3
Уилсон сидел в своей душной комнатушке в конторе Объединенной Африканской компании. Он загородился от двери несколькими бухгалтерскими книгами в переплетах из свиной кожи. Тайком, как школьник шпаргалку, он листал за этой баррикадой шифровальный справочник, расшифровал очередную телеграмму. Листок на календаре был недельной давности - показывал 20 июня, на нем красовался девиз: "Наилучшее капиталовложение - честность и предприимчивость. Уильям П.Корнфорт". В дверь постучал один из конторщиков.
- Уилсон, к вам какой-то черномазый с письмом.
- От кого?
- Говорит - от Брауна.
- Будьте другом, задержите его на минутку, а потом пусть шпарит сюда.
Как ни старался Уилсон, жаргонные словечки звучали в его устах неестественно. Он сложил телеграмму и сунул ее вместо закладки в шифровальный справочник; потом спрятал книгу в сейф и закрыл дверцу. Он налил себе стакан воды и выглянул в окно: повязав голову яркими платками, мимо под цветными зонтиками шли черные женщины. Их просторные платья из бумажной ткани спадали до самых щиколоток; на одном был узор из спичечных коробков, на другом - из керосиновых ламп; третье - последняя новинка Манчестера - было усеяно лиловыми зажигалками на желтом фоне. Сверкая под дождем, прошла голая до пояса девушка, и Уилсон проводил ее тоскующем похотливым взглядом. Он проглотил слюну и повернулся к двери.
- Закрой дверь.
Парень повиновался. По-видимому, он надел для этого утреннего визита свой лучший наряд - белую бумажную рубашку навыпуск и белые трусы. На спортивной обуви не было, несмотря на дождь, ни пятнышка - правда, из дырявых носков вылезали пальцы.
- Ты младший слуга у Юсефа?
- Да, начальник.
- Мой слуга с тобой говорил. Он тебе сказал, что мне нужно? Он твой младший брат, да?
- Да, начальник.
- Один отец?
- Да, начальник.
- Он говорит, ты хороший парень, честный. Хочешь стать старшим слугой, а?
- Да, начальник.
- Читать умеешь?
- Нет, начальник.
- Писать?
- Нет, начальник?
- Глаза есть? Уши есть? Все видишь? Все слышишь?
Парень осклабился: гладкую серую кожу лица прорезала белая щель; вид у него был смышленый. Смекалка была, по мнению Уилсона, куда важнее честности. Честность - палка о двух концах, а смекалка себя в обиду не даст. Смекалка подскажет, что сириец может в один прекрасный день отправиться восвояси, но англичане остаются всегда. Смекалка подскажет, что надо хорошо работать для начальства, каким бы это начальство ни было.
- Столько тебе платит хозяин?
- Десять шиллингов.
- Я буду платить тебе еще пять. Если Юсеф тебя выгонит, я буду платить десять. Если будешь служить у Юсефа год и мне все говорить - говорить правду, не врать, - я найду тебе место старшего слуги у белого хозяина. Понял?
- Да, начальник.
Будешь врать - попадешь в тюрьму. Может, тебя расстреляют. Не знаю. Не мое дело. Понял?
- Да, начальник.
- Каждый день ты будешь встречать брата на мясном рынке. Будешь рассказывать ему, кто был у Юсефа, куда ходил Юсеф, чьи слуги были у Юсефа. Не врать, говорить правду. Не валять дурака. Если никто не приходит к Юсефу, ты говоришь - никто. Не врать. Будешь врать - я узнаю и тебя посадят в тюрьму. - Утомительный монолог продолжался: Уилсон никогда не был уверен, правильно ли его поняли. Пот градом струился у него со лба, и холодное, невозмутимое лицо слуги раздражало его, словно немой укор, на который он не находил ответа. - Попадешь в тюрьму, будешь сидеть долго-долго. - Он слышал, как его голос становится визгливым от желания запугать, он сам себе казался пародией на белого плантатора в мюзик-холле. - Скоби, - сказал он. - Ты знаешь майора Скоби?
- Да, начальник. Он очень хороший человек, начальник. - Это были его первые слова, кроме "да" и "нет".
- Ты видел его у своего хозяина?
- Да, начальник.
- Часто?
- Один-два раза.
- Он и твой хозяин - они друзья?
- Хозяин думает: майор Скоби очень хороший человек.
Услышав эту фразу опять, Уилсон обозлился.
- Я тебя не спрашиваю, хороший он или нет! - яростно крикнул он. - Я тебя спрашиваю, где он встречается с Юсефом, понял? О чем они говорят? Ты иногда подаешь им напитки, когда старший слуга занят? Что ты слышишь?
- Последний раз у них был большой разговор, - заискивающе сказал слуга, словно показывая краешек своего товара.
- Я так и думал. Я хочу знать все, что они говорили.
- Когда майор Скоби ушел, хозяин положил подушку себе на лицо.
- Что ты мелешь?
Слуга с большим достоинством закрыл лицо руками.
- Его слезы намочили подушку, - сказал он.
- Господи! - вырвалось у Уилсона. - Что за чушь!
- Потом хозяин пил много-много виски и спал - десять-двенадцать часов. Потом пошел в лавку на Бонд-стрит к очень сильно ругался.
- А почему?
- Он говорил, они с ним валяют дурака.
- А при чем тут майор Скоби?
Слуга только пожал плечами. Уилсону - уже в который раз - показалось, что перед самым носом у него захлопнулась дверь; он всегда оставался по ту сторону двери.
Когда слуга ушел, Уилсон снова отпер сейф, повернув ручку сперва налево до цифры 32 (это был его возраст), потом направо до 10 (он родился в 1910 году), потом снова налево до 65 (номер его дома на Вестерн-авеню в городе Пиннер); он вынул шифровальный справочник. 32946 78523 97042. Перед глазами его поплыли ряды цифр. Телеграмма была с пометкой "Важная", иначе он был отложил расшифровку до вечера. Но он отлично знал, насколько она в действительности была неважной: очередной пароход вышел из Лобито с очередными подозрительными лицами на борту - алмазы, алмазы, алмазы! Когда он расшифрует телеграмму, он вручит ее многострадальному начальнику полиции, но тот, наверно, уже получил такие же сведения или сведения прямо противоположные от M-I-5 или какой-нибудь другой секретной организации, которые разрослись на африканском побережье, как тропический лес. "Не трогайте, но не навлекайте (повторяю: не навлекайте) подозрений на П. Ферейра, пассажира I класса (повторяю: П. Ферейра, пассажира I класса)". По-видимому, Ферейра был агентом, которого организация Уилсона завербовала на борту парохода. Но может случиться, что начальник полиции одновременно получит сообщение от полковника Райта о том, что П. Ферейра подозревается в контрабанде алмазами и должен подвергнуться строгому обыску. 72391 87052 63847 92034. Можно ли не трогать П. Ферейра, не навлекать (повторяю: не навлекать) на него подозрений и в то же время подвергнуть его строгому обыску? Но, слава богу, это уже Уилсона не касается. Кто знает: может, отдуваться придется Скоби.
Он снова подошел к окну за стаканом воды и снова увидел на улице ту же девушку. А может быть, и не ту. Он смотрел, как стекает вода между худыми, похожими на крылышки лопатками. Было время, когда он не замечал женщин с черной кожей. Ему казалось, будто он провел на этом побережье не месяцы, а годы - долгие годы, отделяющие юность от зрелости.
4
- Вы уходите? - с удивлением спросил Гаррис. - Куда?
- Просто в город, - сказал Уилсон, отпуская посвободней завязки на противомоскитных сапогах.
- Что это вам вздумалось идти так поздно в город?
- Дела, - сказал Уилсон.
Ну что ж, подумал он, это и вправду своего рода дело - одно из тех безрадостных дел, которые затеваешь в одиночку, тайком от друзей. Недели две назад он купил подержанную машину - свою первую машину - и еще не очень уверенно водил ее. Механизмы быстро ржавели в этом климате, а ветровое стекло ему приходилось через каждые несколько сот ярдов вытирать носовым платком. В негритянском квартале двери хижин были распахнуты настежь, семьи сидели вокруг керосиновых ламп, дожидаясь вечерней прохлады, чтобы лечь спать. В канаве валялась дохлая собака, и дождь барабанил по ее белому раздутому брюху. Он ехал на второй скорости, ненамного быстрее пешехода; фары гражданских машин были затемнены, свет пробивался сквозь щелку не шире визитной карточки, и он видел лишь шагов на пятнадцать вперед. Целых десять минут он добирался до большого хлопкового дерева возле полицейского управления. В окнах кабинетов нигде не было видно света, и он оставил машину у главного входа. Если ее там увидят - подумают, что хозяин зашел в полицию. Открыв дверцу машины, он не сразу решился выйти. Образ девушки под дождем вытеснился образом Гарриса, растянувшегося на спине с книгой в руках и стаканом лимонада рядом. Но похоть все же взяла верх, и Уилсон с унынием подумал: "Сколько от нее хлопот"; он заранее испытывал горькое похмелье.
Он позабыл дома зонтик и через несколько шагов промок до костей. Теперь его толкало скорее любопытство, чем похоть. Если здесь живешь, рано или поздно надо отведать местное блюдо. Вот так бывает, когда держишь плитку шоколада в ящике ночного столика: пока ее не съешь, она не даст тебе покоя. Он подумал: когда я с этим разделаюсь, я смогу сочинить еще одно стихотворение Луизе.
Публичный дом был одноэтажный, под железной крышей; он стоял справа от дороги на склоне холма. В сухие месяцы девушки сидели в ряд на краю канавы, как стайка воробьев, болтая с постовым полицейским. Дорога тут никогда не ремонтировалась, поэтому, отправляясь на пристань или в церковь, никто не ездил мимо публичного дома - его существования можно было и не замечать. Сейчас он стоял молчаливо, повернувшись фасадом с закрытыми ставнями к потонувшей в грязи улице; только одна дверь была приоткрыта и подперта камнем, за ней шел коридор. Уилсон быстро оглянулся и вошел в дом.
Много лет назад коридор был оштукатурен и побелен, но крысы прогрызли дыры в штукатурке, а люди изуродовали побеленные стены надписями. Стены были покрыты татуировкой, как рука матроса: инициалы, даты, даже два пронзенных стрелой сердца. Сперва Уилсону показалось, что дом совершенно пуст. По обе стороны коридора шли маленькие каморки - девять, футов на четыре - с занавеской вместо двери и кроватью из старых ящиков, накрытых домотканой материей. Он быстро дошел до конца коридора. Сейчас, сказал он себе, поверну и пущусь в обратный путь, туда, где под тихим и сонным кровом бывший даунхемец дремлет над своей книгой.
Он почувствовал ужасное разочарование, точно не нашел того, что искал, когда, дойдя до конца коридора, обнаружил, что в каморке слева кто-то есть. При свете горевшей на полу керосиновой лампы он увидел девушку в грязном халате, лежавшую на ящиках, как рыба на прилавке; ее босые розовые ступни болтались над надписью "Сахар". Она дежурила, дожидаясь посетителей. Не дав себе труда подняться, она улыбнулась Уилсону.
- Хочешь побаловаться, миленький, - сказала она. - Десять шиллингов.
И он увидел, как девушка с мокрой от дождя спиной уходит от него навсегда.
- Нет, нет, - сказал он, качая головой и думая про себя: ну и дурак, ну и дурак же я, что поехал в такую даль ради этого.
Девушка захихикала, словно и она это поняла; он услышал, как с улицы по коридору зашлепали босые ноги, и старуха с полосатым зонтиком в руке отрезала ему путь назад. Она что-то сказала девушке на своем наречье и получила смешливый ответ. Уилсон понял, что все это необычно только для него, для старухи же это одна из самых избитых ситуаций, в том мрачном царстве, где она правит.
- Пойду выпью сначала, - малодушно сказал он.
- Она сама принесет, - возразила старуха и отдала какое-то отрывистое приказание девушке на непонятном ему языке; та спустила ноги на пол. - Ты останешься здесь, - сказала старуха Уилсону и заученным тоном, как рассеянная хозяйка, вынужденная поддерживать разговор даже с самым неинтересным гостем, добавила: - Хорошая девочка, побаловаться - один фунт.
Видно, рыночные цены подчинялись здесь не тем законам, что всюду; цена росла по мере того, как возрастало отвращение покупателя.
- Простите. Мне некогда, - сказал Уилсон. - Вот вам десять шиллингов.
Он двинулся было к выходу, но старуха не обращала на него никакого внимания, по-прежнему загораживая дорогу и улыбаясь с уверенностью зубного врача, который лучше вас знает, что вам нужно. Цвет кожи не имел здесь никакого значения; здесь Уилсон не мог хорохориться, как это делает белый человек в других местах; войдя в этот узкий оштукатуренный коридор, он потерял все расовые, социальные и личные приметы, он низвел себя до уровня человека вообще. Если бы он хотел спрятаться - тут было идеальное убежище; если бы он хотел, чтобы его не узнали, - тут он стал просто особью мужского пола. Даже его сопротивление, отвращение и страх не были его индивидуальными чертами: они были так свойственны всем, кто приходит сюда впервые, что старуха наперед знала все его уловки. Сперва он сошлется на желание выпить, потом попробует откупиться, потом…
- Пустите, - неуверенно сказал Уилсон.
Но он знал, что она не тронется с места; она стерегла его, словно это была чужая скотина, которую она нанялась караулить. Он ее нисколько не интересовал, но время от времени она успокоительно повторяла:
- Хорошая девочка. Побаловаться - чуть-чуть обожди.
Он протянул ей фунт, и она сунула деньги в карман, но не уступила ему дорогу. Когда он попытался протиснуться мимо, она хладнокровно отпихнула его розовой ладонью, повторяя:
- Чуть-чуть обожди.
Все это бывало уже тысячи раз.
В глубине коридора показалась девушка, она несла в бутылке из-под уксуса пальмовое вино. Уилсон вздохнул и скрепя сердце сдался. Духота в каморке, задавленной потоками дождя, затхлый запах его случайной подруги, тусклый, неверный свет керосиновой лампы - все напоминало ему склеп, открытый для того, чтобы принять нового мертвеца. В нем росла обида, ненависть к тем, кто загнал его сюда.
Часть третья
ГЛАВА I
1
- Я видела тебя после обеда на пляже, - сказала Элен.
Скоби перестал наливать в стакан виски и настороженно поднял глаза. Что-то в ее тоне до странности напомнило ему Луизу.
- Я искал Риса из морской разведки, - объяснил он.
- Ты даже не заговорил со мной.
- Я торопился.
- Ты всегда так осторожен? - спросила она, и теперь он понял, что происходит и почему он вспомнил Луизу.
Неужели любовь всегда идет проторенной дорожкой? - с грустью подумал он. И не только физическая близость - все всегда одно и то же… Сколько раз за последние два года он пытался в критическую минуту предотвратить такую сцену - хотел спасти не только себя, но и другую жертву.
- Как ни странно, на этот раз я просто о тебе не думал, - невесело рассмеялся он. - Голова у меня была занята другим.
- Чем?
- Все теми же алмазами.
- Работа для тебя куда важнее, чем я, - протянула Элен, и от банальности этой фразы, вычитанной в великом множестве романов, его сердце сжалось, словно он услышал не по возрасту рассудительные слова в устах ребенка.
- Да, - серьезно сказал он, - но я бы пожертвовал ею ради тебя.
- Почему?
- Наверно, потому, что ты человек. Можно любить свою собаку больше всего на свете, но ведь, чтобы спасти собаку, не станешь давить даже чужого ребенка.
- Ах, - сказала она с раздражением, - почему ты всегда говоришь правду? Я вовсе не желаю слушать всегда только правду.
Он подал ей бокал с виски.
- Тебе не повезло, дружок. Ты связалась с пожилым человеком. Мы не можем все время врать, как это делают молодые; для нас это слишком хлопотно.
- Если бы ты знал, как я устала от всех твоих предосторожностей. Ты приходишь сюда, когда стемнеет, и уходишь, когда еще темно. Это так… так унизительно!
- Да.
- Мы любим друг друга только здесь. Среди этой убогой казенной мебели. Не знаю, сумели бы мы любить друг друга где-нибудь еще.
- Ах ты, моя бедная, - сказал он.
- Мне не нужна твоя жалость! - в бешенстве закричала она.
Но хотела она того или нет - он ее жалел. Жалость грызла его сердце, как червь. И никогда ему от этого чувства не избавиться. Он знал по опыту, как умирает страсть и уходит любовь, но жалость остается навсегда. Ее никто не в силах утолить. Ее питает сама наша жизнь. На свете есть только один человек, который не заслуживает его жалости: он сам.
- Неужели ты вообще не способен поступать опрометчиво? - спросила она. - Ты никогда не написал мне ни строчки. Уезжаешь из города на несколько дней, а у меня от тебя ничего не остается. Даже твоей фотографии, чтобы в этой конуре можно было жить.
- Но у меня нет фотографий.
- Наверно, ты боишься, что я стану шантажировать тебя твоими письмами.