Он снова замолчал, чтобы не добавить: "Я никогда бы не поступил туда, куда я поступлю завтра вечером..." Ксавье не признался в этом из страха, что его попутчик разом утратит к нему всякий интерес. Он оборвал себя на полуслове не потому, что не желал откровенничать: он боялся порвать эту вдруг возникшую между ними связь - тоненькую паутинку, перекинувшуюся с одного дерева на другое. Всякий раз Ксавье испытывал чувство Робинзона, внезапно увидевшего на своем острове человека, - только он появляется там не в результате кораблекрушения, но промыслом господним, которому открыты тайны всех сердец. Он не решался вымолвить слова и положить конец этой истории прежде, чем она успела начаться. Но тот настаивал:
- Вы же не отрицаете, что вас это не интересует?
- Мне посоветовали прочесть этот журнал.
- Кто, если не секрет?
Та часть личности Ксавье, что была подвластна духовному наставнику, нашептывала ему: "Твой долг - произнести слово, которое оттолкнет от тебя этого человека. Ты выдумываешь себе какие-то высшие оправдания, а на самом деле ты, уже будучи на пороге семинарии, поддаешься соблазну любопытства, вызванного первым встречным, а ведь именно этой страстью ты должен прежде всего пожертвовать. Все остальное не в счет..." Но Ксавье возражал: "Возможно... однако ведь речь идет не только обо мне". Та молодая женщина, где она в эту минуту? Он представил себе гостиную в сельском доме, распахнутую на луг дверь веранды, на луг, подобный тому, что проплывал сейчас в окне вагона, затянутый рваной пеленой тумана и окаймленный цепочкой дрожащих тополей. Ведь из-за нее, именно из-за нее, в этом он был уверен, он старался поддержать разговор - он хотел расспросить о ней... А тем временем его попутчик говорил:
- Уж вы простите мою настырность... У меня просто мания задавать вопросы.
И он снова углубился в газету - словно отчалил от берега Ксавье и уплыл навсегда. И тогда Ксавье сказал поспешно, так, как кидаются в воду, чтобы спасти утопающего:
- Здесь напечатана статья моего руководителя. Он попросил меня ее прочитать.
- Вашего руководителя? Вы где-то служите?
- Да нет! Моего духовного наставника.
Ксавье не сомневался, что сосед рассмеется ему в лицо или найдет вежливый предлог тут же прекратить разговор. Но тот, напротив, стал куда внимательнее и поглядел на Ксавье с любопытством, быть может, даже с неприязнью, с жалостью, но уже, во всяком случае, с большим интересом. Да, бесспорно, Ксавье его заинтересовал. Чувства, которые Ксавье вызвал в нем своим признанием, тенью пробегали по его красивому, ожесточенному лицу. Ксавье был счастлив. И в ту же минуту он спросил себя, не предает ли он свое призвание: "Всякий человек, если вас привлекает в нем что-то, помимо его души, пусть даже в этом влечении нет ничего порочного, отнимает вас у Бога. Вы не вольны распоряжаться собственным сердцем, раз вы вознамерились отдать его целиком Всевышнему, и должны поэтому решительно подавлять в себе тот отзвук, что вызывает у вас любая встреча". Ксавье выписал этот абзац из письма своего духовного наставника. Необходимо оборвать эту возникшую нить, сказать то, что отшвырнет от него собеседника, и Ксавье снова останется в одиночестве, на своем берегу, в пустыне.
- Завтра вечером я поступлю в семинарию кармелитов.
- Как? Вы станете кармелитом?
Попутчик Ксавье был явно растерян.
- Нет, это семинария при католическом институте на улице Вожирар...
И тут же добавил:
- Впрочем, я не принял еще окончательного решения, просто я хочу изучать то, к чему чувствую призвание. Пока я не взял на себя никаких обязательств.
Незнакомец резко встал, но тут же снова сел, поджав под себя одну ногу, и наклонился вперед, словно желая получше разглядеть Ксавье; щеки его порозовели, от этого он как-то сразу вдруг помолодел.
- Быть не может! - воскликнул он. - Вы этого не сделаете!
И тут же добавил властным тоном:
- Еще не поздно, вы жертва, попавшая в лапы этим душителям. Уж я-то их знаю, поверьте. Я помогу вам спастись, я вырву вас из их когтей, вот увидите!
И Ксавье вспомнил, как родители отнеслись к этому его решению, как они пожимали плечами, как старательно делали вид, что не принимают его всерьез, как уверяли, что он и трех месяцев не выдержит в семинарии. "Только смотри никому не болтай о своих намерениях, не то, когда удерешь оттуда, станешь всеобщим посмешищем. Разве ты был постоянен хоть в одном из своих увлечений? Начал изучать право, потом перекинулся на филологию, а теперь вот это... Хочешь стать священником, - сказал отец, - пожалуйста, сделай одолжение. Что бы там ни говорили, быть епископом - это положение, и даже просто получить большой приход совсем не плохо. В конце концов, в наше время сделать карьеру проще всего именно на этой стезе... Но ты... Уж я-то тебя хорошо знаю: ты не способен преодолевать трудности, а значит, ты никогда ничего не добьешься". А Жак, брат Ксавье, орал: "Болван! Жалкая личность. Так и проживешь всю жизнь!" Все были против, и отец, и мать, и брат, хотя все они считали себя "верующими" и причащались по праздникам, и вот этот случайный попутчик тоже, конечно, его осуждал, более того, испытывал ужас перед тем путем, на который он хотел вступить. Во всяком случае, собеседник Ксавье хоть оценил всю меру серьезности этого шага, понимал, что этим решается судьба. Вдруг Ксавье услышал, что его спрашивают: "Как вас зовут?" Так, как дети, придя в школу после каникул, спрашивают новенького: "Как тебя зовут?" Да, Ксавье не удивился бы, если бы этот долговязый парень заговорил с ним на "ты". И он произнес свое имя с той застенчивостью, с какой произносил его, когда был мальчишкой:
- Ксавье Дартижелонг.
- Сын адвоката? Я знаю вашего брата Жака.
Ксавье тут же почувствовал, что его вместе со всей многочисленной родней поставили именно на ту ступеньку иерархической лестницы, которую они занимали в этом городе.
- А я - Жан де Мирбель, - сказал вдруг его спутник. Он не сказал: "Меня зовут Жан де Мирбель". Он знал, что при одном упоминании своего имени он подымается на высоту, недосягаемую для этого мелкого буржуа.
- О, я про вас много слышал!
Ксавье с уважением разглядывал человека, прославившегося в городе своим беспутством и тем не менее отличившегося на войне. "Таких вот и пуля не берет, - говорили родители Ксавье, - а сколько серьезных юношей не вернулось!" Ходили слухи, что Жан де Мирбель собирается разводиться
- Ваша жена, кажется, урожденная Пиан? - спросил Ксавье с видом посвященного. - Моя мать очень дружит с мадам Пиан.
- С этой старой грымзой!
Ксавье с удивлением отметил, что нисколько не шокирован и не обижен этими словами. Он вдохнул пыльный воздух вагона и стал разглядывать синюю обивку кресел, словно увидел ее впервые, разобрал монограмму железнодорожной компании под гипюровыми салфеточками, над которыми красовались видовые фотографии. Мирбель спросил:
- Как вы только могли решиться? Что у вас вдруг возникло такое желание, это я понимаю. В ваши годы в голову лезут самые нелепые идеи. Но сделать этот шаг... Знаю, окончательных обязательств вы на себя еще не взяли... И все же пойти учиться в семинарию - это уже ответственный поступок, такое даром не проходит, это оставит след...
Ксавье медлил с ответом. Наконец он спросил:
- Помните эту фразу у Рембо?.. Ведь вы наверняка любите Рембо?
- Ну, знаете, я к литературе... Моя мать пишет романы. Назидательные романы графини Мирбель очень популярны, они издаются большими тиражами... Романы как раз для вас, - добавил он с добродушной усмешкой.
- Я слышал о них, - сказал Ксавье.
- Вот и хорошо. Этим и ограничьтесь. Не вздумайте только их читать. Да, так что вы говорили о Рембо?
- Помните, как он пишет об одном из своих старых друзей, которого увидел во сне... Деревенский дом, гостиная, освещенная свечами, старинная мебель, и там "друг священник, одетый в сутану... для того, чтоб свободнее быть", добавляет Рембо... Понимаете, чтобы быть свободнее.
- Свободнее, чтобы любить.
Ксавье чуть покраснел и добавил:
- Не принадлежать никому, чтобы принадлежать всем. Иметь возможность отдать себя целиком любому человеку, никому при этом не изменяя. В браке...
Ксавье замолчал, вдруг сообразив, что он говорит все это молодому мужу, который только что расстался с женой на перроне, даже не поцеловав ее.
- Но брачные узы можно, слава Богу, порвать, - возразил Мирбель. - Это легче сказать, чем сделать, уж кто-кто, а я это знаю, но в конце концов все же возможно. Вот я...
Он ничего больше не добавил. Наступило молчание, и Ксавье тихо сказал:
- Она очень красивая.
И так как Мирбель сделал вид, что не понял, о ком речь, Ксавье настойчиво повторил:
- Я имею в виду ту молодую женщину, которая провожала вас на вокзале. Это ведь она, верно?
Лицо Мирбеля стало вдруг жестким, он отвернулся.
- Вы еще заглядываетесь на женщин?
Ксавье видел, как у него задвигались желваки. Однако несколько минут спустя Мирбель сам прервал молчание:
- Да вообще, что тут говорить! Вы же не можете верить во всю эту муть! Нельзя губить свою жизнь из-за детской сказки, из-за вымысла. Вы ведь знаете, что все это ложь, - настаивал он с плохо скрываемым раздражением. - По сути, никто в это не верит.
И так как Ксавье молчал, он продолжал допытываться:
- Короче, вы верите? Да или нет?
Он наклонился вперед, упершись локтями в колени, и Ксавье увидел теперь совсем вблизи его лицо, такое алчное и такое печальное, его глаза, из-за легкой косины казавшиеся какими-то растерянными. Ксавье сам не знал, что именно ему мешает ответить: "Да, верю". Ни за что на свете он не согласился бы сказать хоть слово неправды этому разгневанному ребенку, сидевшему напротив него. Чтобы хоть как-то выпутаться, он пошел на попятный:
- Если бы я не верил, разве я пошел бы в семинарию?
- Вы отвечаете вопросом на вопрос. Совершить такое безумие, чтобы защищать и пропагандировать учение, которое вы считаете мифом, - нет, это слишком!
Ксавье не стал протестовать. Он сказал только, словно рассуждая сам с собой:
- Бог существует, раз я его люблю. Уж я-то знаю, что Христос не умер, что он жив. Он присутствует в моей жизни, это факт, и каждое его слово адресовано, в частности, и лично мне. И всякий раз я убеждаюсь, что он мне дороже всех людей, которых я люблю.
Он сам удивился, что осмелился все это высказать этому прожженному цинику, этому распутнику, как называли Мирбеля родители Ксавье.
- Так будет, пока вам не станет дороже кто-нибудь из живых... Но тогда будет поздно: вы окажетесь в плену этой ужасной одежды, черной сутаны. И молодость уйдет. Вы очутитесь в ловушке: с одной стороны, вы будете бояться скандала, с другой - терзаться, что внушаете отвращение. И тогда вы умрете от удушья или от жажды.
Он взял Ксавье за руку и сказал, приблизив к нему лицо:
- Вам крупно повезло, что вы повстречали меня, пока еще не поздно. Вы даже не знаете, от чего вы отказываетесь, жалкий девственник. Вы хоть разок кого-нибудь..
Не успел он произнести это грязное слово, как почувствовал, что Ксавье высвободил свою руку. Мирбель окинул будущего семинариста взглядом и понял, что перед ним не двадцатидвухлетний мужчина, а малый ребенок, еще не переступивший порога детства, наоборот, с каждым днем все больше от него удалявшийся. Мирбель спохватился и поспешно добавил, что прекрасно понимает подобное отвращение, что оно ему отнюдь не чуждо и что он сам через это прошел.
- Обходиться без женщин и научить людей освобождаться от соблазна - тут я вас понимаю, - сказал Мирбель. - Обет безбрачия священников - глубокая мысль католической церкви.
Ксавье не воспользовался этой уступкой и ничего не сказал в ответ. Больше, чем само слово, его потряс вульгарный, циничный тон этого человека, которого он встретил как раз в день поступления в семинарию, конечно, не случайно. Одним своим присутствием он разрушал покой, обретенный Ксавье с той минуты, как он принял решение. А теперь вдруг все снова смешалось в его душе. Нет-нет, это невозможно, они расстанутся на перроне вокзала, и все между ними будет кончено. Нет, не будет, Ксавье уже давно сказал себе, что человек, раз вошедший в его жизнь, никогда из нее не выйдет. Такой зарок был под силу его неуемному сердцу. Если бы Мирбель спросил его, он ответил бы, что не знает сам, верит ли в святое причастие, но обряд этот исполняет так страстно, что причащаться стало для него чем-то само собой разумеющимся, неотъемлемым от реальной жизни. И даже если ему не суждено еще раз встретиться с Жаном де Мирбелем (в самом деле, маловероятно, чтобы их дороги снова пересеклись), Ксавье включил его в свое поминание за здравие, которое он всю жизнь будет повторять, и Мирбель останется там до тех пор, пока один из них не умрет. Ибо это тоже входило в его личное кредо: он верил, что мало избранных, но каждый избранный имеет власть повести за собой все, казалось бы, отверженные души, попавшие в его орбиту. Эта "хитрость" благодати не может быть открыта непосвященным, иначе они стали бы ею злоупотреблять. Ксавье весь ушел в свои мысли, когда Мирбель снова спросил его:
- Вы всегда думали об этом?.. Ну, о том, чтобы поступить в семинарию?
- Всегда.
- Но вы долго сомневались?
- Да, до прошлой зимы.
- И в один прекрасный день вы вдруг приняли решение?
- Да, именно в один прекрасный день.
- И вы могли бы назвать эту дату?
- Да, мог бы.
- Значит, произошло какое-то событие. Положившее конец вашим сомнениям?
- Возможно... Не знаю... Я не могу вам этого сказать.
- Конечно, с моей стороны нескромно вас так расспрашивать. Но клянусь, мною движет не любопытство. У меня его нет. Люди меня не интересуют. Кроме тех, кого я люблю.
Ксавье отвернулся. Он вдруг почувствовал под пальцами правой руки грубую ткань обивки кресла. Небо в окне было совсем белесым, лишь кое-где темнели тучки. Вот он, миг, когда он услышал это слово. И это слово будет всегда с ним. Он затаит его в себе, как когда-то ребенком таил свои сокровища в старой коробке. Быть может, через много лет в какой-то день он найдет его целым и невредимым, но слишком слабым, чтобы дать росток.
- Нет, вы не нескромны, - сказал он. - Но есть вещи... если их рассказать, они кажутся такими неправдоподобными и нелепыми...
- Я пойму.
- Вы будете надо мной смеяться, а главное, воспользуетесь моей откровенностью, чтобы убедить меня, что мое решение - безумие.
- Ну так докажите, что не боитесь меня, что ваше призвание устоит перед этим испытанием - настолько оно серьезно.
- Да-да, я сделал свой выбор уже давно, хотя сам этого и не сознавал. Поэтому достаточно было пустяка, чтобы все прояснилось. О, вам это покажется смешным!.. Родители, чтобы бороться с моим призванием, заставляли меня ходить в гости.
Мирбель расхохотался:
- О, это уж чересчур! Блестящая затея! Знаю я эти званые вечера, которые дают буржуа, чтобы пристроить своих дочек. Там и у меня возникает желание податься в монастырь, хоть к траппистам!..
- Ведь верно? - подхватил Ксавье.
- Кошмар! Все эти прыщеватые юнцы, и бедняжка дочка барабанит на пианино, жара - не продохнуть, слишком сладкое шампанское и запах пота... Уж если любишь праздники, то надо бывать в свете, не правда ли? В настоящем! Впрочем, меня от него просто рвет.
Его рвало от общества, но он к нему принадлежал, был его частью.
- На этих вечеринках я был наверняка нелепее всех, - сказал Ксавье. - Я плохо танцую и не знаю, как себя вести. Представления не имею, о чем принято болтать с девушками. На званом вечере, конечно. Вообще-то, поверьте, у меня были знакомые девушки, признаюсь даже, что у меня есть подруга...
- А что тут такого? - прервал его Мирбель.
- Но на таких вечерах... я решил, что всегда буду ухаживать за одной и той же девушкой... ее почти не приглашали танцевать, хотя она вполне мила... только, пожалуй, немного болезненна, что ли. Она была самой младшей в многодетной семье; представляете, один только мальчик и целый хоровод девиц. Она довольствовалась мной, поскольку не было ничего лучшего.
- Она вам нравилась?
- Конечно, нет. Во всяком случае, не в том смысле, какой вы имеете в виду. Да и вообще ни в каком. Я ходил с ней, чтобы чем-то заняться, чтобы не стоять вечно у окна.
- Но вы ведь так щепетильны, разве вас не пугало, что она к вам привяжется?
- Нет, любой человек, даже я, никогда на этот счет не ошибается. Я знал, что не нравлюсь ей, она терпела мое общество, только чтобы не просиживать стул во время танцев. Но тут возникло одно обстоятельство, которого я не учел. Как-то раз Жак, это мой старший брат...
- Да, я его знаю. Вам нравится ваш брат, вы его любите?
- Ну конечно! Кто же не любит брата?
- Между нами говоря, он полная посредственность, да еще этот надутый, высокомерный вид... одним словом, зануда... И одет, словно только что от портного.
Ксавье, к досаде своей, почему-то не рассердился и даже не почувствовал себя задетым.
- Нет, нет, это несправедливо, - запротестовал он. - Вы меня огорчаете. Не судите о нем по внешности. Клянусь вам, у него столько достоинств! Его все очень ценят. Он пожертвовал учебой, чтобы помогать отцу. А вот я... словом, как говорится, в семье не без урода.
- Вот что значит семья! Вашим братом в семье гордятся, верно? А то, что есть в вас, - этот удивительный свет, который от вас исходит, - этого никто дома не видит.
Ксавье совсем смутился:
- Да вы просто смеетесь надо мной! Я, правда, никчемная личность. Так ведь часто бывает в семьях - Богу отдают того, кто не годен ни на что другое...
- Так какую же роль в той истории играет этот болван, ваш брат?
- Он меня предупредил (смешно, да?), что родные этой девушки имеют на меня виды. В конце концов, мне все же двадцать два года. Жаку говорили, будто ее брат собирается вынудить меня сделать решительный шаг, заявить мне публично, что я обязан жениться... Я подумал, что Жак меня дразнит, что все это не всерьез. Однако на следующем званом вечере я стал ее избегать. Это, видно, их насторожило, и они решили действовать не откладывая, при первом удобном случае. Чтобы не быть невежливым, я все же разок пригласил ее танцевать, а потом мы пошли в маленькую гостиную, и едва мы сели, как появился ее брат...
- Скажите, это случайно не Глоберы? Все это так на них похоже.
Ксавье поклялся, что речь идет не о них.
- Итак, ее брат сел между нами. Вид у него был растроганный. Он схватил наши руки и хотел их соединить, бормоча при этом какие-то невнятные фразы, смысл которых от меня все же не ускользнул. Я резко высвободил руку, сказал, что это недоразумение, и тут с ужасом увидел, что он не собирается отступать. "Простите, я вас не понимаю, - заявил он. - Вы думаете, можно безнаказанно компрометировать девушку?.." Естественно, тут его сестра отошла в сторонку.
Мирбель не выдержал: