел.
Отец нерешительно засмеялся. Потом вдруг закашлялся и сквозь кашель проговорил:
- Слушай, Данилище… Я ведь никогда ничего плохого тебе не делал. Один раз только по дурости… ножницами…
- Да?! А как линейкой отлупить хотел, забыл? Когда мне шесть лет было, - сказал Кинтель. Сказал с ненатуральной такой придирчивостью, как бы нарочно показывая, что это полушутка.
Отец подышал, успокаивая кашель, потоптался рядом. Вдруг взял Кинтеля большой ладонью за затылок, неловко прижал его голову к свитеру:
- Большущий ты вырос…
Под свитером толкалось шумное сердце.
- Ну чего… - пробормотал Кинтель. - Я же в чешуе весь, карасей чистил…
Но прежде, чем вывернуться из-под отцовской руки, он замер, постоял так две секунды…
В этой квартире, в трехэтажном "дохрущевском" доме, все было как в те времена, когда Кинтель жил здесь с отцом, Регишкой и тетей Лизой. Даже старая фотография висела над комодом: на ней они вчетвером. Регишка еще совсем ясельная, а Кинтель - шестилетний, в том нарядном костюме, в котором ходил записываться в гимназию. С пышной прической, лупоглазый, серьезный.
Кинтель над своим столом решительно приколотил старинную карту. А больше ничего менять в комнатах не стал. И фотографию со стены не убрал, хотя заметил, что Регишка подолгу стоит перед ней с мокрыми глазами.
А один раз он увидел, как Регишка забралась в шкаф и там, нахохлившись, прижимает к лицу платье тети Лизы…
Но в общем-то Регишка ожила по сравнению с первыми днями. Иногда улыбалась даже. Смотрела детские передачи, Кинтелю и отцу помогала возиться на кухне.
Салазкина Кинтель теперь видел еще реже, чем зимой. Иногда у Корнеича, а иногда в школе между сменами.
Но однажды вечером Салазкин приехал сюда, на Сортировку. С Ричардом. Видимо, взял пса для безопасности.
Все Салазкину обрадовались, даже отец. Салазкин сообщил, что со следующего воскресенья начинается ремонт шлюпки, надо будет в любое свободное время ездить на базу.
- Холодно ведь еще, - озабоченно заметил отец. - Руки стынуть будут. Да и всякая краска-шпаклевка в такую погоду плохо ложится.
- Синоптики обещают раннее потепление, - сообщил Салазкин.
"Ох, скорее бы…" Кинтель почувствовал, как он устал от зимы и от затяжного весеннего холода. Так хотелось тепла и зелени. А пока - будто темное крыло между ним, Кинтелем, и солнцем. И не в погоде, конечно, дело…
Но вот пришел Салазкин и пообещал тепло. А он, Салазкин-то, всегда говорит правду.
ЗЮЙД-ЗЮЙД-ВЕСТ
Кинтель думал, что за зиму он совсем не вырос. Все такой же щуплый и колючий. Алка Баранова, с которой они всю жизнь были одного роста, к весне сделалась выше на полголовы. Но нет, и он подрос. Это обнаружилось, когда Кинтель примерил прошлогодние джинсовые шорты. Дед купил их ему в начале того лета, перед путешествием, но они оказались велики, болтались, и Кинтель надевал их, лишь когда с артелью "Веселые брызги" ходил мыть машины. А нынче - в самый раз. И главное, петли на поясе широкие - флотский ремень, который подарил ему Корнеич, пролез почти без скрипа…
Волосы Кинтель не стриг с осенних каникул, тетя Варя только подравнивала их, и впервые за несколько лет у Кинтеля появилась густая шапка волос. Алка однажды сказала:
- Данечка, тебе ужасно идет новая прическа.
- Само собой, - буркнул Кинтель.
Плохо только, что черный суконный берет с флотским крабом слабо держался на пружинистых волосах. И, выйдя из дому, Кинтель свернул и сунул его под погончик оранжевой форменной рубашки. Тем более, что стояла уже вполне летняя жара…
Салазкин не обманул, в середине апреля пришли теплые дни. К маю уже зеленели деревья и буйно цвели по газонам одуванчики. Правда, первого мая пришло похолодание с дождем, но это уж такой закон природы в здешних местах: как День солидарности трудящихся, так слякоть (независимо от политической обстановки). Впрочем, ни праздника, ни демонстрации в этом году все равно не намечалось.
Зато с понедельника опять началось тепло. Пуще прежнего. К этому времени как раз в мастерской подоспел заказ: покрашенные в огненно-апельсиновый цвет рубашки для "Тремолино". И Корнеич потребовал:
- Ну, народ, пора переходить на летнюю форму. На открытии навигации всем быть при полном параде.
Три последние недели ребята вкалывали на ремонте яла. Вспузырили паяльной лампой и ободрали старую краску, заделали пробоины, законопатили щели, за-шпаклевали корпус смесью олифы и мела. Покрасили. Издалека на шлюпку глянешь - будто новая. Залатали старенькие серые паруса…
- Не шхуна "Тремолино", конечно, да ладно уж, сойдет, пока свой корабль не построили, - поговаривали ветераны. А Кинтелю казалось, что и шлюпка, названная добродушным именем "Тортилла", - отличное судно. И оставшиеся до первого плавания дни он жил в предпраздничном напряге… Тем более, что ожидалось не просто испытание "Тортиллы", а экспедиция на Шаман…
В таком вот настроении и шагал сейчас Кинтель к автобусной остановке. Правда, кроме праздника, сидело в душе и сомнение. Человеку со стеснительным характером нелегко, когда его разглядывает каждый встречный. Но в общем-то Кинтель уже притерпелся. С утра он ходил с Регишкой в "Стрелу" на сеанс мультфильмов - специально в тремолиновской форме. Во-первых, чтобы задавить в себе дурацкую стыдливость, а во-вторых, после кино уже не осталось бы времени для переодевания. Он и так попросил у Корнеича разрешения приехать на базу не к двенадцати, как все, а к часу. Конечно, не следовало бы в день долгожданной экспедиции тратить время на другие дела, но Регина еще накануне запросилась на мультики про кота Леопольда. Корнеич согласился, что причина, разумеется, уважительная.
Салазкин сунулся было:
- Я с Даней! Можно?
Но тут Корнеич ответил:
- А работать кто будет? Шлюпку спускать надо…
Если дело касалось плавания, Корнеич никому не давал поблажек. И люди в "Тремолино" это понимали. Даже неугомонный Не Бойся Грома становился спокойным и деловитым, когда вступала в силу корабельная дисциплина.
- А иначе и нельзя, - как-то объяснил новичку Кинтелю Паша Краузе. - На воде - это на воде, не на земле. Чуть что не так, и может кончиться как в песне:
Будем лежать на дне,
В синей прохладной мгле,
Ля-ля-ля…
Салазкин после ответа Корнеича засмущался. Кинтель тоже почувствовал себя виноватым.
- Я бы не просил, да Регишка… Ей вот приспичило. Надо пользоваться случаем, чтобы хоть малость ее развеселить…
В кино, конечно, все пялились на Кинтеля. Рубашка - будто факел, и столько на ней золоченых якорьков, нашивок, аксельбантов. К тому же, кроме Кинтеля, никого из пацанов еще не было в шортах, не лето все-таки. От этих взглядов по Кинтелю бегали щекочущие мурашки. Но потом он увидел двух мальчишек из скаутской "Былины" - в полном их обмундировании, веселых и независимых. И малость приободрился. К тому же Регишка так гордилась блестящим видом старшего брата!
А кроме того - праздники. Потому что воскресенье десятого мая было как бы продолжением Дня Победы. Вполне понятно, что в ребячьих отрядах могут быть всякие сборы и линейки, оттого и парадный вид. Вон ветераны, они ведь тоже в своих мундирах, гимнастерках и при наградах во всю грудь. На них тоже глядят кому не лень…
После сеанса Кинтель отвел Регишку домой, подхватил собранную заранее сумку - и на автобус. Но у самого подъезда услыхал:
- Да-анечка! Какой ты… элегантный.
Алка Баранова! Откуда ее принесла нелегкая? Стоит, водит по нему своими шоколадными глазищами от кроссовок до макушки и обратно. И опять - мурашки. Чтобы прогнать их, Кинтель стал спокойным и язвительным:
- Да. А ты как думала! Теперь ты еще больше в меня втюришься.
- Больше уже некуда… А что это у тебя за знаки различия?
Как съехидничать, Кинтель не придумал, буркнул примирительно:
- Знаки как знаки. Отряд такой. Парусный.
- Я и не знала, что ты моряк… Мой брат Мишка в судостроительном кружке занимался, в Доме пионеров, так у них настоящая морская форма была. Клеши, матроска…
- Настоящая - у настоящих, - сердито объяснил Кинтель. - А у них - маскарадная. Модельки строить - это не шкоты тягать. Попробовали бы они в своих клешах на базе, у шлюпок, когда все время по колено в воде. Или за бортом оказаться…
Ни вкалывать по колено в воде, ни оказываться за бортом Кинтелю пока не приходилось. Но ответ вышел, кажется, ничего: как у бывалого.
Алка покивала, качая толстыми, но короткими торчащими косами. Заметила:
- Ты прав. Такие штанишки тебе идут.
Он опять зарядился спасительным ехидством:
- А ты только сейчас заметила? Ты меня и раньше в штанишках видела, сколько лет смотришь влюбленными глазами.
- Раньше - это давно. Ты маленький был…
- А я и сейчас маленький, - сказал Кинтель с дурашливой беззаботностью. - Двенадцать лет - какие годы! Самое время для мальчика поиграть в ляпки да в пряталки… Это вы, девицы, раньше срока в рост пускаетесь. Во… - Кинтель вскинул над головой руку. - И во… - Он волнистыми движениями ладоней нарисовал в воздухе раздавшуюся дамскую фигуру. Хотя Алка, что касается ширины, была совсем не "во". Только на груди под тоненьким белым свитером - легкий намек на выпуклость.
Она не обиделась. Заметила чуть насмешливо:
- А тебе-то, игрок в пряталки, через неделю, по-моему, уже тринадцать стукнет.
- Ай-яй-яй! - Он сделал вид, что ужасно удивился. Потому что удивился по правде. - Как это ты вспомнила?
- Вспомнила. Тебя еще в детском садике поздравляли, в старшей группе. Когда шесть лет…
- Верно! Ты мне тогда пластмассового зайчонка подарила! - Кинтель сбил невольную лиричность воспоминания комическим закатыванием глаз. - Это было так трогательно… Кстати, заяц до сих пор не потерялся.
- Ты путаешь, - вздохнула Алка. - Зайца я подарила в другой день. Эльза Аркадьевна взгрела тебя линейкой, и ты ревел в уголке за беседкой, а я тебя пожалела… А ты мне потом венок из одуванчиков сплел.
- Сейчас бы я и не сумел уже, - вздохнул Кинтель. - Какие мы были талантливые в молодые годы.
- Ох, не говори… А на день рождения подарков я тебе никогда не дарила. Можно сейчас исправиться? - У Алки была замшевая сумочка. Открыв ее, Алка достала что-то круглое, завернутое в бумажную салфетку. - На…
- Что это? - сказал Кинтель слегка опасливо.
- Бери, бери. Это без подвоха…
Кинтель пожал плечами. Взял, развернул. Оказалось - расписное деревянное яйцо, размером с куриное.
От растерянности он спросил тоном "достоевского" пацана:
- В натуре, что ли, мне?
Она засмеялась:
- "В натуре"… Ох ты, Кинтель…
- Не ко времени вроде, - опять малость съехидничал он. - Пасхальная неделя уже кончилась.
- А это не пасхальное. Специально для тебя…
Кинтель осторожно помолчал. Потом хмыкнул:
- А внутри небось игла, как для Кощея. Разобью - и мне каюк… Или нет! Воткнется в сердце, и тогда я влюблюсь в тебя безоговорочно.
Впрочем, яйцо было тяжелое - видимо, сплошное.
Алка сказала без улыбки, скучновато даже:
- Ладно, пошла я… Не забывай, адмирал. - И зашагала прочь, помахивая сумочкой и качая твердыми коричневыми косами.
- Да уж ладно, не забуду как-нибудь до завтра-то, - сказал Кинтель ей вслед слегка растерянно. И добавил запоздало: - Мерси вам, сударыня…
Потом затолкал яйцо на дно сумки, под запасной спортивный костюм и сверток с бутербродами. И за-спешил к автобусу.
…Вот ведь, черт возьми, не повезло Кинтелю! Когда приехал к трамвайному кольцу у "Сталевара", там на диспетчерской будке красовалось объявление, что двенадцатый маршрут не работает из-за ремонта линии. Ну что за свинство! Праздничный подарочек садоводам и дачникам… Теперь, чтобы добраться до базы, надо топать по шпалам с полчаса.
Впрочем, часы на Доме культуры показывали половину первого, так что времени в самый раз. И Кинтель потопал.
Скоро настроение у него опять стало лучезарным. По бокам узкоколейки зеленели низкорослые клены и рябины, между шпал в густой рост шла трава с желтым мелкоцветьем, над ней порхали бабочки. Солнце грело плечи. Слева, из-за горбатых низких крыш летел теплый, но плотный ветерок. Зюйд-зюйд-вест, самое то, чтобы курсом-галфинд, без лавировки, сходить на Шаман и вернуться. Справа синело Орловское озеро. По нему бежала мелкая безобидная зыбь.
Такое было вокруг солнечное умиротворение, что даже мысли о кладе на Шамане перестали волновать Кинтеля. Об этом думалось рассеянно, вперемешку с другим: с Алкиным подарком, с утренними мультиками, со всякой всячиной.
Трамвайная линия по прямой убегала вдаль и терялась в кустах, за которыми прятался разъезд. И долгое время было пусто впереди, а потом… Потом словно вдали на рельсах возникло большое зеркало, и Кинтель увидел себя. Идущего навстречу.
Конечно, это был кто-то из своих! В той же форме. Кинтель заспешил. И очень скоро по слегка косолапой походке - видно, снова ногу подвернул, балда! - Кинтель узнал Салазкина. Тот, наверно, отпросился встречать его! Кинтель заторопился еще больше. Но уже с полусотни шагов разглядел, что радостной встречей тут не пахнет. Очень уж понуро шагал Салазкин.
- Что случилось? - еще издалека сказал Кинтель.
Случилось дело скандальное, для Салазкина просто постыдное. И главное, непоправимое. Потому что нарушения техники безопасности во время занятий парусным делом прощению не подлежали. Это в "Тре-молино" было законом с давних пор, и закон все принимали безропотно. Иначе кончится тем самым: "Ля-ля-ля, в синей прохладной мгле…" И если кто-то нарушил по разгильдяйству или забывчивости - будь ты хоть самый лучший друг, хоть самый заслуженный ветеран, - гуляй, голубчик, с базы домой и обижайся только на себя. Потом тебя никто упрекать не станет и будешь ты по-прежнему свой среди своих и хороший человек, но в этот горький день тебя к пирсу и близко не пустят…
Все это Салазкин знал прекрасно. Но словно какой-то бес толкнул его под копчик. Когда спустили "Тортиллу" со слипа и Корнеич назначил пятерых (Салазкина в том числе) перегнать шлюпку к пирсу, все, конечно, надели спасательные жилеты. А Салазкин забыл, прыгнул в шлюпку без него.
- Ты откуда упал? - изумился Дим. - А ну, за жилетом!
Но Салазкиным овладела какая-то необъяснимая беспечность.
- Чепуха! Тут же недалеко! Ничего не случится!
Ничего опасного в тот момент случиться и правда не могло.
Но случилось другое: все это увидел Корнеич.
- Саня! Марш за жилетом!
- Да ладно! Тут же двадцать метров до пирса! - И Салазкин взялся за весло.
Тогда-то Корнеич и сказал железным тоном:
- Денисов, на берег.
А потом уже, когда все осознавший Салазкин с головой ниже плеч встал перед нестройной шеренгой, Корнеич горестно развел руками:
- Сам виноват. И что на тебя нашло?.. Шагай домой, чадо, ничего не поделаешь. Всем ты подпортил этот день…
Уже ни на что не надеясь, Салазкин прошептал:
- Можно я лучше целую неделю буду рынду драить?
- Это можно, - вздохнул Корнеич. - А домой идти все равно придется. Закон есть закон…
И Салазкин пошел, глотая слезы, и сдерживался до самой встречи с Кинтелем. А тут не выдержал. Разревелся самым безудержным образом, когда стал рассказывать.
- Перестань, - понуро сказал Кинтель. Тошно ему сделалось. Вот ведь свинство судьбы: только что все было хорошо, и вдруг… - Но на Салазкина злости не было, он и так горем умывается. Господи, что же делать-то? - Не реви. Давай сядем…
Салазкин всхлипнул и послушно сел на рельс.
- Подвинься, - сказал Кинтель, вспомнив старый анекдот. Но шутка не заставила Салазкина повеселеть. Он даже и не понял, подвинулся. Кинтель сел рядом.
Стали молчать. Салазкин съежился и все еще всхлипывал, ухитряясь вытирать мокрые щеки о колени. Потом сказал шепотом:
- Ладно, пойду я…
- Куда?
- Домой, конечно…
- Вместе пойдем.
Салазкин вскинул голову:
- Ты с ума сошел?
"Дурак ты. Как же я без тебя-то?" - подумал Кинтель и упрямо шевельнул спиной.
- Получится, что ты бросил экипаж перед плаванием, - испуганно объяснил Салазкин. - Так не делают. Вообще никогда… И к тому же без предупреждения…
- Хорошо, я пойду и предупрежу.
Салазкин понуро проговорил:
- Ну и будет еще хуже. Провалится все дело…
Помолчали снова. Салазкин шевельнулся:
- Пойду я. Сплаваете без меня, чего такого… Сам ведь я виноват, зачем вокруг меня еще что-то громоздить…
Все это было правильно. Он был кругом виноват. И ничего бы не случилось, если бы "Тремолино" сходил на остров Шаман без Сани Денисова. Но Кинтель представлял, как сейчас встанут они, повернутся спиной друг к другу и пойдут по рельсовой колее в разные стороны. И будут расходиться все дальше, дальше… и это было невозможно, несмотря ни на какие рассуждения о справедливости.
Салазкин теперь не опускал голову, смотрел перед собой, ощетинив сырые ресницы. Облизывал губы и ковырял на коленке выпуклую родинку.
- Оставь ты свою бородавку, - в сердцах сказал Кинтель. - Сдерешь когда-нибудь совсем.
- Ну и сдеру… Надоела.
- Схватишь гангрену какую-нибудь. И помрешь…
Салазкин горестно шмыгнул носом. Судя по всему, он был не прочь сейчас помереть.
- Или ногу отрежут. А зачем? Мало нам, что ли, одного такого Джона Сильвера…
Но и на эту шутку - глупую и даже хамскую - Салазкин никак не прореагировал. Только сильнее придавил родинку мизинцем. Из-под него выкатилась кровяная бусинка.
- Во! - подскочил Кинтель. - Говорил я! Колупнул все-таки!
- Первый раз, что ли?..
- Под ногтем знаешь сколько бактерий… Надо смазать чем-нибудь! У тебя есть аптечка? - У Кинтеля стремительно зрело решение.
- Откуда у меня аптечка? Она на базе…
- Вот и пошли на базу!
Салазкин повернул полосатое от слез лицо. Сказал грустно и понимающе:
- Ну и что? Потом все равно отправят домой.
- Видно будет. Пошли!