- Да уж ладно, схожу… Эх, жизнь! - добавил Матвей, раздосадованный и тем, что приходится оставить надежду на сон, и тем, что вот вдруг ни с того ни с сего помирает молодой парень-здоровяк, и тем, что надо идти будить "езувита".
Одеваясь, он с завистью глядел на сладко похрапывающих сотоварищей и излил свое раздражение возгласом:
- Чего, черти, дрыхнете! Тут душа христианская с телом расстаться готовится, а они спят, что безногие!
Почему безногие должны спать особенно крепко, этого, вероятно, не разрешил бы и сам Матвей, но окрик подействовал: кое-кто зашевелился и осведомился, что за шум. Скоро уже вся челядня пришла в движение.
Матвей побежал за отцом Николаем. Любопытствующие и соболезнующие окружили ложе больного.
Григорий, казалось, лежал в полузабытьи. Грудь его поднималась тяжело и неровно. По временам он открывал глаза, обводил взглядом стоявших у постели и вновь закрывал. Иногда он начинал метаться и неясно произносил какие-то слова. Вслушавшись, можно было разобрать: "Царевич… Бежал… Бориска…"
Случайно он шевельнулся сильнее, ворот сорочки открылся, и на груди его сверкнул драгоценными камнями большой золотой крест. Он тотчас же запахнул ворот, причем что-то похожее на испуг выразилось в его глазах, но крест уже был замечен окружающими, и они многозначительно переглянулись. В их взглядах можно было прочесть: "Истинная правда выходит, что он не простого звания - крест-то какой!"
Пришел отец Николай, заспанный, не в духе.
Он не совсем охотно шел напутствовать "еретика". Была еще и другая причина для его неудовольствия: умирал человек, на которого он имел свои виды.
Когда патер приблизился к больному, все отошли от постели. Григорий лежал с закрытыми глазами и не шевелился. Иезуит внимательно вгляделся в его лицо.
"Он еще не так плох", - подумал патер, видавший на своем веку не мало умирающих.
- Сын мой… - проговорил отец Николай, наклоняясь к Григорию.
Больной открыл глаза.
- Отче!.. Час мой приходит! Покаяться хочу… - слабо заговорил Григорий.
- Надо надеяться на милость Божию, сын мой, но покаяться всегда хорошо… Не забудь, кроме того, что тебе приходится исповедаться у католического священника, а не у схизматика, ты должен благодарить Бога за такое счастье: твоя душа, несомненно, попадет в рай.
Григорий кинул из-под полуопущенных век быстрый насмешливый взгляд на патера, но тотчас закрыл глаза и заговорил, тяжело вздохнув:
- Облегчить душу хочу… Тайна великая есть у меня.
- Говори, говори, сын мой. Я слушаю.
Григорий зашептал.
В челядне стояла гробовая тишина. Столпившиеся в углу слуги, притаив дыхание, наблюдали за происходившим.
Они видели, как патер, сперва равнодушно кивавший головой в такт речи исповедующегося, вдруг слегка отпрянул от постели больного, как он поднес руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, как изумление выразилось на его бритом, сразу нокрасневшем лице. После этого иезуит еще ниже наклонился к Григорию. Теперь он уже не кивал равнодушно головой, он впивался глазами в лицо Григория, делал жесты, не совсем подходящие к торжественности минуты; одним словом, еще никогда никому не приходилось видеть иезуита в таком волнении.
Исповедь продолжалась долго. Когда, наконец, отец Николай приподнялся и скороговоркой, неровным голоси пробормотал по-латыни формулу отпущения грехов, он поспешно спросил у холопов:
- Что, пан Адам еще почивает?
- Почивает.
- Как проснется - немедленно доложите мне! - приказал он.
После этого он ушел из челядни, и все видели, что он, проходя по двору, покачивал головой и размахивал руками, рассуждая сам с собой.
- Должно, сказал он езувиту что-нибудь ой-ой какое! - пробурчал в раздумье Матвей.
- Н-да. Надо думать, - ответили ему.
- Как бы еще не напрело, - добавил простоватый мужик.
Вокруг него засмеялись.
- А что ж? - оправдывался он. - Наговорил, может быть, такое, что пан разгневается. Он-то помрет, ему что! А пан князь на мне сердце и сорвет. Вот те и пожалел душу христианскую на свою голову… Э-эх, грехи!
И он, сумрачный, побрел прочь от хохотавших товарищей.
Григорий неподвижно лежал на своем ложе. Он казался спящим или в забытьи. Лицо его то вспыхивало, то бледнело.
XI
Пан и патер
Князь Вишневецкий проснулся очень не в духе, и причина его дурного расположения была проста: наступающий день обещал быть очень скучным. Последние гости вчера уехали, никаких развлечений не предстояло. Как убить время? Над этим вопросом, лежа в постели, раздумывал пан Адам. Ехать на охоту - что за приятность в весеннюю ростепель? Да и какая в это время года охота? Для этого есть лето, ранняя осень, даже зима - особенно если на медведя, но весна… Да и надоело. Ах, все надоело! Заняться разве ратной потехой? Вывести полки своих гусар, казаков… Но и эта мысль не показалась заманчивой князю, и он опять пробормотал:
- Э! Все надоело! Все!..
Он откинул одеяло и сел на постели. И вся его фигура, обрюзглая, заплывшая жиром, и красноватое лицо, на котором, как два куста, возвышались косматые брови над свиными глазками, и неправильной формы нос, который торчал над огромными усами, падавшими к жирному подбородку, - все выражало полнейшую апатию и недовольство собою и всем окружающим.
Некоторое время пан сидел, все еще продолжая раздумывать, чем бы заполнить предстоящий день, потом зевнул, взъерошил свои редеющие темные волосы и, решив, что ни до чего недодумается, крикнул:
- Одеваться!
Князь одевался медленно, ругал слуг, швырял в них чем попало. Безропотные рабы молчали, появлялись в панской опочивальне и исчезали, как тени. Наконец, когда пан Адам был одет, ему робко доложили:
- Отец Николай хочет повидаться с ясновельможным паном.
- Что ему надо? - ворчливо заметил князь и добавил - Зови!
Патер не замедлил войти. Лицо его застыло в торжественно-сосредоточенном настроении.
- Добрый день, сын мой.
- Добрый день, святой отец, - ответил князь Адам, подходя под благословение. - Что нового?
- Я должен сообщить тебе удивительную вещь.
- Именно?
- У тебя в доме пребывает царевич Димитрий, - торжественно проговорил иезуит.
Вишневецкий вытаращил глаза от удивления.
- Что?!
- Да, московский царевич Димитрий.
- Сын Ивана Четвертого?
- Да.
- Фу! Это нечто невероятное!
- А между тем это - истинная правда.
- Да где же он, этот царевич?
- Позволь, я тебе расскажу все но порядку. Сегодня я был позван к одному из твоих слуг дать ему напутствие.
- К кому?
- К Григорию.
- К Григорию? Мой любимый слуга… Я и не знал, что он болен. Умирает?
- Сказать между нами, он не так плох, поправится.
- Но он ведь схизматик. Как же ты мог?..
- Милосердию католической церкви нет пределов! - опустив долу очи и сложив руки на груди, ответил патер.
- Твое слово - истина. Ну, и что же дальше?
- На духу мне Григорий открыл тайну…
- Ну?! Не он ли - царевич?!
- Так есть.
Вишневецкий громко расхохотался.
- Чего ты? - холодно спросил иезуит.
- Ой, не могу! Да разве это возможно?
- Почему нет? Ведь слух о царевиче давно ходит. Он мне все подробно рассказал… Я не сомневаюсь, что Григорий - истинный царевич.
Князь Адам перестал смеяться и в раздумье тер себе лоб.
- Но это невозможно! Никогда не поверю! - пробормотал он.
- Я вполне верю Григорию, - заговорил медленно патер, - но если даже допустить, что он лжет, то все-таки нам нужно оставить это на его совести и помочь ему. От этого, как я убежден, кроме пользы для нашей святой церкви и Польши, ничего иного не будет.
- Твоя правда, - задумчиво отозвался на слова иезуита Вишневецкий.
- Ему нужно дать средства достичь престола.
- Гм… А если он - не царевич, а только мой слуга?
- Оставь, говорю, это на его совести… Кроме того, у него должны быть доказательства.
Глаза пана Адама сделались веселыми: находилось дело не только на сегодняшний день, но еще и на много других.
- Ладно. Будь по-твоему, святой отец, - промолвил он и вдруг расхохотался так, что его бычья шея побагровела. - Ведь этак - ха-ха-ха! - ведь этак мой слуга может сделаться царем москалей! Ха-ха-ха! Вот мы каковы! Царевичи у нас в слугах живут! - самодовольно говорил он между приступами смеха. - Знай наших! - добавил он, лихо закручивая усы. - Пойдем, святой отец, поскорее к царевичу.
XII
Во тьме ночной
Уже давно перевалило за полночь, но Лизбета, младшая дочь пана Самуила Влащемского, не спит. Она даже еще и не пыталась ложиться - все равно не уснет, знает по опыту: ей уже не первую бессонную ночь приходится проводить за последнее время. Она тихо бродит по спальне. Свечи Лизбета не зажгла, и комната освещается только лампадой, теплящейся перед иконой Богоматери Ченстоховской. В полусвете ее небольшая фигура кажется еще меньше; длинные черные волосы распущены, и лицо Лизбеты, окруженное ими, как рамкою, выглядит очень бледным; огромные глазные впадины обведены тонкими, гордыми, приподнятыми к вискам бровями; цвета глаз не разобрать, но можно догадаться, что он черный.
Лизбета медленно прохаживается по комнате. Она то поднимает руки и сжимает ими голову, то заламывает их, то вдруг останавливается перед иконой и начинает часто-часто осенять себя католическим крестом: быть может, молитва поможет унять ту душевную смуту, которая ею овладела. Но, видно, не помогает и молитва, потому что через несколько минут Лизбета уже отходит от иконы и вновь начинает прохаживаться.
Вот она подошла к окну и открыла его. Апрельская ночь прохладна. Девушка жадно вдыхает свежий воздух, полный аромата распускающейся зелени. Лизбете кажется, что теперь ей легче - по крайней мере кровь не так сильно стучит в висках, и думы, которые беспорядочно проносились в ее голове, как ласточки в ясный день, начинают проясняться и течь более спокойно.
Струя свежего воздуха пробралась в комнату и тревожит спящую тут же старшую сестру Лизбеты - Анджелику. Она проснулась, подняла голову, овал ее полного лица неясно рисуется в сумраке.
- Лизбета!
- Ну? - неохотно откликается девушка.
- Что это ты выдумала? Спать ложись…
- Сейчас, - нехотя отвечает Лизбета, продолжая смотреть в окно.
- Придумает же! Точно жениха поджидает, - добавляет полусонным голосом Анджелика, уже снова охваченная дремотой, опуская голову на подушку.
"Вот и все они так! Все! И матушка, и сестра, и старая няня - все точно за девочку еще считают!.. "Жениха поджидает!" - звучит в ушах Лизбеты насмешливое замечание сестры. - Почему же я не могла бы поджидать жениха? Анджелика ведь может, а мне нельзя? Что я - девочка, в самом деле? Любить не умею? Знали бы вы!"
Слезы подступают к глазам девушки.
"Умели бы вы так любить!"-продолжает думать она.
Да, она любит, любит. Раньше стыдилась сознаться в этом себе самой, а теперь хоть на весь свет крикнуть готова: люблю! Он любит ли ее?.. Верно, нет! Он и внимания, пожалуй, не обращает на нее, тоже, может быть, за девочку считает - она ведь такая худощавая, малорослая. А полюбил бы… Господи! Чего бы она ни сделала, чтобы он полюбил!.. Рабыней его стала бы, только бы полюбил!..
С первого раза он показался ей совсем особенным человеком, не похожим на других… Добрым, хорошим… Запомнился ей тот день, когда она впервые его увидела. Привез он тогда спасенного им пана Максима… Сам ведь ранен был, а привез. А после, когда рана его разболелась и он лежал такой бледный, слабый, исхудалый, сколько раз она украдкой смотрела на него. "Голубчик! Отчего он всегда такой печальный, задумчивый?.. Сам еще молод, а в бороде проседь… Бедный! Верно, много страдал. Он - боярин московский… У них в Московии, говорят, боярам жить тяжело, не то что нашим панам… Узнать бы, что у него за горе, утешить его… О! Она сумела бы утешить! Зацеловала бы, заласкала… Быть может, он скоро уедет… Расстанемся навеки, и знать не будет, что я тут горюю, изнываю в тоске по нем… Где ему знать! Дня через два после разлуки он уж и забудет, что есть на свете панна Лизбета. О, Господи! Господи! Что мне делать! Что мне делать!" - мучительно проносилось в голове девушки.
"Открыть бы ему всю душу мою, все помыслы тайные… Сказать ему: "Москаль коханый! Рвется сердце мое от тоски по тебе! Возьми меня хоть в холопки к себе, только б век с тобою быть!.." Духа не хватит. Нет, хватит, хватит! Решусь, так хватит… И решусь, решусь! А вдруг он оттолкнет меня? Не люблю тебя, полячку, скажет… Что тогда? Тогда… Господи! Да неужели так будет? Ведь вон все хоть и за девочку меня считают, а все говорят: "Какая панна Лизбета красавица!" Да я и в самом деле красавица! Чувствую я это. Анджелика красива, а я еще красивее… Знаю я это. Неужели же у него сердце каменное, что и красота не подействует? Человек ведь он, хоть и особенный… Ой, как быть?! Решиться? Либо счастье, либо всему конец…"
Лизбета чувствовала, как краска волнения заливает ее щеки, как сердце колотится часто-часто. Дрожащие губы ее повторяли все одно слово:
"Решиться? Решиться ли?"
Вдруг она порывисто захлопнула окно, бегом бросилась к своей постели, сбросила платье, вся дрожащая, похолодевшая закрылась с головой одеялом, и в ее мозгу проносилось: "Решусь! Решусь!" Она лежала съежившись, не двигаясь, и все прислушивалась к этому слову, и казалось ей, что это не в ее голове мелькает - откуда-то извне идет звук, что вся комната, весь дом полон этим роковым словом, она легла лицом в подушку, закрыла уши, но: "Решусь! Решилась!" - гудело по-прежнему.
Анджелика крепко спала. Ей снился странный сон. Она видела его - пана Максима, своего жениха, стройного, красивого, веселого, как всегда, и рядом с ним себя - высокую, полную девушку, с темными, но не черными волосами, с темно-голубыми глазами, большими, с поволокой - говорят, ее глаза красивы на редкость, недаром пан Максим так часто любуется ими. Она весела, как и жених, смеется, - он рассказывает ей что-то забавное. Еще бы им не быть веселыми! Они уже сговорены, скоро свадьба, о чем им печалиться? Неподалеку от них сидит ее мать, пани Юзефа, с какою-то работой в руках, а вон подходит отец.
Все они в поле. День летний, ясный. Солнце играет вдали на волнах речки. Откуда-то доносится запах свежего сена. Хорошо! Почему же не весел отец? Она видит на его добром лице смущенную улыбку - такую улыбку у него ей приходилось не раз замечать в то время, когда пани Юзефа делает ему выговор - а глаза смотрят грустно. Как будто даже слезы в них блестят… Пани Юзефа тоже не разделяет веселости молодых, она углубилась в вязанье и не взглянет на них. Ее желтое, сухое лицо строго, почти сурово.
- О чем ты печалишься, батюшка? - с удивлением спрашивает Анджелика.
Отец не отвечает, а только указывает рукой на что-то вдали. А там вдали, на краю неба, облако, темное, зловещее, Как быстро несется оно! Как быстро разрастается! Вот уж оно не облако, а туча грозовая, уже только край солнца из-под нее выглядывает. Вот уж и совсем закрыла собой туча и солнце, и все небо. Из ясного дня сразу чуть не ночь сделалась.
- Мне страшно! - шепчет Анджелика и крепко держится за руку жениха.
- Не бойся, не бойся! Я защищу, - шепчет пан Максим, а и сам тоже бледен.
- Батюшка! Матушка! Что же это такое? - кричит Анджелика.
Но отец только смотрит печально, а мать не отзывается, не отрывается от работы, как будто ничего не замечает. Вдруг зигзаг молнии прорезал тучу, загремел гром, и черный шар упал на поле и катится прямо на пана Максима и на нее.
- Пойдем! Побежим! - шепчет в ужасе Анджелика, но они не могут сдвинуться с места, словно вросли в землю.
А шар все ближе, ближе… Кроваво-красные буквы из языков пламени сверкают на нем. "Вера", - читает Анджелика.
И в это время пани Юзефа оборачивается к ним, указывает иссохшим пальцем на шар и грозно кричит: "Вера!"
И отец, стоя за ними, тихо шепчет!
- Да, вера!
А шар все ближе, ближе… На них уже несет жаром пламени от огненных букв. Лицо жжет, глазам больно смотреть…
И вдруг распался шар, темная тощая фигура стала между Максимом и ею. Анджелика узнает, кто это - это их патер, отец Пий. Это его сверкающие глаза грозно смотрят на нее, это его сухая рука с бешенством отталкивает от нее жениха.
Опять сверкает молния, опять гремит гром, и фигура патера Пия растет, растет, скоро она достанет головой до грозовой тучи. И чувствует Анджелика, что рука патера отрывает ее с земли, что он уносит ее куда-то…
- Батюшка! Максим! Матушка! - кричит Анджелика.
Но мать не поворачивает головы, отец смотрит растерянно и плачет, а Максим… Максима уже нет, только как будто тень его мелькает вдалеке. Что-то гремит, грохочет. Но это - не гром, это - хохот… Это смеется пан Феликс Гоноровый - вон его лицо видно из распавшегося шара. Лицо не человеческих, исполинских размеров. Как страшно сверкают его белые зубы при багровом свете пламени!
Все дальше, дальше уносит ее отец Пий, все громче, злорадней хохот пана Феликса…
Анджелика проснулась, облитая холодным потом. Она не сразу пришла в себя. В ее ушах еще звучал хохот пана Феликса. Она обвела комнату испуганным взглядом.
Все было тихо и мирно. Лампада перед иконой разгорелась, и ее неподвижное пламя освещало спальню ярче прежнего. Лизбета спала или казалась спящей. Ее ровное дыхание долетало до Анджелики.
Девушка успокоилась.
"Что за сон! Что за сон! - думала она с удивлением. - Точно пророческий".
Но тотчас же она успокоила себя: "Что может быть? Мы уже сговорены…"
Спать ей не хотелось больше, да если бы и тянуло ко сиу, так она не легла бы, боясь снова увидеть нечто подобное. Ей хотелось освежиться, окончательно прийти в себя. Забыв свое недавнее замечание Лизбете, она подошла к окну и распахнула его.
Предутренний ветерок обдал ее.
"Что может быть?" - с улыбкой снова подумала она, смотря на узкую золотую полоску зари, уже загоревшуюся на краю неба.
XIII
Христианское наставление
Пани Юзефа только что вернулась со своей обычной утренней прогулки по саду - к усадьбе Влашемских прилегал большой сад - и собралась приняться за работу, когда ей доложили, что ее хочет повидать отец Пий. Он был немедленно принят.
Пани Влашемская, сухая, одетая во все черное, женщина со строгим лицом, с сильно поседевшими темными волосами, глубоко запавшими глазами, серыми, тусклыми и холодными, набожно подошла под благословение отца Пия.
Длинный, одетый в черную суконную сутану, худощавый, с желтою кожей сухого лица, на котором длинный горбатый нос сильно загибался к двум тонким бледно-розоватым полоскам, заменявшим губы, отец Пий выглядел великим постником. Его большие черные глаза горели странным огнем.
Когда он заговорил, его голос оказался слабым и слегка дрожащим.
- В добром ли здоровье, пани Юзефа? - осведомился патер.
- Бог грехам терпит, Бог грехам терпит, отец Пий… Садитесь. Вы здоровы ли?
- Что печься о здоровье? Все это - тлен и суета. Что бренное тело? Надо о душе заботиться.
- Истинная правда, отец Пий! Истинная правда! Вы - святой жизни человек, вы спасетесь, предопределены к блаженству. А вот нам-то как спастись? Во грехах мы, в суете… О-ох! - сокрушенно вздохнула пани Юзефа.