Так размышлял я, стараясь обрести покой. Но к пяти часам того же дня я все еще метался в исступлении, исступлении загадочном и темном: что это было - любовь, секс, искусство? Я испытывал мучительную потребность сделать, предпринять что-то - обычный удел человека, не знающего, как ему поступить. Кажется, совершишь какой-нибудь поступок, уедешь, вернешься, отправишь письмо и тем избавишься от нервного беспокойства, которое в действительности есть не что иное, как боязнь, боязнь будущего, принимающая формы страха перед собственными темными сиюминутными желаниями, это и есть тот самый страх, о котором говорят философы, он рождается не столько от ощущения пустоты, сколько от холодящего душу чувства, что ты находишься во власти могущественных, но еще не выявившихся сил. Под влиянием вышеописанного нервного беспокойства я взял свою рецензию на книгу Арнольда, запечатал в конверт и отправил прямо ему. Но прежде я внимательно перечитал ее.
"Новая книга Арнольда Баффина восхитит его многочисленных почитателей. Она сделана, в соответствий с пожеланиями простодушной публики, все по тому же старому рецепту. Речь в ней идет о биржевом маклере, который в пятьдесят лет решает пойти в монахи. Ему препятствует в этом сестра настоятеля, дама истово религиозная, незадолго перед тем вернувшаяся с Востока. Она хочет обратить героя в буддизм. Вдвоем они проводят время в горячих религиозных диспутах. Кульминация приходится на ту сцену, где настоятель (вариант Христа) служит мессу, и в это время на него случайно (или не случайно?) падает со стены массивное бронзовое распятие и убивает на месте.
Такой роман типичен для творчества Арнольда Баффина. Сзади на обложке написано: "Новая книга Баффина одновременно и серьезна, и смешна. В ней есть и глубокий сравнительный анализ религий, и захватывающий, как в авантюрном романе, сюжет". Стоит ли придираться к рекламе? То, что в ней говорится, частично правда. Книга действительно вполне серьезна и очень смешна (как почти всякий роман). Она содержит туманное, и поверхностное, и, на мой взгляд, довольно скучное сопоставление религий, которому решительно не хватает меткости и остроты мысли, а на научность оно даже не претендует (автор смешивает махаяну с тхеравадой и, по-видимому, считает суфизм формой буддизма!). Сюжет, хотя до него нелегко добраться, безусловно, мелодраматичен, правда, я не понимаю, почему говорится, что эта книга - "как авантюрный роман", по-моему, она и есть авантюрный роман. Та часть, где героиня приводит себя в состояние транса, чтобы перенести боль в сломанной лодыжке, а тем временем переполняется резервуар с водой и едва не затопляет ее, - чистейший боевик в духе "индейцев и ковбоев". Само собой разумеется, права на экранизацию романа уже куплены. Спросим себя, однако, не о том, занимательна ли эта книга, интересно ли ее читать, - спросим себя, является ли она произведением искусства? Ответ в данном случае - и, боюсь, во всех остальных случаях, когда речь идет о сочинениях мистера Баффина, - увы, отрицателен.
Мистер Баффин пишет быстро и непринужденно. Он - плодовитый писатель. Именно это качество и является его главным врагом. Плодовитость так легко спутать с силой воображения. И если в такую ошибку впадает сам автор, тогда он обречен. Чтобы стать настоящим художником, писатель, пишущий с такой легкостью, превыше всего нуждается в одном - в смелости, он должен иметь смелость уничтожать и смелость выжидать. Мистер Баффин, судя по объему его продукции, не способен ни ждать, ни уничтожать. Только гению позволительно писать, "не вымарав ни строчки", а мистер Баффин не гений. Сила воображения даруется лишь тем из малых сих, кто готов работать, а работать нередко означает только одно: отбрасывать редакцию за редакцией, пока не будет достигнута та степень насыщенности, накала, которая и есть искусство".
И так далее, еще на две тысячи слов. Когда я запечатал это в конверт и опустил в почтовый ящик, я испытал большое, по-прежнему довольно загадочное, чувство удовлетворения. Теперь, по крайней мере, наши отношения, уже давно застывшие на мертвой точке, должны будут вступить в новую фазу. Я даже допускал, что мой тщательный анализ может принести Арнольду пользу.
В тот вечер Присцилле стало как будто немного лучше. Она проспала до заката, а проснувшись, сказала, что хочет есть. И поела, правда совсем немного, приготовленной Фрэнсисом курицы в прозрачном бульоне. Фрэнсис, к которому я постепенно менял отношение, взял на себя заботы по кухне. Он не принес сдачи с моего фунта, но представил вполне убедительный отчет о том, на что были потрачены деньги. Из своей квартиры он принес спальный мешок и сказал, что будет ночевать в гостиной. Он был сама кротость и признательность. Я старательно подавлял в своей душе все связанные с ним опасения. Делов том, что я решил, хотя и не сообщил еще Присцилле, в ближайшие дни уехать в "Патару", а дом оставить на Фрэнсиса. В этой части моего будущего я уже навел ясность. Как впишется в него Рейчел, оставалось пока неизвестно. Я представлял себе, что буду сочинять для нее длинные, прочувствованные письма. И,кроме того, я провел длинный телефонный разговор с моим лечащим врачом (обо мне самом).
Но пока я сидел дома в обществе Присциллы и Фрэнсиса. Мирная семейная обстановка. Десять часов вечера, шторы на окнах опущены.
Присцилла опять в моей пижаме с высоко завернутыми рукавами. Она пьет приготовленный Фрэнсисом горячий шоколад. А мы с Фрэнсисом потягиваем херес.
Фрэнсис говорит:
- Детские воспоминания всегда так фантастичны. Мне, например, все помнится каким-то темным.
- Вот забавно, - говорит Присцилла. - Мне тоже. Словно всегда стоял дождливый вечер - такое освещение.
Я сказал:
- По-видимому, прошлое представляется нам как туннель. Сегодня светло, а чем дальше вглубь, тем темнее.
- Но бывает, - заметил Фрэнсис, - что какой-то кусок из самого отдаленного прошлого видится нам очень ярко. Я вот помню, как мы с Кристиан идем в синагогу…
- В синагогу? - переспросил я.
Фрэнсис скрестил ноги и сидит в маленьком кресле, заполняя его целиком, точно скульптура святого в нише. Засаленные, заскорузлые от грязи отвороты его мешковатых широких штанин торчат над щиколотками. На коленях сквозь вытертую до блеска, истончившуюся ткань просвечивает розовая кожа. Руки, пухлые и тоже очень грязные, сложены на животе, и вся эта умиротворенная поза слегка отдает чем-то восточным. Красные губы изогнуты в извиняющейся улыбке.
- Ну да. Мы ведь евреи. Наполовину.
- И на здоровье. Странно только, что мне никто этого никогда не говорил.
- Кристиан немного, ну, не то чтобы стыдится этого, но, пожалуй, стыдилась. Наши дед и бабка со стороны матери были евреи. Другие дед с бабкой у нас гои.
- Но это не очень-то вяжется с именем Кристиан, верно?
- Да. Наша мать была крещеная. Во всяком случае, она была рабыней отца, ужасного самодура. Вы ведь не были знакомы с нашими родителями? Отец слышать не желал о своих еврейских родичах. Заставил маму порвать со всеми. Имя "Кристиан" было частью этой кампании.
- И однако вы ходили в синагогу?
- Один раз, мы тогда были совсем маленькие. Папа был болен, и нас поселили у бабки с дедом. Им очень хотелось, чтобы мы пошли. Вернее, чтобы я пошел. До Кристиан им было мало дела. Она, во-первых, девочка. И потом, их возмущало ее имя. Когда они говорили с ней, то называли ее другим именем.
- Да, Зоэ. Помню, она раз распорядилась выбить на одном очень дорогом чемодане свои инициалы: "К.З.П.". Ну и ну!
- По-моему, он убил маму.
- Кто?
- Отец. Считается, что она умерла, упав с лестницы. Он был очень тяжел на руку. Меня бил смертным боем.
- Почему же я ничего не знал?.. Ну, бог с ним. Чего только не случается с людьми в браке - один убивает жену, другой не знает, что его жена еврейка…
- В Америке Кристиан много общалась с евреями. Этим, вероятно, объясняется перемена…
Я смотрел на Фрэнсиса. Когда про кого-то становится известно, что он - еврей, немедленно обнаруживаешь и перемену в его наружности. Так, я только недавно, после многих лет знакомства, узнал, что Хартборн - еврей. И сразу его лицо показалось мне гораздо умней, чем раньше.
Присциллу, выключенную из разговора, не оставляло беспокойство. Ее руки безостановочно двигались, собирая на краю простыни мелкие веерообразные складочки. Одутловатое лицо покрывал густой, неравномерный слой пудры. Волосы были наконец расчесаны. Она то и дело вздыхала, и нижняя губа ее мелко, жалобно вздрагивала.
- А ты помнишь, как мы прятались в магазине? - обратилась она ко мне. - Забирались под прилавок, ложились на полки и играли, будто спим на койках и пароход плывет по морю. Бывало, мама нас позовет, а мы затаимся и лежим тихо-тихо… Так интересно было…
- И еще там были портьеры на двери, и мы прятались за них, иной раз кто-нибудь откроет дверь и войдет в магазин, а мы спрячемся за портьеру и молчок.
- А какие там были товары на верхних полках! Залежавшиеся. Старые высохшие бутылки из-под чернил, выщербленные тарелки.
- Мне часто снится наш магазин.
- И мне. Чуть не каждую неделю.
- И что удивительно, это всегда кошмары, я испытываю страх.
- Когда мне снится магазин, - сказала Присцилла, - там всегда пусто, большое пустое помещение, все деревянное, пустые полки, прилавки, ящики.
- Вы, конечно, знаете, что такой сон означает? - заметил Фрэнсис. - Материнское чрево.
- Пустое материнское чрево, - повторила Присцилла, опять сухо всхлипнула и заплакала, прикрыв лицо широким, болтающимся рукавом моей пижамы.
- Какая чушь, - сказал я.
- Нет, не пустое. Вы в нем. Вы вспоминаете свою жизнь в материнском чреве.
- Глупости! Как это можно помнить? Да это и невозможно ни доказать, ни проверить. Ну ладно, Присцилла, перестань, тебе пора спать.
- Я весь день спала… Как я теперь усну?..
- Уснете, - сказал Фрэнсис. - В шоколаде была снотворная таблетка.
- Вы меня опаиваете. Роджер хотел меня отравить…
Я сделал Фрэнсису знак, и он ушел, неслышно ступая и бормоча под нос извинения.
- Господи, ну что мне делать?..
- Ляг и усни.
- Брэдли, ты ведь не допустишь, чтобы меня объявили сумасшедшей? Роджер один раз сказал, что я душевнобольная, что ему придется освидетельствовать меня и засадить в сумасшедший дом.
- Его самого надо освидетельствовать и засадить в сумасшедший дом.
- Брэдли, Брэдли, что со мной теперь будет? Мне остается только убить себя, другого выхода нет. Вернуться к Роджеру я не могу, он умерщвляет мне душу, он сводит меня с ума. Разобьет что-нибудь и говорит, что это я, - просто-де память потеряла, не помню.
- Он очень плохой человек.
- Нет, это я плохая, такая плохая, я говорила ему ужасные вещи. Я уверена, что у него были женщины. Один раз я нашла носовой платок. А я пользуюсь только косметическими салфетками.
- Ляг поудобнее, Присцилла. Дай я поправлю тебе подушки.
- Возьми меня за руку, Брэдли.
- Я и держу тебя за руку.
- Если хочешь убить себя, это признак сумасшествия?
- Нет. И ты вовсе не хочешь убить себя. У тебя просто депрессия.
- Депрессия! Если бы ты только знал, каково это - быть на моем месте! У меня такое чувство, будто я сделана из старых тряпок - труп из тряпок. О Брэдли, не уходи от меня, я сойду с ума в темноте.
- Помнишь, когда мы были совсем маленькие, мы просили маму, чтобы она не ложилась спать и всю ночь нас сторожила? Она соглашалась, и мы сразу же засыпали, а она тихонько уходила.
- И ночник. Брэдли, может быть, мне можно поставить ночник?
- У меня нет ночника, и сейчас уже поздно. Завтра я тебе достану. Тут лампа, у кровати, можешь включить, когда захочешь.
- У Кристиан над дверью такое полукруглое окно, и в него падал свет из коридора.
- Я оставлю дверь приоткрытой, тебе будет виден свет с лестницы.
- Я просто умру от страха в темноте, мысли мои меня убьют.
- Послушай, Присцилла, я послезавтра уезжаю из города работать. Ненадолго. Тебя я поручу Фрэнсису…
- Нет, нет, нет! Брэдли, не уезжай, не оставляй меня, может прийти Роджер…
- Он не может прийти, я это точно знаю.
- Если он придет, - я умру от стыда и страха… О, моя жизнь так ужасна, мое существование так страшно, ты не можешь себе представить, каково это - просыпаться каждое утро и каждое утро убеждаться, что все по-прежнему, что ты - это ты и от этого ужаса никуда не деться. Брэдли, ты не можешь уехать, скажи, ты ведь не уедешь? У меня же никого нет, кроме тебя.
- Ну, хорошо, хорошо.
- Обещай, что ты не уедешь, ты обещаешь?
- Хорошо, пока не уеду.
- Нет, ты скажи: "Обещаю", скажи это слово.
- Обещаю.
- У меня в голове какой-то туман.
- Это ты хочешь спать. Ну, спокойной ночи, будь умницей. Я оставлю дверь чуть приоткрытой. Мы с Фрэнсисом будем рядом.
Она пыталась спорить, но я вышел и возвратился в гостиную. Здесь горела только одна лампа, отбрасывая вокруг багровые тени. Некоторое время из спальни еще доносилось бормотание, потом все стихло. Я чувствовал большую усталость. Так много всего успело произойти за один день.
- Что за мерзкий запах?
- Это, газ, Брэд. Я не мог найти спички.
Фрэнсис сидел на полу, смотрел на газовое пламя и держал бутылку хереса в руках. Уровень содержимого в ней значительно понизился.
- Не может человек помнить своего пребывания в утробе матери, - сказал я ему. - Это невозможно.
- Нет, возможно. И бывает довольно часто.
- Глупости.
- Мы даже помним, как наши родители вступали в половые сношения, когда мы были в утробе матери.
- Ну, если вы в такую чушь способны поверить!..
- Мне очень жаль, что я расстроил Присциллу.
- Присцилла все время твердит о самоубийстве. Я слышал, если человек говорит, что убьет себя, значит, он этого не сделает. Верно?
- Да нет. Она может и сделать.
- Вы присмотрите за ней, если я уеду?
- Конечно. Мне бы только стол и квартиру и немного мелочи на…
- Все равно. Я не могу уехать. О господи! - Я откинулся на спинку одного из кресел и закрыл глаза. Спокойный образ Рейчел взошел перед моим внутренним взором, подобный тропической луне. Мне захотелось поговорить о себе, но я мог говорить только загадками. Я сказал: - Муж Присциллы влюблен в молоденькую девушку. Она уже много лет его любовница. Теперь он счастлив, что избавился от Присциллы. Собирается жениться. Присцилле я, понятно, не рассказывал. Не странно ли, как человек вдруг влюбляется. Это может случиться со всяким и во всякое время.
- Вот что, - сказал Фрэнсис. - Значит, Присцилла в аду. Ну что ж, мы все в аду. Жизнь - это мука, мука, которую осознаешь. И все наши маленькие уловки - это только дозы морфия, чтобы не кричать.
- Нет, нет! - возразил я. - Хорошее в жизни тоже бывает. Например… ну вот, например - любовь.
- Каждый из нас кричит, надрывается в своей отдельной, обитой войлоком, звуконепроницаемой камере.
- Не согласен. Когда по-настоящему любишь…
- Так, значит, вы влюблены, - сказал Фрэнсис.
- Вовсе нет!
- В кого же? Впрочем, я знаю и сам могу вам сказать.
- То, что вы видели сегодня утром…
- О, я не ее имею в виду.
- Кого же тогда?
- Арнольда Баффина.
- То есть вы хотите сказать, что я влюблен в?.. Что за непристойная чушь!
- А он влюблен в вас. Иначе для чего бы ему любезничать с Кристиан, для чего вам любезничать с Рейчел?
- Я вовсе не…
- Для того, чтобы заставить ревновать другого. Вы оба подсознательно добиваетесь перелома в ваших отношениях. Почему вам снятся кошмары про пустые магазины, почему вас преследует образ башни Почтамта, почему вы так чувствительны к запахам?..
- Это Присцилле снятся пустые магазины, а у меня они забиты до отказа…
- Ага! Вот видите?
- А образ башни Почтамта преследует каждого лондонца, и…
- Неужели вы никогда не осознавали своей подавленной гомосексуальности?
- Послушайте, - сказал я. - Я признателен вам за то, что вы помогаете тут с Присциллой. И пожалуйста, поймите меня правильно. У меня нет предрассудков. Я абсолютно ничего не имею против гомосексуализма. По мне, пусть люди поступают так, как им хочется. Но так уж вышло, что лично я - абсолютно нормальный, гетеросексуальный индивидуум и…
- Нужно уметь принимать свое тело таким, как оно есть. Не надо воевать с ним. Насчет запахов это у вас типичный комплекс вины из-за подавленных наклонностей, вы не хотите смириться со своим телом, это хорошо изученный невроз…
- Я не невротик!
- Вы - сплошные нервы, сплошной трепет…
- Как же иначе? Ведь я художник!
- Вам приходится воображать себя художником из-за Арнольда, вы отождествляете себя с ним…
- Да это я его открыл! - заорал я. - Я был писателем задолго до него, я пользовался известностью, когда он еще лежал в колыбели!
- Тсс! Разбудите Присциллу. Ваши чувства находят выход, когда вы направляете их на женщин, но источником их являетесь вы и Арнольд, вы одержимы друг другом…
- Говорю вам, я не гомосексуалист и не невропат, я себя знаю!
- Ну и хорошо, - вдруг другим тоном отозвался Фрэнсис, пересаживаясь спиной к огню. - Пожалуйста. Пусть будет по-вашему.
- Вы просто все это выдумали мне назло.
- Да, я просто выдумал. Это я гомосексуалист и невропат, и нет слов, как от этого страдаю. Счастливец, вы не знаете себя. Я-то себя хорошо знаю… - И он заплакал.
Мне редко случалось видеть плачущего мужчину, зрелище это внушает мне страх и отвращение. Фрэнсис плакал в голос, заливаясь, совершенно для меня неожиданно, потоком слез. Его пухлые красные руки мокро поблескивали в газовом свете.
- Да перестаньте вы, ради бога!
- Простите меня, Брэд. Я бедный, жалкий извращенец… Всю жизнь я такой несчастный… Когда меня лишили диплома, я думал, что умру от горя. У меня никогда ни с кем не было по-настоящему хороших отношений. Я так нуждаюсь в любви, любовь всем нужна, это естественная потребность, все равно как мочеиспускание, а мне и крохи не досталось за всю мою жизнь. А сколько любви я отдал людям, я ведь умею любить, я когда люблю, то по земле расстилаюсь - пожалуйста, наступайте… Но меня никогда никто, никто не любил, даже мои разлюбезные родители. И дома у меня нет и никогда не будет, все вышвыривают меня вон рано или поздно… чаще рано. Я странник на божьей земле. Думал, хоть Кристиан меня пригреет, господи, да я бы спал в прихожей, мне просто нужно служить кому-то, помогать, заботиться, но почему-то у меня никогда ничего не получается. Я постоянно думаю о самоубийстве, каждый божий день думаю, что надо умереть и покончить с этой мукой, а сам продолжаю ползать в собственном дерьме, раздираемый ужасом и болью… Я так отчаянно, безнадежно, ужасно одинок, что готов выть целыми днями…
- Перестаньте твердить этот мерзкий вздор!
- Хорошо, хорошо. Виноват. Простите меня, Брэд. Пожалуйста, простите. Я, наверно, сам хочу страданий. Я мазохист. Наверно, мне нравится мучиться, иначе я бы давным-давно прекратил это существование, принял бы пузырек снотворных таблеток, сколько раз мне приходило это в голову. Господи, теперь вы решите, что я не гожусь ухаживать за Присциллой, и вытолкаете меня взашей…
- Да замолчите немедленно! Я не могу этого выносить.