- Черт вас побери! - пробормотал писатель. - Вы правы, это на самом деле летучие рыбы!
IV
С тех пор как ушел хирург, прошло немало времени. Наконец он вернулся и рассеянно проворчал:
- А, вы еще здесь!
Ясновидец уставился в пространство, куда был устремлен его меланхолический нос.
- Тяжелое сотрясение мозга, - сказал он. - Очевидно, повреждены внутренние органы. Трещина в черепной коробке и перелом нижней челюсти. Ожоги второй и третьей степени на лице и руках. Fractura claviculae.
- Совершенно верно, - задумчиво согласился хирург. - Надежды мало. А вы-то откуда знаете?
- Вы сейчас думали об этом, - ответил ясновидец, словно оправдываясь.
Писатель нахмурился. Ну тебя к черту, фокусник. Не собираешься ли ты поразить меня своим трюком? Да если бы ты даже угадывал чужие мысли слово за словом, я тебе не поверю, не жди.
- Собственно, кто он такой? - спросил он, чтобы переменить тему разговора.
- Кто его знает, - ответил доктор. - Документы сгорели. В карманах у него оказались французские, английские и американские монеты. И голландские центы. Может быть, он летел через Роттердам? Но это был не рейсовый самолет.
- А сам он ничего не сказал?
Хирург покачал головой.
- Где там! Полная потеря сознания. Я не удивлюсь, если он вообще больше не заговорит.
Наступила гнетущая пауза. Ясновидец встал и поплелся к дверям.
- Закрытая книга, а? - произнес он.
Писатель мрачно смотрел ему вслед, пока тот не исчез в коридоре.
- Вы действительно думали так, как он сказал, доктор?
- Что?.. А, ну да, разумеется. Это диагноз, который я только что продиктовал. Не нравится мне такое чтение мыслей. Ведь это разглашение врачебной тайны.
Этим, по-видимому, для него вопрос был исчерпан.
- Да ведь он шарлатан! - не сдержался писатель. - Никто не может читать чужие мысли. В какой-то степени их можно разгадать логическим путем… Вот, например, когда вы вошли, я сразу понял, что вы думаете о… человеке из самолета. Я видел, что вы озабочены и в чем-то сомневаетесь, что положение больного очень серьезно. А, - подумал я про себя, - погоди-ка, наверно, у этого пациента повреждены внутренние органы.
- Как вы узнали?
- Путем логических умозаключений. Я вас знаю, доктор, вы не рассеянный человек. Но когда вы вошли, то сделали вот такое движение, будто расстегивали операционный халат, которого на вас уже не было. Ясно, что мысленно вы еще были около пациента. Понятно, - сказал я себе, - что-то не дает ему покоя. Наверно, то, что он не мог ни видеть, ни прощупать, - вернее всего, повреждение внутренних органов.
Хирург хмуро кивнул.
- Но ведь я на вас смотрел, - продолжал писатель. - В этом весь фокус: смотреть и рассуждать. Честная работа. А ваш кудесник, - презрительно проворчал он, - смотрит на кончик своего носа и рассказывает, о чем вы думаете. Я внимательно следил, он даже не взглянул на вас. Просто… противно!
И снова тишина, лишь за окном завывает ветер.
- Вы и сейчас думаете о раненом, доктор. Скажите, в нем есть что-то необыкновенное, да?
- У него ведь нет лица, - тихо ответил хирург. - Сильные ожоги… Ни лица, ни имени, ни сознания. Если бы я хоть что-нибудь мог узнать о нем!
- Или вот еще что: почему он летел в такую бурю? Куда он так торопился? Что боялся потерять?.. Что так нетерпеливо и бессмысленно гнало его вперед? Ясно, он не страшился смерти. "Я заплачу вдесятеро, если вы возьметесь доставить меня, пилот. Западный ураганный ветер? Тем лучше, значит, полетим быстрее!" При нем ничего не оказалось?
Хирург отрицательно покачал головой.
- Что ж, пойдемте посмотрим, если он не дает вам покоя, - решился он неожиданно и встал.
Сестра милосердия, сидевшая у постели больного, с трудом поднялась. У нее толстые отекшие ноги и плоское невыразительное лицо - старая, заезженная медицинская лошадь. Старик на соседней койке равнодушно отвернулся, он был слишком занят собственными страданиями, чтобы перешагнуть пропасть, которая обычно лежит между больными и всеми прочими людьми.
- Все еще не пришел в себя, - доложила сестра и сложила руки на животе; видно, так полагается стоять монашке, когда она, как старый солдат, рапортует начальству. Старуха помаргивала озабоченно и сочувственно. Писателю вдруг вспомнились глаза обезьян - и ему стало стыдно. Но что поделаешь, если у этих животных они удивительно похожи на человеческие!
Итак, вот он, этот пациент. Писатель с замирающим сердцем готовился к зрелищу, от которого захочется бежать, содрогаясь и в ужасе закрыв лицо; но перед ним чистенький и почти красивый свиток бинтов, большой и тщательно свернутый клубок - чистая работа умелых рук. У клубка есть даже руки, сделанные из ваты, вощанки и марли, - большие белые лапы лежат на одеяле. Какую куклу умеют смастерить здесь из бинтов и ваты! Кто бы мог подумать!..
Писатель нахмурил брови и со свистом втянул в себя воздух. Ведь оно дышит! Едва-едва приподнимаются и опускаются белые лапы на одеяле. Черное отверстие в бинтах, - это, наверно, рот. А что это за темное пятно под нежным венчиком ваты… ах, боже… Нет, слава богу, это не потухшие человеческие глаза, а всего лишь опущенные веки. Было бы страшно, если бы он смотрел…
Писатель наклонился над искусной перевязкой, и вдруг углы закрытых глаз пациента дрогнули. Писатель отшатнулся, ему стало жутко.
- Доктор, - прошептал он, - он не проснется, доктор?
- Не проснется, - серьезно ответил хирург, а сиделка моргала по-прежнему сочувственно и озабоченно, так же равномерно, как капает вода.
Порыв сострадания в душе писателя улегся. Эти двое вполне спокойны, успокойся же и ты, успокойся, все в порядке. Так же равномерно, как капает вода, поднимается и опускается на груди пациента белое одеяло. Все в порядке, нет ни паники, ни испуга, не случилось никакого несчастья, никто не мечется, не заламывает рук. И боль утихнет, сделавшись составной частью больничной рутины… Равномерно стонет безучастный больной на соседней койке.
- Бедняга, - пробурчал хирург, - изувечен до неузнаваемости.
Сестра перекрестилась. Писатель тоже с радостью осенил бы крестом голову пострадавшего, но постеснялся и смущенно взглянул на врача. Тот кивнул: "Пошли". Они на цыпочках вышли из палаты. Говорить не о чем: пусть теперь сомкнется гладь тишины и порядка, пусть ничем не нарушится равновесие молчания. Тише, тише, мы покидаем что-то удивительное, строгое и достойное.
Только у ворот больницы, где начинается шум и суматоха обыденной жизни, хирург произнес задумчиво:
- Странно, ведь нам о нем ничего не известно. Придется записать его как пациента Икс. - Он махнул рукой. - Лучше не думать о нем.
V
Вторые сутки пациент Икс не приходит в сознание, температура лезет вверх, а сердце слабеет. Сомнения нет - жизнь по каплям уходит из этого тела. Боже, какая забота! Как заткнуть щель, если неизвестно, где она? Остается лишь смотреть на безмолвное тело, у которого нет ни лица, ни имени, ни даже ладони, на которой можно прочитать следы минувшего. Будь у него хоть имя, хоть какое-нибудь имя, в нем не было бы чего-то… чего, собственно? Ну, тревожащего, что ли. Да, да, это называют загадочностью.
Сестра милосердия, кажется, избрала этого безнадежного пациента предметом своей особой заботы. Усталая, она сидит на жестком стуле у ног больного, в головах которого на табличке нет имени, а только написан по-латыни диагноз; она не сводит глаз с белой, слабо и прерывисто дышащей куклы. Старуха, видимо, молится.
- Ну-с, почтеннейшая, - без улыбки обращается к ней хирург. - Тихий пациент, не так ли? Что-то он вам очень уж по душе.
Сестра милосердия быстро заморгала, словно собираясь оправдываться.
- Да ведь он один-одинешенек. Имени - и того нет… (Словно имя - опора для человека.) Он мне приснился сегодня… - продолжала она, проводя рукой по лицу. - Вдруг очнется он и захочет что-то сказать… Уж я-то знаю, ему нужно высказаться. - У хирурга готово было сорваться с языка: "Сестричка, этот человек не скажет больше даже "покойной ночи"", - но он промолчал и ласково потрепал сиделку по плечу. В больнице не приняты многословные одобрения. Старая монашка вынула большой накрахмаленный платок и с чувством высморкалась.
- Хоть кто-нибудь будет рядом с ним, - смущенно оправдывалась она. Казалось, она нахохлилась от озабоченности, набралась еще больше терпения и уселась еще прочнее, чем прежде. Да, чтобы он не был совсем одинок!
Чтобы не был совсем одинок… Но разве с другими пациентами возятся столько, сколько с этим? Хирург раз двадцать за день пройдет по коридору, чтобы словно невзначай заглянуть в шестую палату: "Ничего нового, сестра?" Нет, ничего. То и дело кто-нибудь из врачей или сиделок сует голову в дверь: не тут ли такой-то? Но это просто предлог для того, чтобы немножко постоять у безыменного ложа. Люди переглядываются: "Бедняга!" - и на цыпочках выходят из палаты. А сестра милосердия сидит, чуть заметно покачиваясь, в своем великом безмолвном бдении.
Уже третий день - и все еще беспамятство, температура поднялась за сорок. Пациент беспокоен, его руки шарят по одеялу, он бормочет что-то невнятное. Как сопротивляется организм, хотя в нем нет ни сознания, ни воли, которые помогли бы борьбе! Только сердце стучит, словно ткацкий челнок в порванной основе: оно бегает вхолостую и уже не протаскивает нить жизни. Машина не ткет, но она еще на ходу.
Сестра милосердия не сводит глаз с постели человека, лежащего без сознания. Хирургу хочется сказать ей: "Ну, ну, сестрица, напрасно вы тут сидите, все равно это ни к чему, идите-ка лучше отдохнуть". Она моргает озабоченно, видно что-то вертится у нее на языке, но усталость и дисциплина не позволяют ей заговорить. Около этой постели вообще говорят мало и тихо. "Зайдите потом ко мне, сестра", - распоряжается хирург и идет по своим обычным делам.
…Тяжело, неуклюже усаживается сестра в кабинете хирурга и, не зная, как начать, отводит глаза. От волнения щеки ее пошли красными пятнами.
- Ну что, сестрица, что? - помогает ей хирург, словно маленькой девочке.
И вдруг у нее вырывается:
- Он опять мне приснился сегодня!
Ну вот и сказала, и доктор не засмеялся, не сказал ничего, что могло бы смутить почтенную сестру. Наоборот, он с интересом поднял глаза и стал ждать.
- Не то чтобы я верила в сны… - смущенно уверяет сестра. - Но если две ночи подряд снится один и тот же сон с продолжением, это неспроста. Я, правда, иногда толкую сны, но это так, от скуки… Для себя самой я ничего не жду от них. Мои сны никогда не сбывались. Вот и теперь не из суеверия я обеспокоена тем, что мне приснилось. Понятное дело, сны могут повторяться. Но чтобы они продолжались, как продолжается жизнь наяву, этого со снами не должно быть. Может, мне и не следовало бы рассказывать вам этот сон… Ну, да простит меня матерь божия! Я больше привыкла к докторам, а не к священникам, и расскажу все, как на духу.
Хирург серьезно кивнул.
- Я расскажу вам все, - продолжала сестра, - потому что мой сон - о вашем пациенте. Я перескажу вам то, что уже потом сложилось у меня в голове. Во сне это скорее было похоже на разные картинки, они все время менялись. Одни были отчетливые, другие несвязные и спутанные; иной раз они шли вперемежку, другой раз наплывали друг на друга. То мне казалось, что этот человек сам рассказывает, то я сама смотрела на что-то. Все это было запутанно и бессмысленно, мне хотелось проснуться, но я не могла. Сон был живой и яркий, он будто продолжался и днем, но днем я просто вспоминала его в связном виде, а не как разрозненные картины, и это уже был не сон. Все в мире казалось бы нам сном, если бы в нем не было какого-то порядка. Ведь порядок - это то, что существует только в действительности. А сон этот потому меня и напугал, что в нем все было гораздо больше связано, чем в обычных снах. Я могу рассказать вам его только так, как понимаю сейчас.
РАССКАЗ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ
Вчера вечером он явился мне впервые. На нем был белый костюм с медными пуговицами, на ногах краги, на голове белый шлем, но не похожий на военный. Такой одежды я никогда не видела раньше. Лицо у него было желтое, как у цыгана, а глаза лихорадочные, будто у тифозного больного. Наверное, у него был жар, потому что он заговаривался.
Если вам кто-нибудь снится, вы не слышите его голоса и не замечаете, что он шевелит губами. Вы только знаете, что он вам говорит. Я никогда не могла понять, как это получается. Помню только, что он обратился ко мне и быстро заговорил на каком-то непонятном языке. Он несколько раз произнес слово "сор", но я не знаю, что оно значит. Он был в нетерпении, чуть ли не в отчаянии, что я его не понимаю, и говорил долго, а потом, словно сообразив, где он, заговорил как бы по-нашему, и я вдруг стала понимать.
"- Сестра, - сказал он, - умоляю вас, окажите мне услугу. Вы же знаете, в каком я состоянии. Боже, что за несчастье, что за несчастье! Не понимаю, как это случилось: земля внезапно ринулась нам навстречу. Если бы я хоть пальцами мог писать по одеялу, я бы все написал. Но взгляните, что со мной… - Он протянул мне свои руки без повязок. Сейчас мне уже трудно сообразить, что в них было ужасного. - Не могу, не могу, - жаловался он. - Взгляните на мои руки… Я вам все расскажу, но, ради бога, помогите мне довести до конца одно дело. Я летел как помешанный, чтобы все устроить. Но вдруг земля качнулась и стала падать на нас. Я знал, это авария: навстречу взметнулось пламя, какого я никогда не видывал, а ведь я повидал немало - я видел горящий пароход, горящих людей, видел, как пылает целая гора… Но об этом я не стану рассказывать… Все уже не важно, кроме одного, самого необходимого".
"Кроме одного, - повторил он, - но теперь я вижу, что в этом одном - вся жизнь. Ах, сестра, вам сказали, что со мной? Не ранен ли я в голову? Ведь я все забыл и помню только одно, в чем для меня сейчас жизнь. Я забыл, что делал, не помню, где я бывал, забыл имена и не знаю даже, как меня зовут. Все это пустяки, не стоит придавать им значения… Наверное, у меня сотрясение мозга… ведь я не могу вспомнить ничего, кроме этой катастрофы… Если вам назовут мое имя, знайте, - оно фальшивое. А если я сам начну нести всякий вздор о приключениях на островах, считайте это бредом. Все это осколки… я сам не пойму чего… из них уже не сложить истории человека. Человек весь в том, что ему еще осталось совершить. Остальное - осколки и обломки, в которых сразу не разберешься. Да, да, иной раз человек выкопает что-нибудь из прошлого и думает: это я. Но со мной дело хуже, сестрица; случилось что-то такое, отчего моя память разбилась вдребезги, и в ней не осталось ничего цельного, кроме мысли о том, что я собирался еще совершить".
VI
Сестра милосердия рассказывала, слегка покачиваясь и не поднимая глаз, словно повторяла текст, выученный наизусть.
- Удивительно, как ясен и неясен одновременно был этот сон. Не знаю, где происходило дело. Он сидел на деревянных ступеньках, которые вели в какую-то соломенную хижину. - Она запнулась. - Да, эта хижина стояла на сваях, как стол на ножках… А он сидел, расставив ноги, на нижней ступеньке и выбивал пепел из трубки об ладонь другой руки. Голову он наклонил так, что виден был только белый шлем, казалось, что голова у него перевязана.
"- Вы должны знать, сестра, - продолжал он, - что я не помню своей матери. Собственно, я никогда ее не видел, но в памяти у меня осталось какое-то пустое место, где чего-то недоставало. Вот видите, моя память и раньше была неполной, в ней не хватало матери. - Он кивнул головой при этих словах. - И потому на карте моей жизни никогда не исчезнет белое пятно. Я не мог познать самого себя, ибо не знал матери.
- Что касается отца, - продолжал он, - то скажу вам откровенно: в наших отношениях не было ни сердечности, ни доверия. По правде сказать, нас разделяла глухая, непримиримая вражда. Дело в том, что мой отец был на редкость примерный человек. Он занимал видное положение в обществе и был преисполнен сознания, что неукоснительно выполняет свой долг, который он считал смыслом жизни. А смысл жизни для него состоял в том, чтобы посвятить себя работе, преуспевать и пользоваться уважением сограждан. Это настолько важные обязанности, что выполнение их может быть прервано лишь смертью. Отец и в самом деле умер торжественно и достойно, словно удовлетворенный тем, что выполнил и эту свою обязанность. Меня он преимущественно поучал и при этом обычно ставил в пример себя. Человеческую жизнь он, скорее всего, считал чем-то уже вполне готовым, вроде дома, доставшегося по наследству, или фирмы, полученной от предшественника. Он чрезвычайно уважал самого себя, свои принципы и заслуги. Прожитая им жизнь казалась ему достойным примером для сына. Возможно, по-своему он любил меня и заботился о моем будущем, но представлял его себе лишь повторением собственного жизненного пути. Я ненавидел отца, ненавидел изо всех сил и назло исподтишка поступал ему наперекор, делал совсем не то, что он мог ожидать от разумного, послушного сына. Я был ленив, упрям, порочен и уже подростком спал со служанками, до сих пор помню их шершавые руки… Я вносил в отчий дом затаенную дикость и думаю, что самоуверенность старика была поколеблена моим поведением. Для него я был олицетворением необузданности и хаоса жизни, сопротивляться которым он был не в силах.
Не стану рассказывать вам о своей молодости, сестра. Да и что говорить, она была довольно заурядной. Если не считать кое-каких пустяков, то, в общем, мне стыдиться нечего. Правда, в детстве я был ребенком злым и испорченным, но в юности мало чем отличался от сверстников. Как и они, я прежде всего был полон самим собой. У меня были свои любовные привязанности, свои переживания, свои взгляды, в общем - все свое. Человек лишь позднее убеждается, что все, казалось бы, столь личное, индивидуальное - на самом деле характерно для всех, и он должен был тоже пройти через это, воображая себя первооткрывателем. Воспоминания детства прочнее воспоминаний молодости. Детство - это настоящее открытие совершенно нового мира, а юность… Бог весть, откуда в ней берется столько заблуждений и призрачных представлений. Потому-то она и уходит безвозвратно. К счастью, не каждый сознает, как он был обманут, как глупо попался на удочку жизни. Мне не о чем вспомнить, а если в памяти что-то и всплывает, я чувствую, что теперь я уже не тот и меня это не касается.
В то время я уже не жил с отцом. Оп был мне чужд и далек, как никто в мире, и когда я стоял у его гроба, мне показалось страшным и неправдоподобным, что я зачат этим чужим, сейчас уже обезображенным смертью человеком. Ничто, ничто уже не связывало меня с покойным, и слезы на моих глазах были вызваны лишь чувством полного одиночества.