Однако, я отклоняюсь от темы. Итак, Белинда заняла Комнату с Картинами и у нас осталось только три свободных спальни - Угловая Комната, Буфетная Комната и Садовая Комната. Мой стат рый друг, Джек Гувернер, как он выражается, "подвесил койку" в Угловой Комнате. Я всегда считал Джека одним из лучших моряков в мире. Он уже сед, но все же не менее красив, чем четверть века тому назад - нет, даже, пожалуй, стал еще красивее. Это жизнерадостный крепко сбитый и широкоплечий здоровяк с открытой улыбкой, сверкающими черными глазами и черными, как смоль, бровями. Я помню их в обрамлении столь же черных волос и должен сказать, что под серебристой сединой они смотрятся еще лучше. Наш Джек, он побывал повсюду, где развевается по ветру его знаменитый тезка, и даже в далях Средиземноморья и по ту сторону Атлантики мне доводилось встречать его старинных товарищей по кораблям, которые при случайном упоминании его имени светлели и восклицали: "Вы знакомы с Джеком Гувернером? Значит, вы знаете настоящего принца морей!" Вот он какой! Вся его внешность столь безошибочно выдает в нем военного моряка, что доведись вам повстречать его где-нибудь в эскимосском иглу в одеянии из тюленьих шкур, у вас все равно осталась бы смутная уверенность, что он был в полной морской амуниции.
Когда-то яркие глаза Джека были устремлены на мою сестру, но случилось все же так, что он женился на другой и увез ее с собой в Южную Америку, где бедняжка умерла. Случилось это уже более десяти лет тому назад. Он привез с собой в дом с привидениями небольшой мешок солонины, потому что пребывает в неколебимом убеждении, будто солонина, которую он не сам выбирал, просто тухлятина. Каждый раз, как он навещает Лондон, он не забывает прихватить ее с собой. Также он вызвался привезти с собой некого "Ната Бивера", старинного своего приятеля, капитана торгового судна. Мистер Бивер, с его деревянным выражением лица и деревянной же фигурой, с виду совершенный чурбан, оказался весьма неглупым человеком с необъятным опытом мореплавании и обширными практическими знаниями. Временами на него нападала вдруг странная нервозность - по-видимому, результат какой-то старой болезни, но она редко длилась подолгу. Ему досталась Буфетная Комната, а в следующей разместился мистер Андери, мой друг и поверенный, который приехал в качестве любителя "посмотреть, в чем тут дело" и который играет в вист лучше всего Адвокатского Списка в красном сафьяновом переплете.
Это были счастливейшие дни моей жизни, и я надеюсь, что они были счастливейшими и для моих друзей. Джек Гувернер, человек недюжинных талантов, стал шеф-поваром и готовил нам блюда, лучше которых мне пробовать еще не доводилось, включая и бесподобные карри. Сестра моя была кондитером. Мы со Стерлингом исполняли роль Кухонных Мальчиков на побегушках, а при особых случаях шеф-повар "привлекал" мистера Бивера. У нас хватало работы и помимо домашнего хозяйства, но в доме ничто не находилось в небрежении, а между нами не было никаких ссор и размолвок и наши совместные вечера протекали столь приятно, что у нас имелась по крайней мере одна причина не торопиться расходиться по постелям.
Первое время у нас было несколько ночных тревог. В первую же ночь ко мне постучался Джек Гувернер с диковинной корабельной лампой в руках, похожей на жабры какого-то глубоководного морского чудовища, и уведомил меня, что "собирается подняться на главный клотик" и снять флюгер. Ночь выдалась ненастная, и я воспротивился, но Джек обратил мое внимание на то, что скрип флюгера напоминает жалобный плач и, если его не убрать, может показаться кому-нибудь воем призраков. Так что мы в сопровождении мистера Бивера залезли на крышу, где ветер едва не сбивал меня с ног, а потом Джек, лампа и замыкающий мистер Бивер вскарабкались на самый конек крыши, примерно в двух дюжинах футов над каминными трубами, и там стояли без всякой опоры, преспокойно отдирая флюгер, пока наконец от ветра и высоты оба они не пришли в такое прекрасное расположение духа, что я боялся, они так никогда и не слезут. На следующую ночь они вернулись туда снять колпаки над трубами, на следующую - убрали хлюпающий и булькающий водосток. Еще на следующую - выдумали чтото еще. И еще несколько раз оба они без малейших раздумий выскакивали прямо из окон своих респектабельных спален, чтобы "исследовать что-то подозрительное в саду".
Все мы свято придерживались соглашения и ничего друг другу не рассказывали. Единственное, что мы знали, - это то, что если какая-нибудь спальня и была посещаема духами, то никто от этого хуже не выглядел. Пришло Рождество, и мы устроили замечательный рождественский пир (все до единого помогали готовить пудинг), и настала Двенадцатая Ночь, и нашего запаса миндаля и изюма хватило бы до скончания наших дней, а наш пирог являл собой поистине великолепное зрелище. А потом, когда все мы расселись вкруг стола у огня, я огласил условия нашего договора и вызвал, в первую очередь
Призрак комнаты с часами
Мой кузен, Джон Гершелл, сперва покраснел, потом побледнел и наконец признался, что не может отрицать: комната его и в самом деле удостоилась посещения некого Духа - Духа Женщины. В ответ на наши дружные расспросы, был ли тот Дух ужасен или безобразен собой, кузен мой, взяв жену за руку, решительно отвечал: "Нет". На вопрос же, видела ли этот Дух его жена, он ответил утвердительно.
- А говорил ли он с вами?
- О да!
Касательно же вопроса, что именно сказал Дух, Джон виновато проговорил, что предпочел бы предоставить право ответа своей жене, поскольку та справится с этим делом не в пример лучше него. Тем не менее, сказал Джон, она заставила глаголить от имени Духа именно его, а посему ему ничего не остается, кроме как приложить к тому все усилия, уповая, что в случае чего она его поправит.
- Считайте, - добавил он, наконец приготовившись начать рассказ, - что Дух - это и есть моя жена, сидящая рядом с вами.
"Я осталась сиротой еще в младенчестве и воспитывалась с шестью старшими сводными сестрами. Долгое и упорное воспитание надело на меня ярмо второй, совершенно несхожей с природной, натуры, и я выросла в той же мере дитем своей старшей сестры Барбары, как и дочерью покойных родителей.
Барбара со свойственной ей непреклонной решимостью, с коей улаживала как домашние дела, так и личные свои планы, постановила, что сестры ее, все как одна, должны выйти замуж. И столь могущественна оказалась ее одинокая, но непреклонная воля, что все как одна были удачно пристроены - все, кроме меня, на которую она возлагала самые большие надежды.
Какой я выросла, можно описать в двух словах, ибо всякий живо узнает во мне широко распространенный характер. Немало сыщется на белом свете девушек вроде меня, какой я была раньше - взбалмошная кокетливая девчонка с единственной целью в жизни - найти и очаровать подходящего жениха. Я была вполне хорошенькой, бойкой и в меру сентиментальной - как раз настолько, чтобы в моем обществе было весьма приятно провести часок-другой, да и самой мне льстило любое, пусть даже самое пустячное проявление внимания со стороны любого свободного мужчины, так что я активно добивалась этих знаков внимания. Во всей округе не нашлось бы молодого человека, с которым бы я не флиртовала. В подобных занятиях я провела семь лет и встретила свой двадцать пятый день рождения, так и не достигнув заветной цели, когда терпение Барбары истощилось и она обратилась ко мне с прямотой и недвусмысленностью, которых мы всегда старались избегать, ибо есть предметы, по поводу которых лучше хранить молчаливое взаимопонимание, чем высказываться вслух.
- Стелла, - торжественно сказала она, - тебе уже двадцать пять, а все твои сестры обзавелись своим домом задолго до этих лет, хотя ни одна из них не была столь хороша собой и одарена, как ты. Но я должна открыто предупредить тебя, что время твое на исходе, и если ты не постараешься как следует, то все наши планы рухнут. Я сумела найти ошибку, которую ты допускаешь и которую я не замечала прежде. Наряду со слишком уж явным и неприкрытым кокетством - на которое молодые люди взирают всего лишь как на приятное времяпрепровождение - есть у тебя привычка вышучивать и высмеивать всякого, кто начнет глядеть на тебя хоть сколько-нибудь серьезно. Тогда как благоприятная возможность, напротив, таится именно в том моменте, когда они начинают выказывать задумчивость. Тогда и ты должна казаться смущенной и притихшей, терять былую живость и чуть ли не сторониться их, словно бы эта перемена поразила и даже напугала тебя. Легкая меланхолия действует несравненно лучше неуемной веселости, ибо если мужчина заподозрит, что ты можешь прожить без него хотя бы день, он о тебе больше и не подумает. Я могу назвать тебе с полдюжины самых выгодных партий, которые ты потеряла лишь оттого, что засмеялась в неподходящий момент. Помни, Стелла - хотя бы раз рань мужское самолюбие, и ты никогда уже не исцелишь эту рану.
Прежде чем ответить, я минуту-другую молчала - истинная моя, давно подавляемая натура, унаследованная от матери, узнать которую я не успела, пробудила в душе моей какое-то непривычное чувство.
- Барбара, - застенчиво произнесла я, - среди всех, кого я знаю, мне не встречался еще человек, которого я могла бы уважать и на которого я глядела бы снизу вверх. И которого… я почти стыжусь произнести это слово… я могла бы полюбить.
- Еще бы тебе не стыдиться, - ответила Барбара сурово. - Где уж тебе, в твоем-то возрасте, влюбиться с первого взгляда, точно семнадцатилетней девочке. Но скажу тебе коротко и ясно - ты должна выйти замуж, и отныне нам лучше добиваться этого вместе. Так что, как только ты остановишь на ком-либо свой выбор, я приложу все усилия, чтобы помочь тебе, и если ты тоже пустишь в ход все свои способности, мы непременно преуспеем. Все, что тебе надо - чтобы избранник твой жил неподалеку.
- Но мне никто не нравится, - капризно ответила я, - а с теми, кто хорошо меня знает, и пробовать нечего, все равно не выйдет. Так что, пожалуй, я атакую Мартина Фрейзера.
Барабара встретила это заявление полунасмешливым, полусердитым фырканьем.
Наш край, изобилующий рудниками и месторождениями железа, был густо заселен, и хотя в соседях у нас насчитывалось несколько древних или очень высокопоставленных семейств, но большую часть населения составляли все же семьи одного с нами положения, образующие приятное, гостеприимное и дружное общество. Резиденциями нам служили удобные современные дома, выстроенные в разумном удалении друг от друга. Многие из этих домов, включая и наш, были собственностью некого слабого здоровьем престарелого джентльмена, обитающего в фамильном особняке - последнем из сонма деревянно-кирпичных домов с остроконечными крышами, выстроенных в правление королевы Елизаветы, что еще высился над пока не обнаруженными залежами руды и каменного угля. Последние представители вымирающей сельской аристократии, мистер Фрейзер и его сын вели жизнь сугубо замкнутую, избегая всяких контактов с соседями, на чью веселость и гостеприимство не могли ответить от чистого сердца. Никто не нарушал их уединения, за исключением разве что самых необходимых деловых посетителей. Старик был почти прикован к постели, а сын его, по слухам, всецело отдался занятиям наукой. Неудивительно, что Барбара засмеялась; однако ж насмешки ее лишь поддержали и укрепили мою решимость, и сама трудность достижения цели придавала ей интерес, которого так недоставало всем предыдущим моим попыткам. Я упрямо продолжала спорить с Барбарой, пока не вынудила ее согласиться.
- Напиши старому мистеру Фрейзеру, - наставляла я ее, - и даже не упоминая младшего, уведоми его, что твоя младшая сестричка изучает астрономию и, поскольку он владеет единственным телескопом во всей округе, ты будешь ему крайне признательна, если он позволит ей в него посмотреть.
- Хотя бы одно будет тебе на пользу, - отметила Барбара, принимаясь за письмо, - старый джентльмен некогда был увлечен твоей матерью.
О! Стыжусь даже вспоминать, как ловко мы провернули это дельце и вырвали у мистера Фрейзера любезное приглашение "дочери его старинной приятельницы, Марии Хорли".
Стоял февральский вечер, когда, в сопровождении одной лишь служанки - ибо на Барбару приглашение не распространялось - я впервые переступила порог жилища Мартина Фрейзера.
В доме царила атмосфера глубочайшего покоя. Я вошла туда со смутным и беспокойным ощущением, будто совершаю что-то дурное, едва ли не предательство. Спутница моя осталась в вестибюле, а я прошла в библиотеку, и тут меня вдруг одолела застенчивость, побуждающая отступиться от этой затеи, но я, вспомнив, как к лицу мне сегодня наряд, собралась с духом и с улыбкой вступила в комнату. Она оказалась низкой и мрачной, стены были обиты дубовыми панелями, тяжелая антикварная мебель отбрасывала причудливые тени в свете мерцающего огня, возле которого вместо самого затворника, Мартина Фрейзера, которого я ожидала увидеть, стояла странная маленькая девочка, одетая по-взрослому и с манерами и самообладанием взрослой женщины.
- Рада вас видеть. Добро пожаловать, - поздоровалась она, шагнув мне навстречу и протягивая руку, чтобы отвести меня к креслу. Пожатие ее руки оказалось решительным и твердым, дружеским и слегка покровительственным - совсем не похожим на обычное робкое и вялое пожатие детской ручонки. Указав мне кресло перед камином, она уселась напротив меня.
Отпустив несколько смущенных замечаний, на которые моя собеседница учтиво ответила, я принялась украдкой разглядывать ее. Огромный черный ретривер, прикрытый складками свободного длинного платья девочки, неподвижно растянулся у нее под ногами. На хрупких чертах лежала печать спокойствия, даже легкой печали; впечатление это усиливалось из-за ее привычки прикрывать глаза - привычки, которая редко встречается у детей и придает им некоторую величественность. Казалось, будто она погружена в глубокую внутреннюю беседу сама с собой - беседу, внешне не выражавшуюся ни словом, ни взглядом. Это безмолвное, похожее на маленькую колдунью существо начало даже пугать меня, и я обрадовалась, когда дверь отворилась и вошел сам объект моей охоты. Я с любопытством взглянула на него, ибо успела уже опомниться от ощущения, будто совершаю предательство, и меня забавляла мысль, что он ни сном, ни духом не ведает о наших видах на него. А поскольку молодой человек этот не менее боялся быть пойманным, чем я желала его поймать, то борьба наша обещала стать борьбой на равных - вот только Мартин Фрейзер ничего не смыслил в женских уловках. Я вспомнила, что каштановые локоны обрамляют мое лицо прелестными прядями, а темно-голубые глаза считаются на диво выразительными - и смело встретила его взгляд. Однако он обратился ко мне с серьезной рассеянностью и вежливым безразличием, не позволявшим ему обратить внимание на мои чары, и я с дрожью вспомнила, что мои познания в астрономии ограничиваются обрывочными сведениями, почерпнутыми в школе в "Вопроснике Мэнгналла".
Суровый отшельник сей произнес:
- Мой отец, мистер Фрейзер, почти не выходит из своей комнаты, но жаждет удостоиться вашего посещения. На меня же возложена честь показать вам в телескоп все, что вы захотите увидеть. Сейчас я настрою его, а вы не будете ли столь любезны тем временем побеседовать немного с моим отцом? Люси Фрейзер проводит вас.
Девочка поднялась и, снова крепко взяв меня за руку, отвела в кабинет старого джентльмена.
- Вы так похожи на вашу мать, дитя мое, - вздохнул он, вдоволь наглядевшись на меня, - и лицо, и глаза - ну ничего общего с вашей сестрой Барбарой. А почему вы получили столь необычное имя: Стелла?
- Отец назвал меня так в честь любимой беговой лошади, - ответила я, в первый раз честно объясняя происхождение своего имени.
- Вполне в его духе! - засмеялся старый джентльмен. - Я отлично помню эту лошадку. Я ведь знал вашего отца не хуже, чем знаю своего сына, Мартина. А вы уже видели моего сына, барышня? Ну да, разумеется. А это моя внучка, Люси Фрейзер, последний обломок древнего здания, ведь сын мой не женат, вот мы и удочерили ее и признали нашей наследницей. Она навсегда сохранит свое девичье имя и станет родоначальницей новой ветви Фрейзеров.
Дитя стояло, меланхолически потупив взор, точно поникнув под гнетом возложенных на нее забот и ответственности. Старый джентльмен продолжал занимать меня непринужденной беседой, пока по дому не разнесся звучный голос органа.
- Дядя готов принять нас, - пояснила мне девочка.
У двери библиотеки я легонько придержала Люси Фрейзер за плечо и мы чуть помедлили, слушая дивную и вольную песнь органа. Никогда прежде мне не доводилось слышать ничего подобного: средь бурного, вздымающегося рокота, подобного непрестанному гулу могучих морских валов, время от времени раздавались какие-то жалобные, высокие ноты, пронзавшие меня невыразимой тоской.
И когда музыка смолкла, я предстала перед Мартином Фрейзером молчаливая и подавленная.
Телескоп был установлен на дальнем конце террасы, так, чтобы дом не загораживал нам вид на небо, туда-то и провел нас с Люси астроном. Мы оказались на самой высокой точке незаметно повышающегося плоскогорья, откуда было видно окрестности на двадцать-сорок миль окрест. Над нами раскинулся бескрайний купол небес, безбрежный океан, о котором живущие средь домов и гор имеют лишь смутное представление. Гроздья мерцающих звезд, темная, непроглядная ночь и незнакомые голоса моих спутников усугубляли охвативший меня благоговейный трепет, и, стоя между ними, я посерьезнела и столь же углубилась в себя, как и они. Я напрочь позабыла обо всем, кроме необъятного величия открывшейся мне вселенной и божественного парада планет в поле зрения телескопа. Какой благодатный восторг и восхищение снизошли на меня! Какие потоки мыслей волна за волной омывали мой разум! И какой же незначительной казалась я себе пред этой бескрайностью миров!
Потом я спросила - спросила с детской робостью, ибо все притворство покинуло меня - нельзя ли мне будет прийти еще разок?
Мистер Фрейзер зорко и проницательно поглядел в мои вскинутые с мольбою глаза. Я думала лишь о звездах и потому не дрогнула под его взором. И вот его твердо сжатые губы расплылись в радостной и чистосердечной улыбке.
- Мы всегда будем рады видеть вас, - ответил он.
Барбара сидела дома, поджидая меня, и уже собралась обратиться ко мне с каким-то мирским, суетным замечанием, но я поспешно перебила ее.
- Ни слова, Барбара, ни единого вопроса, а не то я больше никогда не приближусь к "Остролистам".
"Остролисты" - так называлась усадьба Фрейзеров.
Не стану вдаваться в подробности. Я сделалась частой гостьей в усадьбе.