Дым, проникавший в легкие, казался мне почти живым существом. Окинава приподнял мою голову за подбородок и, вглядываясь в зрачки, сказал Рэйко:
– Это был уже последний звоночек, настоящий отход. Весил бы он кило на десять меньше, все было бы кончено.
Искаженные черты его лица напоминали солнце, проникающее сквозь раскрытый пляжный зонт. Мне казалось, что я превратился в растение, складывающее свои серые листья на закате, никогда не рождающее цветов, спокойное растение вроде папоротника, у которого только ветер уносит созревшие споры.
Задули свечу. Я слышал, как Окинава и Рэйко раздеваются. Поставили пластинку. Послышалась мелодия "Soft Parade" группы "The Doors", и сквозь мелодию я слышал, как они трутся о ковер и раздаются сдавленные стоны Рэйко.
В моем сознании всплыл образ женщины, бросившейся вниз с высотного здания. Она всматривалась в удаляющееся небо, а лицо ее было искажено ужасом. Она совершала движения пловчихи, как бы пытаясь снова подняться вверх. Волосы у нее растрепались и развевались над головой, как морские водоросли. Деревья по обе стороны улицы, автомобили, люди, увеличивающиеся в размерах, ее нос и губы, искажаемые порывами ветра, – вся эта сцена в моем сознании напоминала дурные сны, от которых в разгар лета пробивает озноб. Это была замедленная черно-белая кинолента, запечатлевшая падение женщины с высотного здания.
Они поднялись, вытерли пот с тел друг друга и снова зажгли свечу. Я отвернулся от яркого света. Они разговаривали так тихо, что слов разобрать я не мог. Время от времени на меня накатывались приступы спазмов и тошноты. Тошнота наплывала волнами. Закусив губу, вцепившись в простыню, я вжимался в постель, а когда тошнота проходила и откатывалась, я испытывал почти сексуальное удовольствие после завершения соития.
– Окинава, ты – грязная крыса! – громко завопила Рэйко.
Одновременно раздался звук разбитого стекла. Кто-то из них рухнул на кровать ничком, отчего я даже подскочил. Другой – видимо, это был Окинава – выпалил: "Дерьмо!" – хлопнул дверью и вышел. Свечу задуло ветром, до меня доносился только шум шагов человека, спускающегося по железной лестнице. В темной комнате мне было слышно только мягкое дыхание Рэйко, и после борьбы с тошнотой я почувствовал, что начинаю терять сознание. Я уловил сладковатый запах, как от гнилого ананаса, доносившийся от любовных соков полукровки Рэйко. Мне вспомнилась одна женщина, которую много лет назад я видел в кино или во сне: тонкие длинные пальцы на руках и ногах, медленно соскальзывающая с плеч комбинашка, а потом она принимала душ за прозрачной стенкой, и вода капала с ее заостренного подбородка, а она рассматривала в зеркале свои зеленые глаза. Она была иностранкой.
* * *
Идущий перед нами человек оглянулся и остановился, потом отбросил сигарету в сточную канаву. Крепко зажав левой рукой новенький дюралевый костыль, он двинулся дальше. Я решил, что он повредил ногу совсем недавно. Его правая рука казалась не менее сильной и мускулистой, а на земле, по которой он тащил ногу, оставалась глубокая борозда.
Солнце было в зените. Идущая рядом Рэйко сбросила с плеч куртку. Пятна пота проявились на ее плотно обтягивающей тело блузке.
Она выглядела усталой, будто не спала накануне. Когда мы оказались перед рестораном, я сказал:
– А не похавать ли нам чего-нибудь? Она ничего не ответила, только покачала головой.
– Я не совсем понимаю этого Окинаву: метнулся в ночь, когда все поезда уже перестали ходить.
– Все в порядке, Рю, я была сыта по горло, – мягко сказала Рэйко. Она сорвала листок с придорожного тополя.
– Послушай, а как называется эта полоска, видишь?
Сорванный лист был пыльным.
– Разве это не прожилка?
– Совершенно верно, это прожилка. Я ведь в средней школе проходила биологию, и у меня была специальная тетрадь. Я забыла, как это точно называется, но, знаешь, я поливала листья каким-то химикатом, после чего они становились совершенно белыми, а потом все растворялось, и оставались только эти прожилки.
Мужчина с костылем сидел на скамейке у автобусной остановки и внимательно изучал расписание. Остановка называлась "Главная больница Фусса". Слева находилось большое здание больницы, и в сквере при ней человек десять пациентов в тренировочных костюмах под руководством медсестры занимались гимнастическими упражнениями. У всех них были толстые повязки на лодыжках, и по свистку они принимались крутить бедрами и головами. Прохожие наблюдали за этими пациентами.
– Знаешь, сегодня вечером я собираюсь заглянуть в ваш бар, мне нужно сообщить Моко и Кэй о предстоящей вечеринке. Они сегодня придут?
– Конечно придут, они каждый день приходят. Так что и сегодня будут… Слушай, хочу показать тебе одну вещь…
– Что?
– Альбом с образцами разных листьев. Там, на Окинаве, многие коллекционируют насекомых, потому что там встречаются очень красивые бабочки, но лично я составила альбом, в котором были только прожилки листьев, и учитель меня похвалил, а поскольку я получила за это премию, меня послали в Кагосиму. Этот альбом еще хранится у меня. Я очень им дорожу, и мне страшно хочется показать его тебе.
Мы подошли к вокзалу. Рэйко отбросила тополиный лист на дорогу. Крыша над платформой поблескивала серебряным светом, и я надел солнечные очки.
– Уже по-настоящему жарко. Лето началось.
– А? Что?
– Я сказал, что уже настало лето.
– Летом жарче, – откликнулась Рэйко, глядя на рельсы.
* * *
Когда я пил вино за стойкой, то услышал, как кто-то в уголке бара шуршит фольгой от "Ниброль".
Закрыв заведение раньше времени, Рэйко рассыпала по столу сотни две таблеток "Ниброль". Кадзуо сказал, что достал их в аптеке на Татикава. Потом она объявила:
– Устроим-ка вечеринку перед вечеринкой!
Она взобралась на стойку и, продолжая танцевать под пластинку, сняла чулки, подошла ко мне, обняла и просунула мне в рот язык, пахнущий таблетками. Кончилось это тем, что она блеванула черноватой кровью и неподвижно распласталась на диване. Ёсияма поглаживал ее длинные волосы, стряхивая со своей бороды капельки воды и беседуя с Моко. Она перевела взгляд на меня, высунула язык и подмигнула. Ёсияма обернулся и с улыбкой спросил меня:
– Эй, Рю, у тебя не найдется чего-нибудь для меня? Немного травки или чего еще? – Сидя на табурете и опершись локтями о стойку, он покачивал ногами в кожаных сандалиях.
Я выкурил так много, что язык у меня пощипывало. Кислое вино не лезло мне в глотку.
– Нет ли у тебя вина послаще?
Кэй рассказывала Кадзуо, как она ездила в провинцию Акита и снималась там голышом, но он казался слишком одуревшим от "Ниброль". Она пила виски прямо из горла, закидывала арахисовые орешки один за другим в рот и говорила:
– Там была одна, ее связывали на сцене, прикинь, Кадзуо, как это ужасно, она была вся обмотана какой-то колючей веревкой. Ужас, правда?
Кадзуо не обращал на нее никакого внимания. Он смотрел на меня через видоискатель своего "Никомата", который был для него "дороже жизни".
– Эй, ты, слушай, когда с тобой разговаривают. – Пинком она скинула Кадзуо на пол.
– Слушай, не лезь, – сказал он, – не видишь, что ли, у меня отходняк, мне сейчас не до девок.
Кэй захихикала, стянула с себя юбку и начала танцевать со всеми подряд, прижимаясь щекой и облизывая всех партнеров.
Возможно, из-за принятого накануне героина я чувствовал себя изможденным, и мне совсем не хотелось принимать "Ниброль". Надо мной склонилась Моко.
– Слышь, Рю, не хочешь пойти со мной в тачку? А то Ёсияма меня завел, я аж дрожу вся.
На ней было красное бархатное платье и такая же шляпка, даже густо наложенные тени на веках тоже были красными.
– Рю, ты помнишь, как трахал меня в тачке у той дискотеки? – Глаза у нее затуманились, взгляд блуждал. Высунув язычок, она лепетала сладким голоском: – Помнишь, да? Ты еще тогда меня жутко обманул, сказал, что копы идут и нам нужно прятаться, помнишь? И заставил меня скрючиться в той крохотной тачке, не забыл?
– Ба, я впервые об этом слышу! Рю, неужели так все и было? Похоже, ты настоящий жеребец! Хотя у тебя рожа наркомана, ты мог и такое вытворять? – Голос Ёсияма стал громче. Он опустил иглу на пластинку. – О чем ты тут трендишь, Моко, перестань нести чушь.
– Это она сама все подстроила, Ёсияма, – ответил я.
Внезапно начал петь Мик Джаггер. Это была действительно очень старая песня "Time Is on My Side". Моко закинула одну ногу мне на колени и сказала пьяным голосом:
– Я не люблю врать, Рю, ты же знаешь, что тогда я кончила четыре раза. Такое не забывается.
Рэйко с зеленовато-бледным лицом встала и пробормотала, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Который сейчас час? Который час? – проковыляла к стойке, взяла бутылку виски из руки Кэй, отхлебнула и снова сильно закашлялась.
– Ты совсем обдолбанная, Рэйко. Иди, полежи, как хорошая девочка. – Кэй грубо вырвала у нее виски, стерла слюну Рэйко с горлышка бутылки и сама еще раз отхлебнула.
Когда Кэй толкнула ее в грудь, Рэйко упала на диван, после чего повернулась ко мне и сказала:
– Сделай потише, а то ребята с верхнего этажа из игорного заведения придут за мной. Они стукачи и сразу вызовут полицию, так что сделай немного потише.
Когда я наклонился над усилителями, чтобы уменьшить звук, Моко завопила и прыгнула на меня. Ее холодные бедра щекотали мне шею.
– Эй, Моко, ты хочешь потрахаться с Рю? А со мной не хочешь? – услышал я за спиной голос Ёсияма.
Я сильно ущипнул Моко за бедро. Она завопила и свалилась на пол.
– Рю, ты идиот, извращенец, ты даже не можешь возбудиться. Я уверена, что ты на это неспособен, я слышала, что ты, накачавшись, подставлял свою задницу черномазым! – Поскольку у нее не было сил встать, Моко, хохоча, продолжала лежать там, куда свалилась, и пыталась пнуть меня своими острыми шпильками.
Рэйко зарылась лицом в диван и приглушенным голосом сказала:
– Ва-а, хочу умереть, грудь сдавило, эй вы, у меня в самом деле страшно болит грудь, я хочу умереть.
Кэй подняла глаза от конверта пластинки "The Stones", который перед тем рассматривала, и посмотрела на Рэйко:
– Ну, иди тогда на фиг и помри! Правда ж, Рю, это будет, в натуре, лучший выход? Как считаешь? Кто хочет сдохнуть, должен сдохнуть. И без всякой суеты. Да она просто обдолбалась и теперь издевается над нами.
Кадзуо накрутил на свой "Никомат" фотовспышку и снял Кэй. После вспышки Моко, лежавшая ничком на полу, подняла голову:
– Кадзуо, не смей делать такие фотки без предупреждения. Я профессионалка и работаю только за деньги. От этой вспышки у меня кишки переворачиваются. Ненавижу, бля, фотографов! Отключи эту мерзкую вспышку! Из-за нее тебе и не удается сходиться с людьми.
Рэйко стонала, словно испытывала ужасную боль, потом повернулась на бок и блеванула. Взволнованная Кэй кинулась к ней: расстелила газету, вытерла ей рот полотенцем и начала массировать спину. В блевотине было много рисовых зерен – мне вспомнился жареный рис, который мы вместе ели вечером. Красный свет с потолка мерцал на коричневой блевотине на газете. Не открывая глаз, Рэйко бормотала: "Хочу домой, хочу снова вернуться туда, хочу домой".
Ёсияма поднял Моко на ноги, и, расстегивая пуговки у нее на груди, откликнулся на монолог Рэйко:
– Да, ты совершенно права, сейчас лучший сезон для поездки на Окинаву!
Моко остановила руку Ёсияма, когда тот попытался покрутить ее сосок, после чего обняла Кадзуо и сладко сказала:
– Вот теперь снимай. Я буду в стиле журнала "АН-АН"! Рю, помнишь номер за этот месяц, красотку на цветной фотке, ты, наверное, видел ее?
Кэй вытерла испачканный слюной Рэйко палец о джинсы и опустила иглу на новую пластинку с песней "It's a Beautiful Day". Рэйко сломала нам кайф. Кадзуо с широко раздвинутыми ногами лежал на диване. Он запрокинул голову и щелкал затвором своего фотоаппарата наугад. Постоянно сверкала вспышка, так что мне даже пришлось закрыть глаза руками:
– Эй, ты, Кадзуо, прекрати, посадишь батарейки!
Ёсияма пытался поцеловать Кэй, но та его оттолкнула.
– Что это с тобой? Ты же сама вчера говорила, что "истекаешь от желания". И когда кормила кошку, тоже сказала: "Чернушка, нам с тобой жутко этого хочется". Разве ты такого не говорила? Почему бы не поцеловаться?
Кэй проглотила свое виски. Моко крутилась перед Кадзуо, приподнимая волосы и улыбаясь ему.
– У тебя не получится настоящей улыбки, Моко, пока не произнесешь слова "ч-и-и-з".
Кэй завопила на Ёсияма:
– Чё ты устраиваешь спектакль, оставь меня в покое! Я больше не могу видеть ваши мерзкие рожи! Вы знаете, короче, что деньги на те свиные отбивные, которые вы жрали вчера, получены от крестьянина в провинции Акита, он сам своей черной рукой передал мне ту тысячу йен. Вам это известно, бля?
Моко посмотрела на меня и высунула язык:
– Я тебя ненавижу, Рю, ты извращенец.
Меня мучила жажда, и я попытался подхватить зубочисткой кубик льда, но уколол палец. Кэй, танцевавшая на стойке бара, не обращая внимания на Ёсияма, спустилась вниз и слизала кровь с моего пораненного пальца, после чего со смехом спросила:
– Значит, Рю, ты покончил с музыкой? Рэйко встала с дивана и попросила немного
убавить звук.
Никто даже не подошел к аппаратуре.
С распахнутым на груди платьем Моко подошла ко мне, пока я прижимал к пальцу бумажную салфетку, и со смехом спросила:
– Рю, а сколько мы сможем получить от этих черномазых?
– Что? Ты имеешь в виду вечеринку?
– Я хочу знать, если Кэй или я будем в ней участвовать, сколько мы от них за это получим? Пойми, лично меня это мало волнует, но…
Продолжая сидеть на стойке, Кэй сказала:
– Ша, завязывай, Моко, перестань ломать людям кайф! Если те нужны бабки, я подложу тя под какого-нибудь славненького чувачка. Эта же вечеринка, в натуре, не ради денег, а для чистого кайфа.
Моко накручивала на палец золотую цепочку, болтающуюся у меня на шее, и ехидно спрашивала:
– Она у тебя от черножопых?
– Заткнись, грязная пизда, я получил её еще в школе от одной девчонки из моего класса в ее день рождения. Тогда я играл для нее "A Certain Smile", песня пришлась ей в кайф, и она подарила мне эту штуку. Она из богатеньких, у ее папаши крупная фирма по сбыту древесины. И знаешь, Моко, перестань употреблять слово "черножопый", они достаточно хорошо понимают по-японски и могут тебя за такие слова замочить. Если тебе это не нравится, лучше тебе туда не идти, понятно? Есть немало других девок, которые с радостью придут на наши вечеринки.
Увидев, как Кэй, отхлебнув виски, утвердительно кивает, Моко сказала:
– О-о! Не заводись, я просто пошутила. – Потом она обняла меня. – Я, конечно, пойду, разве не решено? Эти черномазые – крепкие парни, и они дадут нам травку, верно?
Она засунула язык мне в рот.
Кадзуо подсунул "Никомат" мне под самый нос, и когда я крикнул: "Убери его!" – нажал кнопку. У меня перед глазами все расплылось в белом тумане, словно меня ударили по голове, и я утратил способность видеть. Моко со смехом захлопала в ладоши и завопила. Я пополз по стойке, чуть не упал, но Кэй поддержала меня и перелила из своего рта в мой немного виски. Ее губы пахли липкой, маслянистой помадой. Виски с привкусом помады обжег мне глотку.
– Ублюдок! Перестань! Неужели ты не можешь с этим закончить! – вопил Ёсияма, колотя об пол книжкой комиксов, которую до того листал. – Кэй, ты что, целовалась с Рю?
Я сделал шаг вперед и рухнул, ударившись о стол. Раздались звуки разбитого стекла, пенящегося пива, рассыпанных по полу арахисовых орешков. Рэйко встала, затрясла головой и закричала:
– Все вон! Убирайтесь!
Потирая голову, я засунул лед в рот и направился к ней.
– Не беспокойся, Рэйко, потом я приберу! Все будет в порядке.
– Это моя берлога, пусть все выматываются! Рю, ты можешь остаться, но все остальные пусть убираются.
Она сжала мою руку. Ёсияма и Кэй смотрели друг на друга.
– Значит, ты поцелуешь не меня, а Рю? – уныло сказал Кадзуо. – Ёсияма, я сам во всем виноват с этой дурацкой вспышкой, из-за которой Рю упал, и Кэй дала ему виски, чтобы он пришел в себя.
Ёсияма зарычал на Кадзуо так, что тот едва не уронил "Никомат":
– Пошел вон!
– Ты что? – завопил Кадзуо. Находившаяся в его объятиях Моко пробормотала:
– Ну уж это полная глупость!
– В чем дело, ты чё, ревнуешь? – Кэй шлепнула ее тапком по ноге. С выпученными и распухшими от слез глазами Рэйко схватила меня за рукав и сказала:
– Рю, принеси-ка льда!
Я завернул несколько кубиков в бумажную салфетку и приложил ей ко лбу. Кадзуо повернулся к вставшему Ёсияма, посмотрел на Кэй и снова щелкнул затвором. Ёсияма был готов ударить его. Моко громко рассмеялась.
Кадзуо с Моко объявили, что они сваливают.
– Мы, пожалуй, сходим в баню, – сказала Моко.
– Моко, ты бы лучше застегнулась, а не то какой-нибудь панк ухватит тебя за буфера. И не опаздывай завтра, встречаемся на станции Коэндзи в час дня.
Моко, хохоча, ответила:
– Я знаю, что ты извращенец, но я ничего не забуду. Постараюсь одеться поприличней.
Уходя, Кадзуо опустился на колено и еще раз сфотографировал меня.
Напевая себе под нос, мимо прошел какой-то подвыпивший мужик. Он что-то пробормотал и повернулся спиной к фотику.
Рэйко слегка дрожала. Бумажная салфетка упала на пол, и лед почти полностью растаял.
– Тебя не должно волновать, Ёсияма, как я себя чувствую, это не твое дело. Я же не обязана спать с тобой, верно? – медленно сказала Кэй, выдувая дым сигареты в потолок. – Во всяком случае, перестать приставать ко мне, ваше перестань. Меня это мало ебет, но, если мы расстанемся, тебе это может не понравиться, а меня-то вполне устраивает. Может, хочешь еще выпить? Ведь это вечеринка перед вечеринкой, так, Рю?
Я присел рядом с Рэйко. Когда я положил ей руку на шею, она слегка дернулась, и вонючая струйка слюны потекла из уголка ее рта.
– Кэй, перестань постоянно говорить "чё" и прочую дребедень. Мне не нравится, когда ты говоришь в такой манере, так что забудь о ней, ладно? С завтрашнего дня я приступаю к работе, идет? Я подзаработаю немного на хлеб, и все будет хорошо.
Кэй сидела на стойке и болтала ногами:
– Правда? Точно, начни работать. Это и мне поможет выбраться.
– Мне наплевать, что ты ведешь себя безрассудно, меня больше раздражает твое "чё". И эти твои манеры, они меня достают. Я считаю, что все это от наркоты и все изменится к лучшему после того, как я получу работу в порту в Иокогаме, ага?
Ёсияма схватил Кэй за ногу. Тугие колготки плотно облегали ее бедра, и складка живота нависала над поясом.
– Чё ты там несешь? Оставь эту бредя-тину, она меня раздражает. Посмотри на Рю, он же смеется! Я плевать хотела на то, что ты болтаешь. Я такая, как есть, и на этом кончено, бля!
– Перестань так говорить! Где ты подцепила этот дурацкий говор?
Кэй потушила сигарету в раковине. Натягивая юбку, она сказала: